Скачать в формате pdf

«Кукушка»

Перевод со словацкого П. А. Каликина

Светало. Кукушка Кук вся продрогла. Она прилетела только вчера. Думала, что будет уже немного теплее. Однако ночь была ещё очень холодной.

Она и сама не знала, зачем покинула более тёплые края. Что-то неодолимо тянуло её во влажные леса, о которых она помнила с прошлого года. А в дороге ей было ещё и тоскливо. Она летела через заснеженные горы, которые её постоянно ослепляли; ей приходилось всё время прятаться, чтобы какой-нибудь хищник не накинулся на неё. И была она такой одинокой, покинутой. Когда её замечали другие птицы, которые большими стаями тоже направлялись на север, они тотчас с криком прятались от неё. А уж она-то точно не виновата в том, что похожа на ненасытного ястреба-перепелятника. Если бы они только знали, что она никого на свете не обидела. Наберёт за день кучку мохнатых гусениц, и в целом свете нет её спокойнее. Только пусть оставят её в покое и не кричат так отвратительно, когда её увидят.

Кук осторожно выглянула из-за ствола. Ведь в лесу опасности угрожают на каждом шагу. Ястреб, глазастая сова, которая видит даже ночью, всё это опасные существа. Если бы знали пернатые, что своим кукованием она передаёт им первые приветы лета, думаю, ещё и поблагодарили бы её. Однако благодарности от них не дождёшься. Лишь бы листвы было побольше, чтобы нашлось где спрятаться. Однако буки только распускаются. А прятаться среди сосен и лиственниц — занятие незавидное, иголки даже посидеть спокойно не дают, ещё и перья на крыльях взъерошивают.

Она расправила окоченевшие крылья. Затем набрала в лёгкие воздуха и по лесу разнеслось нечто вроде хихиканья — хухуху. Потом закуковала. Но только два раза, чтобы не выдать, где сидит. Почти всё в лесу ещё спало.

Ничто не шевельнулось. Тогда она юркнула вниз на опушку леса и села на ореховый куст. Это из осторожности, чтобы иметь возможность быстро под ним укрыться, если вдруг возникнет опасность. Из куста выпорхнул чёрный дрозд и словно умалишённый бросился в чащу. Он пищал и кричал, предупреждая всех пернатых о том, что тут ястреб. Ну и ладно —пусть попрячутся. По крайней мере спокойно найдёт гусеницу.

В кружине всё смолкло. Никто не хотел даже писком выдать, где он укрылся от ястреба. Было неприятно, что каждый со страхом её избегает, но немного и льстило, что её боятся.

Ей повезло. Она нашла три крупные мохнатые гусеницы. На завтрак хватит. Солнышко было уже довольно высоко. Потеплело. Настроение Кук улучшилось. Она вспорхнула на ветку могучего бука. Цвет коры бука очень подходил к её окраске, поэтому она не бросалась в глаза. Прокуковала во все лёгкие. А потом ещё раз. От скалистых утёсов отразилось эхо, и сразу всё стихло. Неподалёку от неё сел дрозд, наклонился, вытер жёлтый носик о ветку и замахал длинным хвостом.

— Ага, как я тебя испугался!

— Глупый ты, — отрезала Кук.

— Ну, у тебя ума занимать не стану, чтоб ты знала. А ещё, чтоб ты знала, и то тебе скажу, что среди всех прочих птиц, нам это доподлинно известно, ты самая глупая, да и вся ваша порода — сплошь глупцы, вы даже гнезда построить не умеете.

Кукушку это задело. Совсем маленький негодник, а что себе позволяет.

— Да я же клюну тебя, только булькни ещё раз.

— Фьюить, — усмехнулся дрозд. — Пока я думал, что ты ястреб, я ещё побаивался. Но сейчас? Фьюить! Видел я однажды кукушку, как она с гусеницей мучилась, прежде чем проглотила, и ты хочешь мне, мне, лесному флейтисту, что-то сделать? Фьюить!

— Я тебя клюну!

— И всё-таки ты глупа, так и знай. Покажи мне, где твоё гнездо? Да ты ничто. Мне это доподлинно известно. Даже горлица, а она уж точно очень глупа, поскольку с утра до вечера только дууу да дууу, и та положит на камни несколько чурочек и снесёт яичко, а ты со своим родом даже этого не умеешь. Позор, фьюить, так и знай!

И дрозд исчез в кружине. Вовсе не хотел он этого говорить, но раз уж она принялась его ругать, пусть получит то, что он сказал. Он на неё не сердился, ведь голосу кукушки в лесу каждый радуется, но ей не следовало ругать его. А кукушке было неприятно, что дрозд так ругался, ведь она о нём так плохо не думала. Только сказала ему, что он глупый, если её боится, хотя она никого не обижала. А может, дрозд отчасти и прав. Она своей матери никогда не видела, и знать не знает, как собственное гнездо устраивается. А это было бы неплохо: иметь такое уютное собственное гнездо. Там и спалось бы лучше.

Она забыла о дрозде. Ей нужно научиться строить гнездо. Это будет замечательно.

Она соскользнула с ветки и рванула к лесу.

Прошло несколько дней. Кук забыла о том, что хотела научиться строить гнездо. Она летала по буковой роще, искала гусениц и объявляла всему живому, что лето уже наступило. Заяц Ушастик под кустом шиповника её тоже слышал, однако пока не отваживался днём даже шевельнуться. В самом деле, пока ему следует держаться в лесу возле кружин, поскольку клевер ещё мал, даже спину ему не закроет. А у ястреба острый глаз. Тотчас накинется на него, и нет Ушастика.

У Фит было ужасно много забот. Вчера вечером, когда он собрался было задремать на ветке в терновнике, рядом с ним принялась жалобно попискивать дроздиха Фитова. Фит очнулся. Спросил, что с ней. Она сказала, что ей так грустно, что она одинока, и что… она снова стала попискивать. А потом они ещё долго всё говорили и говорили. И договорились, что завтра они найдут прекрасную кружину и там вместе совьют замечательное гнездо. Вот уж будет гнездо, так гнездо. Такого не найдёшь во всей округе. Фитова сказала, что ещё в прошлом году она присматривалась к тому, как уверенно строил гнёзда чёрный дрозд, а он такой растяпа. На это Фит похвастался, что ещё в прошлом году в одиночку построил гнездо, и очень даже хорошее. Однако в этом году им следует построить его несколько выше над землёй. Это всенепременно. И солнышко должно понемногу светить в него. Если солнечные лучи понемногу светят в гнездо, перья у птенцов растут лучше.

Вот сколько сейчас было забот и хлопот. Как только рассвело, даже и не думали о том, что в клюве у них ещё ничего не было. Ведь на это времени будет ещё достаточно. Порхали и осматривали каждый куст. Обсуждали, оценивали, но долго им ничего не приглянулось. Вдруг Фитова радостно запищала, мол есть. Фит прилетел.

— Ты только посмотри на это место, — говорила она ему, облетая невысокий ольховый пень возле ручья. — Лучше и найти нельзя. В этом пне и ложбинка есть, построить в нём гнездо не составит труда. Вокруг пня уже сейчас есть большие побеги, когда появятся листья, гнездо будет закрыто со всех сторон. А ещё тут есть и ручей. На берегу ручья всегда найдётся какой-нибудь толстый червячок, которых очень любят дроздята.

Однако Фит лишь качал покачивал хвостом отрицательно и говорил:

— Ну уж нет, это неподходящее место. Это только тебе так кажется. Гнездо должно и обзор иметь, чтобы видеть, кто к нам приближается. А возле воды водятся ужи. Ты ведь знаешь этих длинных тварей.  В самом деле, нас самим их нечего бояться, Но ужи любят лазать по гнёздам, и неоперившихся птенцов от них ничто не убережёт. А если придёт большая вода, всему конец. И разве тебе не было бы жалко птенцов, если бы ты видела, как они тонут в мутной воде.

Фитова больше не возражала. Этот Фит умён. Не удивительно, ведь он старше. Стало быть, продолжили поиски. В одном из ореховых кустов приметили три ветки, замечательным образом переплетенные, но гнездо было бы видно издалека.

Наконец кое-что нашли. И кое-что очень приличное. Это был густой боярышник, пере6плетённый сухим шиповником. А в тонкой тройной развилке примерно в метре от земли было местечко словно созданное для гнезда. Фит ещё раз осмотрелся, не начал ли там кто-нибудь строиться, чтобы не возникло помех. Пока ещё никто. Но, без сомнения, чтобы никто не занял это место, он должен спешить. Фит был настолько доволен, что замахал длинным хвостом, похлопал дроздиху крылом по жёлтому клюву и пропищал, что вполне.

— Старуха, теперь сходи поищи что-нибудь, я уже голоден. Тем временем я обломаю ветки, чтобы они нам не мешали. Поторопись, найди какого-нибудь червячка. А если по пути встретишь прошлогодний терновник, принеси. Терновник вкусный. И сейчас уже не терпкий. Потом приступим к делу и до вечера сделаем большую часть работы!

Фитова улетела, а Фит ломал и ломал ветки. Это была нелёгкая работа. Если ветки были сухими, ещё ничего. Но если попадались ещё зелёные, с ними было работы. Фит полагал, что он сильный, но у него уже клюв болел, так он намучился. И потому только согнул те, которые ему не удалось сломать.

Он даже не заметил, как неподалёку сел кто-то похожий на ястреба. Он был уверен, что до этого тёрна не доберётся ни один хищник.

— Что делаешь? — спросила его Кук.

Фит слегка испугался, но когда увидел, что это всего-навсего Кук, успокоился.

— Ну, что делаем? Сама видишь. Строим гнездо.

— Мог бы и меня научить, как это делается. А я за это принесла бы тебе замечательную мохнатую гусеницу.

— Фьюить, кто станет есть эти мохнатые твари. Помогай мне, вот и научишься.

— Я буду только смотреть. Мне и этого достаточно.

— Дорогая моя Кукушечка, кто сам не пробовал, тот не умеет ничего. А теперь оставь меня в покое, некогда мне с тобой прохлаждаться.

— Значит, не научишь меня?

— Я же сказал, помогай мне.

— Ну, хорошо. А чем я могу тебе помочь?

— Прежде всего принеси мне палочки потолще.

— Очень толстые? Смотри-ка! Тут есть одна, замечательная.

Фит рассмеялся:

— Уж это точно. Да это целое полено. Хотел бы я знать, как бы ты его пристроила между этими веточками.

— Ну, так скажи мне, какими должны быть палочки.

— Прошу тебя, оставь меня в покое. Сказал же, что ты глупая. Чем объяснять тебе, я быстрее один управлюсь, и нет нужды с тобой мучиться.

— Ты сегодня зол! Но чтобы ты знал, дам тебе добрый совет. Там, на дубе, как раз сейчас я нашла прошлогоднее гнездо вороны. Его бы надо немного почистить, поправить, и будет как новое. Пойдём, приведём его в порядок, и всем заботам конец. Ведь ворона об этом узнать не должна.

Фит не знал, смеяться ему или как? Такие мысли могут быть только у глупой Кук.

— Послушай, Кук, у тебя странный разум. Где ты только его насобирала. Ведь это гнездо и три канюка с места не сдвинут, не то что мы вдвоём. И ты полагаешь, что мне хотелось бы сидеть в гнезде, которое вороны загадили? Ну, уж нет. Каждая порядочная птица каждый год строит себе новое гнездо. Именно так. Но если уж хочешь мне помочь, так наноси мне рядом с кустом мягкой грязи.

— Грязи? А зачем тебе грязь?

— Зачем? Мы обмазываем гнёзда грязью, чтобы дроздятам не было холодно. А потом красиво застелем его ветошью.

— Но в грязи я испачкаю носик.

— Тогда ступай учиться куда хочешь. Всё равно из тебя ничего путного не получится.

Кук ещё что-то говорила, но Фит работал так, словно её там и не было. Он полностью погрузился в свою работу.

Старая сойка Пхе ещё жила; она была уже очень старой, но язычком владела ещё лучше, чем в молодости. Она многое испытала. Очень многое. Однажды её орёл схватил. Когда он занёс её на скалу и положил, она упала словно падаль. Орёл подумал, что ей конец. Но стоило ему отвернуться, протиснулась между камней, и там он её достать уже не мог. В самом деле, почти целый день околачивался там, но, в конце концов это ему надоело, и он улетел.

В самом деле, потом Пхе пришлось долго лечиться, настолько сильно орёл запустил когти ей под рёбра, однако выздоровела. С той поры между орлами и Пхе пошла смертельная вражда. Пхе мстила всему роду орлов. И мстила жестоко. Она находила в скалах гнёзда орлов и ждала, когда орёл или орлица улетят. Тогда она разбивала яица и выпивала их. Иной раз и птенцов из гнезда выбрасывала. И орлы свирепствовали. Но Пхе не была бы старой Пхе, если бы не провела их.

Сейчас она была сама не своя. Зимой в кружинах ничего не происходило, потому и тараторить было не о чем. А у неё язык так и свербел!  Она бесшумно летала из стороны в сторону, чтобы подхватить что-нибудь и передать дальше,  но ничего как не было, так и нет. Это было невыносимо. Всего лишь два дня назад она кое-что увидела и услышала, но к несчастью не встретила никого, кому могла бы об этом рассказать. А ведь это был вовсе не пустяк. Да, это было нечто значительное.  Ну, и начала она кое-что рассказывать Фиту, а тот ей сказал, что ему некогда слушать, пусть убирается. Эх, если бы тут была дятлица  Чюба, они бы поговорили и посудачили. Но она таскается где-то по свету. Нет у неё ни капли разума. Могла бы оставаться дома, зимой ей и тут было бы хорошо. Но у неё какой-то благородный хохолок. Боится, что зимой он замёрзнет. А в итоге порядочной сойке и поговорить не с кем.

Пхе одним коготком почесала за ухом, взъерошила перья на горле и решила, что прямо сейчас полетит на другую сторону ручья, в рощу. Может быть, там найдёт кого-нибудь. Ведь буковая роща уже зеленеет, и там должно быть оживлённее. Над долиной разнёсся её голос:

— Пхееее, пхеее!..

Но ей никто не ответил. Только Фитова подумала, что у этой старой ведьмы другого дела нет, кроме как отвратительно кричать да разносить слухи от кружины к кружине.

Где-то довольно далеко что-то застучало. У старой Пхе был ещё очень хороший слух. Ага, что-нибудь да будет. Так монотонно во всей округе стучит только Тюкало. Кто знает, уж не он ли это?

Она устремилась в ту сторону. Действительно, это был чёрный дятел с красивой красной шапкой на голове. Он опирался на свой жёсткий хвост и с такой силой колотил по старому дубу, что щепки так и летели во все стороны. Первым делом Пхе присмотрелась к дятлу. Это был не старый Тюкало, а его сын, Тюк. Она узнала его по кривой ноге. Ведь она присутствовала, когда Тюк  учился летать. Эх, Тюк с измальства был непоседой. Когда однажды мамы не было дома, он выбрался из дупла и сразу хотел лететь. Но крылья были ещё слабы, он упал на камень и сломал ногу. С той поры она была у него слегка косолапой. Хорошо ещё, что он спрятался под камень. Потом его очень долго там кормили, пока у него крылья не подросли.

— А, привет, Тюк, давно я тебя не видела. Как поживаешь? — спросила его Пхе.

Тюк был каким-то грустным. А в прошлом году он был весёлым, когда был всего лишь Тюкчиком , как его тогда называли.

— Ах, тётушка Пхе, хуже некуда. Вы только гляньте на меня. У меня от голода разве что кости не гремят. Рубишь, долбишь от темна до темна,  а разве что найдёшь какого-нибудь жучка. И это так, всего лишь видимость. Чтобы не умереть от голода.

— Ну, подожди ещё немного, — уговаривала его Пхе, — ведь скоро жучков будет видимо-невидимо, так что станешь жирным словно ятерница [Ятерница — колбаса из мяса, печёнки, крупы и крови].

— Ну да, пусть для собак трава растёт, когда кони сдохнут. Надо было слушать моих приятелей. Говорили мне, что тут будет зима, что надо отправляться туда, где солнце лучше греет, а я не послушался. Ведь мне каждое дерево здесь знакомо от корня до верхушки, вот и подумал, что будет отлично, если останусь один. Но даже в дупле мне было холодно, на кривую ногу не могу как следует опереться, кора примёрзла, а жуков нет. Я полетел бы куда-нибудь подальше, но я немощен, боюсь, как бы меня какой-0нибудь коршун не сцапал.

Пхе было жаль бедного Тюка. Она должна ему как-нибудь помочь. Ведь когда он был ещё маленьким, исколол ей всё бедро, а когда она хотела на него за это рассердиться, сказал, что всего лишь хотел показать ей, как он умеет стучать по старому стволу. Какой это был милый озорник. Надо ему помочь.

— Тюк, пойдём со мной. Я тебе что-нибудь дам. Не бойся, ведь у меня ещё есть. Только не выдай, где я это храню.

Тюк не заставил себя долго звать. Ведь желудок его был совершенно пуст. Летели они недолго, на самой опушке Пхе села на старый бук, в котором было большое дупло. Хотел присесть и Тюк, но в последнее мгновение отлетел со страхом. Только когда увидел, что Пхе сидит на краю дупла и улыбается ему, отважился и он приблизиться.

— Я была уверена, — сказала Пхе, что ты слегка испугаешься. Однако, ничего не бойся. Это мой самый надёжный тайник, сюда никто не придёт. Только глянь, вот видишь, здесь жили шершни. Однажды пастухи сунули им в гнездо горящую головню. Что эти шершни делали! Их гнездо сгорело изнутри. Личинки задохнулись и испеклись. Только наружная бумажная стена, которую шершни построили от ветра и дождя, осталась. Как раз для меня. Личинки потом ещё и замёрзли. Белочка их как-то выследила. На этом буке их побывало уже несколько. Но едва только окажутся перед выходом, думают, что там есть шершни и ты бы со смеху лопнул, видя как они перепрыгивают с ветки на ветку, чтобы их шершни не покусали. Вот видишь, какая замечательная кладовая.

Тюк даже не слушал, что ему говорила Пхе. Он и без понуканий засунул клюв в дупло с запеченными и замёрзшими личинками шершней. У него разве что зоб не лопнул, так он его набил. А почему бы и нет. Уже давно он не ел ничего такого вкусного. Потом удобно уселся и склонил голову. И  вовсе не слушал, что в это время говорила ему Пхе.

— Видишь ли, мой милый тюк, я тебя очень люблю. Ведь с твоей мамой мы были большими приятельницами. Вот только осенью она куда-то исчезла. Думаю, улетела куда-нибудь далеко, или какой-нибудь хищник её поймал. И я очень рада, что встретилась с тобой. Знаешь, да, ты хорошо это знаешь, здесь сейчас тоскливо. Во всём лесу никого не видно. Ты слушаешь?

— Действительно, — ответил Тюк, но при этом, похоже, дремал.

— Уж как я тебе рада. По крайней мере, мы с тобой побеседуем. И я бы тебе кое-что рассказала, но так, чтобы ты никому не рассказывал. Этот лесной сброд такой злой, пойдут сплетни. Но я это видела собственными глазами, и сама слышала. Только никому на свете не рассказывай. Сидела я в терновнике и слегка дремала. Вдруг слышу какой-то разговор. Это меня обеспокоило. Отправилась я посмотреть, да, туда, за ручей, к тем молодым акациям. Только не выдай этого, тебе одному рассказываю. А там болтают и ссорятся сороки Страк и Стракула. Да, и даже не стыдятся, такие взрослые сороки, которые вместе несколько гнёзд высидели. И ругаются, и бранятся. Меня не заметили, я была хорошо укрыта. Ни за что не догадаешься, из-за чего они бранились. Они строили там новое гнездо, и каждый хотел это делать по-своему. Страк хотел разместить его в зарослях боярышника, а она всё нет да нет, мол слишком низко. Страк хотел, чтобы у гнезда было три входа, через которые можно быстро влететь, а она ни в какую, мол, хватит и двух, мол, не то сорочата повыпадают, если будет больше дыр. А знаешь, о чём ещё спорили? Да о том, кто когда будет на яйцах сидеть, чем будут кормить сорочат и сколько их будет. Чтрак говорил, что их должно быть не более восьми, иначе потом хоть разорвись, чтобы прокормить их, а Стракула хочет, чтобы их было не менее двенадцати, и тогда летом им будет веселее, если их будет такая большая стая. А ещё она сказала ему, что он плохой муж, и ставила в пример куропатку, которая может высидеть более двадцати птенцов, и это на земле. Страк так рассердился, я собственными глазами это видела, что накинулся на Стракулу, а потом разбросал всё, что было построено. Но сегодня утром я снова видела их там вместе. Гнездо уже почти готово.

Однако Тюк уже не слушал. Хорошенько наевшись, он не просто задремал, а основательно уснул.

Пхе хотела на него рассердиться, вот клюнет его хорошенько, но потом до неё дошло, что бедолага уже давненько не наедался, пусть отдохнёт. Она расскажет ему всё это ещё раз.

Оставила его спать, а сама отправилась в лесу осмотреться. И кое-что её приятно удивило. Кружина стала оживать. Появились парочки певчих птиц, и каждая осматривала кружины и искала, искала, где самое лучшее место для нового гнезда. Пхе не сдержалась и так красиво пропела своё пхеее, пхеее, что его было слышно повсюду. Потом вернулась к Тюку. Он уже не спал. Он зевал и расправлял крылья.

— Ну, хлопчик, выспался?

— Очень хорошо. Но что-то у меня в животе болит. Не знаю, уж не повредил ли я его.

— Не обращай на это внимания. Это ты поел с аппетитом. Спустись к ручью, напейся воды и тебе будет очень хорошо.

Тюк послушался. Всё же Пхе была настолько стара, что разбиралась во всём. Он подпрыгнул на здоровой ноге, полетел к ручью и сел на камешек возле воды. Потом сунул клюв в журчащую воду, набрал полный и поднял его вверх, чтобы вода полилась в горло. Чтобы утолить жажду, он должен был проделать это несколько раз. Уже хотел улетать, как вдруг его хромая нога поскользнулась, и Тюк свалился прямо в ручей. Правда, не замочился, поскольку с жирных перьев вода быстро стекла, но она доставала ему до колена. Это огорчило его более всего. Ещё не так тепло, и даже холодно, он может застудить колени, получить ревматизм, и что потом?

Он вернулся к Пхе, охваченный страхом из-за того, что намочил колени, что получит насморк, а потом ревматизм и ему будет очень плохо. Пхе сначала улыбнулась, какой он неповоротливый, но когда увидела его озабоченность, посочувствовала. Ей было жалко его. Ведь он ещё такой молодой и глупый Тюкчик.

— Ну, не бойся, — утешала она его, — будь что будет. А сейчас ещё немного подкрепись. Я себе уж что-нибудь да найду. А потом пойдём, смотри-ка, на другую сторону, на тот ветвистый цер [цер — вид теплолюбивого дуба, растущего на юге Словении — прим. пер.]. Был уже там?

— Уже стучал по нему с большим удовольствием. Однако в нём ничего нет.

— Ну, что-нибудь да есть. Ты просто не нашёл. Там у меня дупло. Только никому не говори. Думаю, о нём ещё никто не знает.

— Уж я-то знаю во всём лесу каждое дупло, и знаю кто в каком живёт, но об этом до сей поры не знал.

— Ну, смотри-ка, видишь. Это дупло хорошо скрыто. А знаешь кто мне его сделал? Не догадаешься! Твой отец для меня его собственным клювом выдолбил. Именно так.

— Почему же мне его не показал? — удивился Тюк. — Ведь он показал мне все дупла, которые выдолбил за свою жизнь, чтобы я, говорил, запомнил, но об этом ни гу-гу.

— Знаешь, милый тюк, это было так. Ты пока поклюй, а я тем временем тебе об этом расскажу. Однажды твой отец задремал на ветке. Я тогда случайно пролетала мимо, но совсем тихо. Когда скользнула рядом с веткой, смутил меня сильный запах, и я увидела два огромных сверкающих глаза. Я вернулась. И что же вижу? На другом суку сидит огромная кошка и уже собирается прыгнуть на твоего отца. Я тотчас подняла ужасный шум и крик, твой отце проснулся и благополучно улетел. Потом мы с твоим отцом ещё и вниз посмотрели, и видели как кошка облизнула мордочку. Именно так. Если бы я не затрещала,  конец пришёл бы твоему отцу. А он меня потом за это отблагодарил. Почти целый месяц скрывал и только улыбался лукаво, мол, кое-что мне потом покажет. Мне и в самом деле было любопытно, о чём я в кружинах не знаю. Но однажды он прилетел и говорит, чтобы я пошла за ним. Я уже сгорала от любопытства. И тут он привёл меня на этот дуб, показал мне новое красивое дупло, оно было ну очень хорошим, да и сейчас хорошее, сам видишь; и когда я дупло похвалила, он сказал мне, что выдолбил его для меня до самой твёрдой древесины, чтобы было где спокойно жить. Это, говорит, за то, что его спасла. Замечательный поступок. Ведь в кружинах все должны помогать друг другу. Эй, я тебя порадовала? Как я и сказала, это лучшее дупло на свете. А твой отец мне его ещё и сухой травой застелил, там так тепло, что не нарадуешься. Ну так иди, посушишь колени, согреешься и будет хорошо. Ничего не бойся. Я зимой даже на снегу танцевала, и ничего. Достаточно согреться!

Взлетели на дуб. Дупло и в самом деле было на зависть. Округлое, большое, тёплое и укрыто от ветра. Мой отец точно был мастером из мастеров, думал Тюк.

— Ну, вот, вот, наклевался я, согрелся, а что будем делать завтра? — горевал Тюк, когда удобно угнездился.

Пхе присела на край гнезда, чтобы лучше его слышать.
— Чего ты хнычешь? Ну, разве тебе не хорошо? — спрашивала его Пхе.

— Мне хорошо, очень хорошо. Но я переживаю, куда мы завтра пойдём клевать и найдём ли хоть что-нибудь.

— Неужели все дятлы такие глупые; словно сами не знаете, что можете сделать. Да вам жилось бы как в раю. Эх, будь я из рода дятлов, я бы знала чем себе помочь. Даже крылом не шевельнула бы, а еды имела бы более чем достаточно.

— Хм, вам легко говорить, но если бы вы были на моём месте и у вас была бы сломанная и кривая нога, вы говорили бы иначе.

— Ты не бурчи! Знаешь, что я бы сделала?

— Что? — спросил Тюк нетерпеливо и уже забыл о намоченном колене.

— На твоём месте я открыла бы школу.

— Какую школу? — спросил он удивлённо. — Надеюсь, не для того, чтобы учить птенцов ноги ломать! Тогда надо мной в кружинах только посмеялись бы, мол, не мешало бы самого себя научить.

— Не такую школу. Но ты бы мог научить всех птиц выдалбливать такие же прекрасные гнёзда, как делал твой отец. Ведь вашим замечательным гнёздам каждый позавидует.

Тюк задумался и спустя продолжительное время спросил:

— Что ж, это правда, мы делаем лучшие гнёзда на свете. Но скажи мне, что я буду иметь, если даром тратить всё время на преподавание?

— Вижу, ответила Пхе, что когда ты ногу сломал, упал и на голову, потому и глуп. Ведь в том-то и дело, что тебе ничего не нужно будет делать! За то, что ты учил бы строить гнёзда, птицы носили бы тебе насекомых, так что ты их даже клевать не успевал бы. И не знал бы никаких забот. Понимаешь?

Тюку это пришлось по вкусу. Но он ещё возражал:

— Я бы, может, показал, нго стесняюсь.

— Кто стесняется, у того в желудке пусто, молчи и слушай старую сойку. Будешь учить, и точка. Я тебе птиц сосватаю, глядишь, и мне что-нибудь достанется из твоих насекомых.  Только будь умницей! Вот-вот начнут строить гнёзда. Те, что вылупились только в прошлом году, охотно поучатся, как надо начинать, особенно если их будет учить всеми уважаемый дятел.

— Я не беспокоюсь. Кое-что уже знаю. Но ты должна быть со мной.

— Не беспокойся, ты только послушай. Нам обоим будет хорошо. А ещё о твоём уме и твоей славе будет говорить весь лес.

— А если я и в самом деле сильно стесняюсь, — снова заметил Тюк.

— Молчи. А теперь закопай колени и согрейся. Я лечу поискать что-нибудь.
Тюк закопался в ветошь. Пхе отцепилась от дупла, и по кружине разнёсся её голос: пхеее!

Страк сердито сказал своей Страковой:

— Я же говорил тебе, чтобы не носила мне такую мягкую грязь. Посмотри хорошенько. Есть же у тебя глаза.

— Хочешь верь, хочешь нет, но лучше грязи я не нашла.

— Поищи хорошенько. Нисколько не прилипает, стекает по ветвям.

— Подожди, принесу большой сухой комок, он не стечёт.

— Прошу тебя, образумься и послушай. Ты же ещё не строила гнезда, вот и не научишься, если не примешь во внимание. Поищи хорошенько и принеси потвёрже.

— Ничего я тебе таскать не буду. Делай сам, если не нравится.

Вот так они ссорились. И каждый был прав. У Страка весь клюв был испачкан, он уже хотел что-то поострее сказать, когда услышал сойку Пхе:

— Пхеее, кто не умеет строить гнезда, научим, пхеее, самое красивое и самое лучшее в мире гнездо, пхеее!

Страк глянул вверх. Это кричала старая сойка. Эта сойка — старая карга. Все её в крушинах бранят, говорят, что она сплетница, но любят её. Что ж, и то правда, что сплетничает, ведь у неё на языке ничего не задерживается. Но она добрая. Отругала лентяя, укорила его за то, что летом не думал о зиме, но дала ему, в самом деле, чтобы бедняга не пропал.

Он спросил её:

— Что кричишь, Пхе? Я тебя не расслышал.

— Пхеее, научим вас строить гнёзда, будут красивые, пхеее, и добротные, пхеее. А платить будете только насекомыми, пхеее, завтра утром начнём, пхеее, там, на дубе, пхеее.

Он у неё ещё о чём-то спросил, но Пхе улетела дальше, разносить по кружинам великую новость.

В кружинах замерла работа. До сей поры каждая парочка советовалась и обсуждала, как бы получше построить, искали новые, самые удобное места, исправляли изъяны, но после сообщения сойки стали советоваться, пойдут завтра или нет. Старшие птицы щебетали, мол, что может знать эта сойка, если она даже для себя гнезда как следует построить не умеет, разве что хочет их всех насмешить, но более молодые решили, что точно пойдут и научатся.

Точно пойдут!

Пхе вернулась и объявляла далее:

— На учёбы, пхеее, дятел будет учить, пхеее.

***

И был вечер, и было утро. Ещё солнце на кружины хорошенько не глянуло, а старый дуб весь был усыпан птицами. В основном молодыми. Старые не захотели, ведь они уже достаточно знали, им нечему было учиться.

«Откуда только этих птиц за одну ночь столько набралось, если вчера лишь кое-где виднелось какое-нибудь законченное бунгало». Так удивлялась Пхе. Она глазам своим верить не хотела, что в кружинах было столько певчих. Села она к дуплу, которое тюк ещё вчера вечером наскоро почистил, чтобы было куда складывать принесённых насекомых.

Действительно. Стрекула должна быть первой среди всех. Было ещё темно, а она уже кричала, когда же начнётся?

Стоилол появиться Пхе, Стракула тотчас к ней подлетела и сразу защебетала. И что всюду говорят, и что она услышала, и что сама очень хотела бы научиться, и что, разумеется, что-нибудь принесёт, но что сейчас принесла только одно яичко, и что она никогда не забудет, что так оно и есть.

Вот уж Пхе удивилась. Стракуле едва год минул, а язычок у неё сильно развязался. Пхе слов не находила. Она и хотела бы рассердиться, что она чепуху мелет попусту, но когда увидела у неё в клюве симпатичное яичко, сердиться перестала. Пхе очень любила яички. Тюку о нём она даже не скажет. Ведь это яичко такое красивое, должно быть, от молодки. Они обычно такие свежие. Где только мерзавка Стракула его раздобыла?

— Давай сюда это яйцо и садись тут на сухой сук, чтобы хорошо слышать.

Пхе уже не терпелось как можно скорее заполучить яйцо; Стракула могла передумать, и тогда яйца было бы жаль. В самом деле, ещё как жалко!

Пхе прижала яйцо коготком и стукнула его клювом. Но вот беда! Оно было несвежим и пахло словно старая дохлятина. Пхе испачкала и нос, и ноги. Ещё повезло, что не засунула его в дупло, было бы всё испачкано. Ну, где эта Стракула?

Стракула не ждала. Она хорошо знала, что яйцо протухшее, поскольку хорошая хозяйка не выбросит свежее яйцо на мусорную кучу. Однако она думала, что Пхе не заметит, и она сможет за тухлое яйцо научиться строить гнездо.

Пхе отправилась к ручью умыться. Она была ужасно сердита. Ужасно.

Вернулась на дуб. Никак забыть не могла. Она хорошо умылась, но немного ещё пахло. Какая негодница! Ещё отваживается насмешки строить. Хорошо что этого не заметило птичье сообщество, которое собралось на дубе.

Всё оно сидело на дубе и совещалось. Пхе сразу подняла крик, чтобы было тихо, мол, не на ярмарке находитесь, а в школе. Потом отобрала у каждого то, что он принёс. Набралось более чем достаточно. Она и сама не ожидала столько. Прилетела и Кук. Принесла большую мохнатую гусеницу, ещё живую. Однако Пхе ей сказала, чтобы как-нибудь принесла что-то получше, поскольку эти косматые ей не нравятся.

Всё было уже готово, но Тюка не было. Наконец Пхе нашла его в дупле, куда носила пищу. Он кушал. Когда она позвала его, сказал, что боится, и пусть уж каждый так строит гнездо, как умеет. Однако пташки стали ворчать, что не зря же они платили, ну только погоди… Что было делать? Тюк выпорхнул на ветку. Уверенно ухватился здоровой ногой, опёрся о твёрдый хвост и начал:

— Вот, знаете ли, гнездо — это гнездо. А гнездо существует для того, чтобы в нём гнездиться. И самое лучшее гнездо — это моё гнездо.

— Не ври, — откликнулась ворона Квак. — Выдолбил в дереве дупло, а если кто-нибудь тебе его заткнёт, задохнёшься. Вот я сложу гнездо на высоком дубе или тополе, ветер будет меня качать и вся округа на виду.

— Но там легко промокнуть, — ответил ей воробей. — А мне зачем самому гнездо строить, если могу без труда заполучить его. Найду в каком-нибудь дереве опустевшее дупло, либо старое ласточкино гнездо, почищу немного и гнёздышко в полном порядке. Либо справим себе норку в полове на гумне, там мне и тепло и сухо.

— Либо, либо, либо, — отозвался удод и расправил свой гребень, чтобы все видели. — Самое лучшее гнездо где-нибудь возле пастбища в какой-нибудь норе. По крайней мере, нет нужды далеко летать за насекомыми.

— Но воняет возле твоей норы так, что фьюить, — запищала трясогузка и трясла длинным хвостом. — Я для себя выкопаю где-нибудь под сосной ямку, наложу туда ветоши, и никто меня там не найдёт.

— Да все вы ничего не смыслите! — укоряла их сорока-кудельница. — И не имеете ни капли вкуса. Вам нужно гнездо, чтобы оно было только гнездом. Но о том, чтобы было хоть немного красиво, не заботитесь. Полюбуйтесь на моё. Я его совью, зашью и повешу на сучок, вот это будет гнездо! Именно так, и не вам меня учить.

И стали они верещать, и каждый расхваливал именно своё гнездо. Пхе это допекло.

— Ну, так работай, только нас не трогай.

— Моё лучше, я его ещё и обмазываю, — твердил дрозд.

— А я вью гнездо на земле, по крайней мере ноги не сломаю, как этот косолапый, — запищал жаворонок-хохлатка.

— Самое лучшее — под камнем камень никто не отвалит, — пищала трясогузка.

— Высоко на верхушке лучше всего, там каждый боится, — пищал дождевик-колесарь.

— Гнездо нужно тёрном обложить и сделать два выхода, — советовал кралик.
— В меже под старой травой тебя никто не найдёт, — утверждал жаворонок.

— Ещё лучше в камышах над болотом, — хвастался соловей-тростянник.
— Я лучше знаю»

— Молчи, ничего ты не знаешь.

— У тебя уж точно ума взаймы не попрошу.

— А твоё гнездо — разбойничье логово.

— А твоё грязное, поскольку ты не имеешь привычки чистить его после детей.

— А ты разбойник, который цыплят  ворует.

— А тебя отец поколотил, когда ты с граба упал.

— А когда ты женился, говорят, съели целого комара, да ещё и с собой его раздавали.

Чириканье и щебетание становились всё громче. Уже невозможно было ничего понять. Напрасно Тюк стучал по дереву и звал, чтобы шли попробовать. Его никто не слушал. Более того, разбранили и его, мол он дурень, если вечно обстукивает каждое дерево. Все разлетелись, но ещё долго можно было слышать перебранку о том, какое гнездо самое лучшее на свете. Уступить и согласиться не желал никто. На дубу остались только кук , Пхе и Тюк. Пхе только улыбалась. Пусть! Если не хотят научиться, пусть! По крайней мере они заплатили, еды будет более чем достаточно.

А Кук думала, что всё и так хорошо. Ей не было нужды говорить, по крайней мере есть покой. Никто её не обругал. Пойдёт поискать себе что-нибудь на обед. Учтиво простилась:

— Кукук!

А сойка её любезно поблагодарила:

— Пхеее!

В кружинах всюду гнёзда были уже готовы. Каждая птица сделала то, что лучше умела. В некоторых уже было и два-три яичка. Кук тихонько летала от гнезда к гнезду и наблюдала за тем, как прибавляется яичек. Знала, в каком сколько лежит.

Однажды вечером её сильно клонило в сон. Она нашла себе под сосной укромное место и там расположилась. Ночью почувствовала какую-то боль, а когда утром проснулась, нашла под собой красивое яичко. Долго, очень долго его осматривала. Так оно ей понравилось. Она бы уже улетела, но яичка ей было жаль. Ведь оно такое красивое! До сей поры ни в одном гнезде такого не видела. А оно было ещё и большое. Точно больше, чем у дроздов Фитовцов Такое уже точно было бы жаль оставить. Очень жаль.

Она взяла его в клюв. Потом летала с ним от гнезда к гнезду. У дроздов в гнезде уже было два. И как раз на минуту их не было дома. Кук положила им в гнездо и своё яйцо, а потом спокойно улетела. Когда прилетела на лесосеку, весело закуковала. Она уже и забыла, куда положила своё яйцо, такая забывчивая.

Дрозды Фитовцы вернулись домой. Первым сел на гнездо Фит и засвистел во всё горло. Потом заглянул в гнездо. Что-то ему показалось странным. Он закричал:

— Жена, послушай, сколько яиц ты уже снесла?

— Я точно не знаю. Ты же знаешь, что я считать не умею.

— Ты только глянь. Когда ты это снесла? Кажется, я его ещё не видел.

— Я и не знаю. Ну, видно должна была его снести.

— А почему всегда не несёшь такие большие и красивые? Из этого большого должен вылупиться настолько крупный дрозд, что он станет королём среди дроздов.

Дроздам с этого дня прибавилось хлопот. Фитова снесла ещё несколько яичек, но ни одно не было таким большим. А Фит был очень строг. Она не смела отлучиться из гнезда, чтобы они не остыли. Фит постоянно носил ей поклевать что-нибудь вкусненькое, а когда солнышко закатывалось, усаживался на ветку, и вся долина отзывалась его песням. Фитова была очень горда тем, что у него такой красивый голос. И ей было очень хорошо. Фит носил ей еду, а она могла с утра до вечера дремать на гнезде. Только когда ей хотелось немного размять крылья и полетать по округе, Фит сам  садился на гнездо. Но и тогда он предупреждал её, чтобы далеко не летала, чтобы хищник её не поймал, иначе что бы он потом делал один.

А Тюку было так хорошо, что лучшего он и желать не мог. В гнезде шершней ещё оставались личинки. И если Пхе не следила, он не упускал случая клюнуть и то, что птицы им наносили.

Пхе сейчас об этом даже не заботилась. Прошло время, и в голове у неё всякой всячины было более чем достаточно. Её действительно ругали, что она трещётка-сплетница, но всюду её были рады видеть. Но ведь так было не всегда. Когда-то, когда она была ещё совсем молодой, была причина её ненавидеть. Ведь иногда она и по гнёздам разбойничала. Почему бы и нет? Ведь так делали её предки, так научила её мама. Иногда её догоняли и клевали. А когда её заставал возле гнезда, случалось и хуже.

Но однажды случилось, что её догнал молодой ястреб. Она едва-едва сумела спрятаться от него в терновнике. Поклялась, что все яйца в его гнезде раскюёт, только бы найти его. Напрасно она искала, где только могла, напрасно расспрашивала, никто не мог ей сказать, где ястреб свил гнездо.

Но однажды ей повезло. Сидела она на берёзе и подрёмывала. Как-то так наклонила голову, и, ага, высоко в небе увидела ястреба.  Сначала она немного испугалась, не заметит ли он её, но нет, не заметил. Ну а затем она спокойно сидела и наблюдала, что он будет делать.

Ястреб спустился над высокой елью. Но не садился. Почти неподвижно он застыл в воздухе и что-то сбросил в крону дерева. Потом, словно молния, исчез. Под елью что-то упало. Пхе быстро спустилась на землю. Под елью лежало бедро перепёлки. Пхе не заставила себя уговаривать. Наклевалась, а потом внимательно осмотрела ель. Ястреб разбойник. Он свил гнездо на самой вершине ели, да такое, что его и не распознать. А в гнезде было шесть уже довольно больших ястребят. И как же он был осторожен. Должно быть, что-то почуял, не садился в гнездо!

Она хотела было клюнуть в голову какого-нибудь ястребёнка, чтобы отомстить старому, но была уже сыта. А ястребята были так беспомощны и открывали голодные клювики. Она оставила их в гнезде и улетела.

С той поры она летала под ель каждый день, иногда даже по нескольку раз, и всегда находила там что-нибудь, что выпадало из гнезда у молодых ястребят. А когда она обнаружила ещё несколько ястребиных гнёзд, жизнь её стала замечательной. Она даже потолстела, так что летать стало тяжеловато.

Пташки-певуньи её уже любили. Воровать она перестала, а то, что языком немного почешет, ну, так пусть. На то он и язычок.

Летала она от гнезда к гнезду и всюду расспрашивала и советовала. Молодым парочкам советовала, как надо ночью укрывать яйца, чтобы они не остыли. На яичках надо очень осторожно сидеть и никогда не дремать, чтобы все замечательно вылупились. Нужно их постоянно ножками перемешивать и переворачивать, чтобы они прогрелись со всех сторон. И ещё кое-что необходимо запомнить. Никогда не гадить на яичко, чтобы птенец в нём не задохнулся. Именно так.

Были у неё и другие замечания. Некоторые дрозды, славки, зяблики, но только юные, настолько неосмотрительны, что на радостях свистят и распевают возле самого гнезда. Так нельзя. Ведь по этому кто-нибудь легко может выяснить, где находится гнездо, и потом обидит птенцов. Напрасно будут причитать и сетовать. Надо слушаться старую Пхе, и всё будет хорошо.

Так день шёл за днём. Пхе до самой старости не замечала, как идёт время. Ей даже думать об этом было некогда. Если не о на, то кто бы поучал?

Однажды трясогузка, которая со дня на день ждала малышей, сообщила сойке Пхе, что, говорят, у сорок уже появились птенцы. Пусть себе, подумала Пхе, но не пошла на них смотреть. Она была очень любопытна, но не пошла. Она ещё не забыла, что сорока вместо свежего яичка принесла ей старую тухлятину.
Однако трясогузка по секрету сообщила ей и то, что о странных делах по кружинам шепчут. Точно очень странных. Кто бы только мог подумать о старом Страке. Пока, говорят, Стракула сидела на яйцах, он с утра до вечера порхал по кружинами ни разу не сел высиживать. Это, говорит, не его дело. Лишь иногда принесёт что-нибудь. Сам он откормленный, словно поросёнок, а она, бедняжка, так похудела, что едва может согревать яички. А ему хоть бы что. Только летал, стрекотал да порхал. А когда вылупились птенцы, а их, говорят, много, поскольку она ни одного яйца не потеряла, Страк в гнезде даже не появился. Только сказал кукушке, что у него, мол, уши заболят, когда услышит писк стольких сорочат. Стракула совсем плоха. У неё минутки нет, чтобы отдохнуть, ведь надо накормить столько голодных клювиков. А те, говорят, жрут словно прорва. Когда она куда-нибудь улетает, чтобы найти что-нибудь, некому остаться возле гнезда, чтобы охранять его от врагов или следить, чтобы кто-нибудь не наладился из гнезда. Именно так, Стракула сейчас бедняжка.

Пхе поначалу хотела выбраниться, мол, так ей и надо, но когда трясогузка ей всё это рассказала, гнев её прошёл. Тут не до смеха. Столько малышей, голодных сорочат, и она одна должна заботиться обо всех, покуда тот порхает по кружинам, как поп по приходу. Она пойдёт её проведать. Точно пойдёт. Она даже уде не сердилась так сильно, ведь Стракула тогда, возможно, хотела принести абсолютно свежее яйцо, но не проверила его, не могла знать, что оно испорчено.

В конечном счёте Пхе стала упрекать себя, что не торопится к Стракуле. Помогла бы ей немного, либо выдала Страку по заслугам. Эх, ей бы только встретиться с ним! Уж она ему скажет, отчего мухи дохнут. Такой прохвост! Все заботы о птенцах бросил на бедняжку Стракулу.

Она простилась с трясогузкой. Сказала ей, что ещё до вечера заглянет сюда. Трясогузка очень её просила, чтобы обязательно приходила, так ей будет веселее, пока супруг не вернётся. Ведь ему, бедняжке, некогда выспаться. Солнышко ещё за горами, а он уже в поле. Пахари каждое утро его там уже ждут, даже пахать не начинают, покуда он не прилетит. Стоит ему только хвостом махнуть, и можно начинать. Пахари и крестьяне уж точно его не обидят. Они знают, как летом он помогает коням и волам. Как только солнышко начнёт слегка припекать, целые тучи оводов и мух набрасываются на коней и волов. Бедняжки волы и кони тщетно обмахиваются хвостами, нисколько это не помогает. Да, но стоит только показаться трясогузке, стоит ей только клюнуть овода или крылышко ему выдернуть, и оводов уже нет. А в обеденное время, когда волы лежат и пережёвывают, он бегает у них по спинам, по головам, истребляет насекомых, клюёт от души. Потом к вечеру целую кучу к гнезду наносит. Даже съедать не успевают.

Нетерпеливая Пхе уже была возле трясогузки. Она ещё придёт побеседовать. Но чтобы она знала, пусть ей сразу сообщат, когда птенцы начнут вылупляться. Некоторые не могут выбраться из скорлупки наружу, им надо помочь, чтобы они не задохнулись.

Она полетела прямо к гнезду Страковцов. Оно было оплетено ветками, тёрном, и в нём было только два выхода. А птенцов в нём! Они занимали уже полгнезда. Когда станут больше, точно в нём не поместятся.

Стракулы не было дома. Пхе юркнула в одно из отверстий. Малыши были совсем голыми. Они дрожали и прижимались друг к другу. Стоило гнезду дрогнуть, все тотчас раскрыли клювики. Из гнезда выглядывали только распахнутые ротики. И все они пищали, и вытягивали шеи, и дрожали от холода.
Пхе охотно напихала бы им в голодные глотки, да не было ничего. По крайней мере она села над ними и распростёрла крылья. Птенцы тотчас под ней зашевелились. А она поправляла их клювом под крылья, под бёдра, словно это были её птенцы. А птом, на сон грядущий, запела им тихую песенку: пхеее, пхеее.

***

Кук летала по лесу и куковала. Одновременно она истребляла гусениц и тучнела. Ей и в голову не приходило, что когда-то, где-то положила яички. Положила и больше о них даже не вспоминала. Она была очень довольна тем, что не научилась строить гнездо. И что бы она теперь с ним делала? Так она может летать по лесам  и буковым рощам, и никто ей не помешает. А случись, у неё в гнезде вылупились бы птенцы, что бы она с ними делала? Пришлось бы им, полагаю, носить гусениц, а самой ничего бы не оставалось. Ведь, смотри-ка, какая Стракула худая, словно хворостина, а всё потому, что у неё сорочат полное гнездо. Ей бы такую голодную компанию точно не прокормить. Если сами не умеют ничего найти, пусть голодают и не мешают петь. Ага, ведь пение уже и прекратилось. Когда строились гнёзда, лес был наполнен песнями и свистом, а когда у певцов полон рот забот с поиском пищи, уже не до песен. Именно так. Но этого не должно быть.

Так рассуждала Кук. И полагала, что это святая правда. Если бы не она, в лесу всё уже умолкло бы. Каждый стремиться отдохнуть после лесной работы,  о прочем нет даже и мыслей. Всего лишь две недели назад было веселее. Тогда ещё певцы собирались вечером где-нибудь на ветвистом дереве, пели, беседовали, а сейчас и помину нет. С грехом пополам удалось ей уговорить нескольких певцов, чтобы сегодня вечером собрались на зелёном яворе над родником. Они составят оркестр, а Кук их будет учить. Только все ли придут. Страк обещал, что придёт обязательно. Ну, по крайней мере на этого можно положиться. Этот не настолько глуп, чтобы только возле гнезда копошиться. Вот если бы у него был более красивый голос.

К этому большому событию Кук подготовилась очень добросовестно. Всё послеобеденное время она умывалась у ручья, ерошила перья на голове, чтобы они выглядели слегка кудрявыми, когти натирала кранной глиной и пыталась куковать как можно красивее. Меж тем она смотрелась в водную гладь, чтобы видеть, как будет выглядеть, когда все будут на неё смотреть. А потом ещё упражнялась смеяться как можно красивее. Вот уж точно будет замечательно, когда она засмеётся так красиво: хухухехехе. Однако не следует при этом сильно открывать клюв, чтобы не видно было, что нижняя часть слегка надломлена.

Тут рядом прошмыгнул Фит.

— Куда торопишься, Фит, — крикнула она ему.

— Бегу, не задерживай меня, у нас будет что-то новое.

— Неужели и у вас уже появятся фитулята? — спросила она насмешливо.
Но Фит улетел. Не услышал.

— Тоже мне, певец, — проворчала она вслух. — Ещё недавно  как-то пел, а сейчас даже не показывается. Кроме своего закопченного гнезда никакой другой жизни не знает.

Она полетела на явор. Страк был уже там. Он её галантно приветствовал, сразу сказал ей, что она и сама не знает, какой славой пользуется в кружинах. Всюду её почитают самой лучшей певицей. И что она самая красивая из красавиц, и Бог его знает что ещё. Эти похвалы ей очень понравились. Она подняла голову, встала на одну ногу и показала свои накрашенные когти. Потом осмотрелась. Певцов, однако, было немного. Был тут ещё сыч, но, должно быть, потому, что ему спать не хотелось, потом старый ворон, который любил разговаривать с кукушками, да ещё воробей. Тому, должно быть, дома в гнезде скучно. Для приличного оркестра этого мало — подумала Кук. Однако принялась за дело. Пожалуй, подумала, кто-нибудь ещё прилетит. Она подала знак, и концерт начался:

Чим-чам-рап-нам,

кукукуку,

квааааак!

Они повторили этот номер и ждали. Но больше никто не прилетел. И никто их не услышал. Кук рассердилась, но виду не подала. Поэтому затем они принялись куковать, стрекотать, квакать и чирикать, и перебрали все новости, которые случились в лесу. Когда белка Муцка прогнала их, чтобы больше не тревожили и шли спать, они обругали её, чтобы остереглась. Но Муцка этого так не оставила, схватила ветку и запустила её старому ворону прямо в голову. Певцы разлетелись.

Мацка осталась одна на дереве и протирала заспанные глаза.

Стракула возвращалась домой. Прежде всего она взлетела высоко и посмотрела вниз на гнездо. Кое-что её поразило. Сразу не разобралась, уж не перепутала ли она гнездо. Но нет. Она спустилась. Была так утомлена. Но кое-что принесла: мышонка, потом ещё несколько полузелёных черешен и ещё яйцо, что выпало из гнезда синицы. Вот и достанется каждому понемногу.

Когда она несла мышь и видела, что Пхе сидит на её гнезде, не знала, сердиться ей или нет. Посмотрела на пхе. А та хоть бы что, только уставилась на неё. Но когда это длилось довольно долго, заговорила:

— Стракула, иди же и дай им что-нибудь. Они уже голодны.

Стракула не хотела верить собственным ушам. Эта Пхе, эта старая ведьма, эта сплетница, согревает её птенцов. И какая тишина! Она ничего не сказала, только села на гнездо. Спустя минуту мышонок исчез в клювах.

— Подожди, — продолжала Пхе, — Я им что-нибудь ещё принесу. Только не хотела, чтобы им было холодно. А некоторые могли бы и из гнезда вывалиться. Понадеяться не на кого. Подожди, я скоро вернусь.

Пхе отлетела. Но не очень далеко. Не ошиблась. Под елью, где было гнездо ястребов, нападало много. Вполне достаточно. Она набрала сколько могла, потом в гнезде вместе со Стракулой разорвали всё на мелкие кусочки, чтобы кто-нибудь не подавился. Сорочата так наглотались, что больше уже не могли. Наконец кусок проглотила и Стракула. А потом она так благодарно посмотрела на Пхе. Смотри-ка, да эта Пхе доброе создание. Даже не позволила поблагодарить её. Но пожаловалась ей, как ей грустно от того, что Страк улетел и сколько у неё хлопот с малышами. Пхе утешила, что как-нибудь прилетит последить за ними, и что ведь это не продлится долго, вот вылетят из гнезда и будут сами о себе заботиться.

Стракуле заметно полегчало. Теперь она уже мне так одинока. А Пхе прощалась. Есть, говорит, ещё работа. Ведь завтра придёт проведать.

По дороге Пхе задержалась ещё у трясогузки. Ещё ничего не было. Но что-то вот-вот случится. Непременно. Думаю, что ещё до утра вылупятся. Так говорила трясогузка. Но очень тихо говорила, и осторожно перемещала под собой яички. Пхе залетела в своё дупло. Вскочила, повернулась к отверстию и засунула клюв под крыло. Она выспится, а утром снова полетит. Именно так.

***

Пхе спала, и хорошо спала. Она проснулась, когда солнце было уже высоко. Тогда она выбралась из дупла и уселась на ветку. Взъерошила перья на голове и почесала когтем клюв. И уже хотела было сразу лететь к трясогузке, не появилось ли что-нибудь, но сейчас ей сильно не хотелось. Ещё вечером она думала кое-что другое. И всерьёз думала. И это действительно очень важно. Страк не может просто так оставить. У него полное гнездо голодных сорочат, а он порхает по кружинам. Не заботится ни о чём, только о самом себе и своём удовольствии. Ну уж нет. Обычаи кружин этого не позволяют. Чтобы пернатый оставил гнездо с голодными малышами, это из рук вон. Уж точно нет. Это подлежит суду всех пернатых леса. Именно так.

А Пхе всё думала и думала. Чтобы ещё нужно было, чтобы каждое существо в кружинах  делала что ей нравится.! Пойдёт пожалуется филину Ху, и тогда Страку будет не до смеха.

Она вспорхнула. Но едва перенеслась через ручей, встретила на акации Страка. Он ещё спал. Он был ещё сонный, поскольку целубю ночь играл с кукушкой, седым вороном и воробьём. Пхе села к нему.

— Страк, слышишь?

Страк протёр заспанные глаза и открыл клюв.

— Ну, чего тебе?

Пхе ему сразу глаза бы выклевала.

— Страк, ты негодник. Есть ли у тебя хоть капля совести?

— А что это такое?

— Да я хорошо знаю, что ты негодяй никудышный. У него в гнезде малыши голодные, а он по кружинам порхает. А что бы с тобой было, если бы мать тебя бросила в гнезде, когда ты был ещё слепой? Ты бы погиб. Но ты не помнишь о том, как о тебе заботились, пока ты летать не научился. А ты сейчас ни о чём не заботишься, стыдись.

Страк несколько смутился, что его ещё и старая Пхе поучать будет, но оправдывался, что если бы он должен был носить в гнездо, то в лесу не было бы пения. А на помощь ему пришла и Кук, у которой кроме него не было другого компаньона. Однако Пхе продолжала нападать:

— Чтобы ты знал, я этого так не оставлю. Вот прямо сейчас летим к филину Ху и всё ему расскажем. И созовём суд всех пернатых, и тогда увидишь. Ведь это точно легко: построить гнездо, а потом о малышах не заботиться.
Кук стала ругать старую трещётку, но Пхе её отчитывала:

— А ты молчи! — оборвала её. — Ведь и у тебя в чьём-нибудь гнезде есть юная кукушка, и другие должны о ней заботиться. Не удивительно, такая уж ты кукушкина мать.

— А что, разве эти малыши уже большие? — спросил Страк.

— Ещё какие большие, — хвалила пхе. — Видел бы ты их! Видел бы только, какие они умные и аккуратные. Даже гнездо уже не пачкают, а выбираются на край. Только самый маленький пока не вылезает, мать должна сажать его на край. А малыш постоянно жалобно пищит, что его на край выпихивают, но и он через несколько дней уже научится.

Страк и хотел бы ещё немного поумничать, но Пхе не дала ему даже слова сказать. Она сказала ему, что прямо сейчас должна идти посмотреть на гнездо. И Страку было любопытно, действительно ли всё так, как ему рассказывает Пхе. Он сказал кукушке, что скоро вернётся, только посмотрит немного.

Они полетели. Кук осталась одна. Стракула кормила малышей полузелёными черешнями. Даже глазам своим не хотела верить, когда к ней         прилетели Страк и Пхе. Пхе сказала, что тотчас должна лететь к трясогузке, поскольку её малыши уже клюют и она должна ей помочь.

Страк не произнёс ни слова, только смотрел. Пхе не обманывала. Сорочата уже в пуху, а клювики у них совсем как у него. На Стракулу он даже взглянуть не отваживался. Стыдился немного. Потом набрался смелости и повернулся к ней:

— Садись на них, чтобы им не было холодно. Я им что-нибудь поищу, и тебе принесу.

Улетел. С этого дня сорочата чувствовали, что клювики их полны.

У дроздов Фитовцов большая радость. Такого ещё никому из дроздов не удавалось. Ведь у них вылупился такой крупный дроздёнок. Ну просто страшно большой: и прожорлив был до ненасытности. И рос словно на дрожжах. Да и перья у него были совсем другие, чем у дроздов. Что-то будет из этого дроздёнка? Очевидно, будет из него что-то очень большое. И все дрозды будут завидовать.

Суетились от ночи до ночи. А дроздёнок ел и рос. Куда только всё в него помещалось. И охотнее всего он ел мохнатых гусениц, которых не любит ни один дрозд. И двух своих братьев он выпихнул на самый край гнезда.

— Что же я дам ему сегодня? — терзалась Фитова.

— Я и сам не знаю.

— Червячков он не желает.

— А я гусениц боюсь.

— Дам ему сегодня черешни.

— Боюсь, однако, чтобы он клювик не повредил. Ещё недостаточно зрелая.

— А если принести ему прошлогоднего тёрна. Он хороший.

— Он и этого не хочет. Я ему уже давала.

— И посмотри-ка, как он теснит маленьких.

— Это потому, что из него будет что-то очень большое. Его ещё, возможно, когда-нибудь будет и ястреб бояться.

— Ты только посмотри, ведь у него и перья растут такие, как у ястребов. Что только из этого дрозда будет?

И дрозды жалели маленьких, но утешались тем, что вырастет из этого дрозда. И снова разлетелись, чтобы могли его чем-то накормить на ужин.

Только Кук была одна. Страк такой обманщик. Обещал, что придёт, и не пришёл. Ворон куда-то исчез, а сычу некогда. И было ей в одиночестве грустно. Лес снова ожил. Гнёзда уже опустели, а в кружинах было полно юных певцов. Как она завидовала Страковцам! Сорочата уже вылетели и стрекотали по кружинам. А когда вечером рассаживались вокруг Страка и Стракулы, вот была стрекотня! Стрекотали и стрекотали, так что даже не понимали друг друга. И уже приносили старикам то, что где-то нашли. Стракула уже даже потучнела, и сейчас с таким наслаждением глядела на своих малышей. Вечером она ещё поучит их как надо беречься от ястреба и как необходимо держать перья чистыми.

Только у Кук никого не было. Правда, она могла делать всё, что ей угодно, но ей не с кем было побеседовать, некому пожаловаться, никто с ней не заговорит, не пожалеет её, когда сломается перо. Ей было очень плохо. Вот если бы сейчас около неё было две юные кукушки, ей сразы было бы веселей.
Она летала от гнезда к гнезду, но когда её узнавали, никто на неё не обращал внимания. Даже Пхе. Ведь даже Пхе была уже не в том юном возрасте, но ей каждая птица рада, поскольку она каждому помогала в воспитании и сейчас в чём-нибудь ещё помогает.

Кукушке что-то на ум пришло, когда она прилетела к гнезду дроздов. Пожалуй, именно в это гнездо она и сунула своё яичко. А на ветке сидели четыре дрозда, а между ними, посмотри-ка, юная кукушка. Дрозды пищали, а кукушка куковала. Фитова села ей на большую голову и поправляла перья.

Кук было очень грустно. Она не сдержалась и закуковала так жалобно, как никогда.

Юная кукушка повернула голову. Она увидела старую. Что-то в ней отозвалось. Она любила своих воспитателей, но о чём они так красиво рядом пели она не понимала. А сейчас она услышала голос, который так чётко и ясно понимает! Так отчётливо. Ведь это сладкий звук мамы.

Сердечко её трепетало чувством доселе неведомым. Она села рядом с ней. Они долго, очень долго смотрели друг на друга. Потом одновременно закуковали. И понимали друг друга. Совершенно чётко понимали. Они легли на крыло. И совершенно одинаково летели. Потом над кружинами разнеслось: Хухуху-хехехе!

— А осенью вместе полетим далеко, очень далеко, — говорила старая Кук

А на ветке старые дрозды счастливо любовались тем, что их большой дроздёнок такой же большой, как кукушка.

Перевод со словацкого П. Каликина