«Сказка ложь, да в ней намек...»

«О, сколько нам открытий чудных
Готовит просвещенья дух,
И опыт – сын ошибок трудных,
И гений – парадоксов друг»

С чем ассоциируются у вас эти пушкинские строки? Правильно, с телепередачей «Очевидное – невероятное».

Честь и хвала создателям этой передачи. Стыд и позор всем нам, позволившим убедить себя в том, что умным дядям и тетям, обремененным бездной познаний, учеными степенями и званиями, принадлежит исключительное право на совершение тех самых «открытий чудных». Тщательно пережевывая интеллектуальную пищу, приготовленную из плодов чужих исканий, мы уже не дерзаем совершить нечто «очевидное – невероятное». И совершенно напрасно. Вчитайтесь в пушкинские строки, и вы увидите, что Александр Сергеевич указал каждому из нас три дороги в мир неизведанного:

1. Проникнуться духом просвещения, то есть, в отличие от просветительства, стремлением пролить свет, внести ясность в те или иные нерешенные проблемы.
2. Обратиться к собственному опыту проб и ошибок, исключительно ценному как минимум для познания самого себя.
3. Не проходить мимо парадоксов, которые, опровергая устоявшиеся представления, свидетельствуют о существовании еще неведомых нам закономерностей.

Кому-то столь прозаическое толкование поэтических строк покажется неуместным в разговоре о Гении русской поэзии, но оно совершенно необходимо именно для того, чтобы получить собственное реальное представление о гениальности Александра Сергеевича Пушкина. Согласитесь, это уже немало. Общепризнано, что Гений в совокупности всех своих проявлений непостижим. А мы куда же – с суконным рылом да в калашный ряд?

Вовсе нет. Чтобы не ударить в грязь лицом (пограничникам это тем более не пристало), не будем замахиваться на решение проблем фундаментальных. Возьмем задачку попроще, такую, чтобы собственный опыт и профессиональные знания могли служить нам подспорьем. Попытаемся ответить на вопрос: в какой мере Александр Сергеевич Пушкин разбирался в вопросах охраны государственной границы? В поисках ответа обратимся... к сказкам, благо каждый из нас с детства помнит их едва ли не дословно.

Начнем, разумеется, с «Лукоморья». Даже те, кто понятия не имеет о том, что это вовсе не стихотворение, а начальные строфы песни первой поэмы «Руслан и Людмила», прочитают наизусть:

У лукоморья дуб зеленый;
Златая цепь на дубе том:
И днем и ночью кот ученый...

Более прилежные в прошлом ученики без труда вспомнят и интересующие нас строки:

Там лес и дол видений полны;
Там о заре прихлынут волны
На брег песчаный и пустой,
И тридцать витязей прекрасных
Чредой из вод выходят ясных,
И с ними дядька их морской...

Вот вам и описание усиленного пограничного наряда по проверке береговой отмели. Не спешите снисходительно улыбаться. Можете принимать это как шутку, но я всерьез утверждаю, что пограничный наряд – любимый персонаж Пушкина-сказочника.

Пожалуйста, не поверьте мне на слово, возьмите с книжной полки томик Пушкина, перечитайте и проанализируйте строки, которые в школе нас заставляли учить наизусть. В них поэт перечисляет десять сказочных персонажей: избушка на курьих ножках, тридцать витязей и «дядька их морской» (считаем за один персонаж – пограничный наряд), королевич и царь, богатырь и колдун, царевна и бурый волк, Баба-Яга и царь Кащей.

Перечисление – это, конечно же, не программа, не творческий план, обязательный для реализации, но явное изъявление симпатий к вполне определенным героям русских сказок. Обратите внимание на то, что в последующих произведениях из этого перечня мы встретимся только с тремя персонажами. Два из них – богатырь и колдун:

Там в облаках перед народом
Через леса, через моря
Колдун несет богатыря...

Появление этих строк в самом начале поэмы «Руслан и Людмила» закономерно, ведь поединок Руслана с Черномором составляет кульминацию сказочного сюжета. Все прочие персонажи в поэме более не упоминаются. Они понадобились поэту для того, чтобы создать фон повествования, и не более того.

Спроси напрямую самого Александра Сергеевича, он бы, возможно, признался, что его творческое воображение будоражат царь Кащей или Баба-Яга. Не исключено, что наибольшие симпатии питал поэт к несчастной царевне, которой служит бурый волк. Ни прямых, ни косвенных свидетельств на этот счет нет. Но есть факт, который невозможно опровергнуть: образ защитников рубежей государства настолько захватил воображение поэта, что он вновь обратился к нему спустя одиннадцать лет(!!!), не ради беглого упоминания, а для создания полномасштабного сказочного полотна:

Остров на море лежит,
Град на острове стоит,
Каждый день идет там диво:
Море вздуется бурливо,
Закипит, подымет вой,
Хлынет на берег пустой,
Расплеснется в скором беге –
И останутся на бреге
Тридцать три богатыря,
В чешуе златой горя,
Все красавцы молодые,
Великаны удалые,
Все равны, как на подбор;
Старый дядька Черномор
С ними из моря выходит
И попарно их выводит,
Чтобы остров тот хранить
И дозором обходить –
И той стражи нет надежней,
Ни храбрее, ни прилежней...

Кстати, вряд ли случайно старший пограничного наряда – «дядька их морской» – получил имя, принадлежавшее одному из действующих лиц поэмы «Руслан и Людмила». Черномор в поэме – злой, но, одновременно, и комичный колдун. Он дал возможность поэту внести в поэму столько живости и веселья, что не мог не полюбиться Пушкину. Потому, наверное, имя его и появилось вновь, теперь уже в новом качестве. Это ли не косвенное доказательство того, что «тридцать витязей прекрасных» с юношеских лет занимали воображение Александра Сергеевича, входили в число его излюбленных героев и дождались-таки своего часа!

Стало быть, позвольте поздравить вас, уважаемые коллеги: мы сделали первое открытие. На взгляд уж очень суровых судей не очевидное, но вполне вероятное. Во всяком случае, никто не сможет опровергнуть суждения, в правомерность которого нам хочется верить. А коли так, мы вправе сделать следующий шаг, то есть убедиться в том, что Александр Сергеевич Пушкин испытывал особую симпатию к образу богатырей – защитников рубежей Отечества.

Разумеется, одного примера для такого утверждения недостаточно. Поиск дополнительных свидетельств не будет долгим. Перелистнем несколько страниц того же тома и обратимся к «Сказке о мертвой царевне и о семи богатырях».

Прежде всего обратим внимание на то, что семь братьев-богатырей наделены всеми чертами истинного мужества и благородства, несмотря на то, что живут они отшельниками в лесу и, понимая буквально стихотворную строку, занимаются «разбоем»:

Братья в ту пору домой
Возвращалися толпой
С молодецкого разбоя...

Мог ли Пушкин так симпатизировать разбойникам? Сочувствовать – да, и тому в его творчестве есть немало свидетельств, но симпатизировать и даже идеализировать! Перед нами – очевидный парадокс. А разрешаеся он с очевидной простотой, если принять во внимание одно обстоятельство: терем братьев-богатырей есть ни что иное, как пограничная застава.

Вы удивлены? Заявление кажется вам голословным? Перечитайте сказку. Царевна, уведенная в дремучий лес сенной девкой Чернавкой, блуждала «до зари», то есть провела в пути около суток. За это время она вполне могла покрыть расстояние от двадцати пяти до пятидесяти километров. Теперь представим себе, что действие этой сказки разворачивалось в стольном Киев-граде и его окрестностях.

Действительно, к югу и юго-востоку от Киева в X – XII веках простирался обширный лес, который умышленно не вырубался, поскольку использовался в качестве естественной преграды на пути печенежских, а в последующем половецких набегов. Именно в этих лесах устраивались засеки, а по окраине этих лесов еще великим князем Владимиром была построена цепь пограничных укреплений, известных в отечественной историографии и археологии под именем «крепостиц-застав». До одной из таких крепостиц вполне могла добрести несчастная царевна.

И это предположение можно было бы назвать вероятным, но не очевидным, если бы Александр Сергеевич не оставил нам прямого свидетельства. Вспомните строчки о «молодецком разбое». Не они ли ввели нас в заблуждение? Они. И не только они.

Психологам хорошо известно свойство нашей памяти «схватывать» первые и «опускать» последующие звеья перечисления. Вот и запечатлелись в нашем сознании первые строчки, характеризующие занятие братьев-богатырей:

Перед утреней зарею
Братья дружною толпою
Выезжают погулять,
Серых уток пострелять...

Ну а далее-то, далее следует самое главное:

Руку правую потешить,
Сорочина в поле спешить,
Иль башку с широких плеч
У татарина отсечь,
Или вытравить из леса
Пятигорского черкеса.

Прежде всего обратите внимание на слово «поле». Оно потому в цитате выделено особо, что понимать его нужно не в широком – безлесная равнина, пространство, – а в очень узком смысле, то есть как Поле или Дикое Поле – лесостепное пространство южнее Киева, на протяжение многих веков служившее плацдармом для набегов кочевых орд. Именно на эту особенность места действия указывает Пушкин, умышленно допуская явную фактологическую ошибку. Да, сорочины, татары, черкесы существовали в разных веках и на разных пространствах Дикого Поля, но это именно те противники, которым на протяжении веков противостояли русские воины-порубежники. Зачем поэт так широко раздвинул временные рамки? Именно для того, чтобы с обобщающей точностью обозначить профессиональную принадлежность семи братьев: они – богатыри-порубежники. Иного вывода нет и быть не может.

Таким образом, перечитав эту сказку, вы можете с полным правом насладиться описанием повседневного уклада жизни порубежной крепостицы-заставы. Составил описание, разумеется, не очевидец, а поэт. Но поэт гениальный. Если вы найдете время на ознакомление с трудами историков и археологов, то убедитесь, что Александр Сергеевич и в мелочах был точен, несмотря на то, что подобных источников для подлинно научного знания ни у него, ни у его современников не было.

Правомерен вопрос: как воспринимать эту точность? Что это – озарение Гения? В некоторой мере именно озарение. Но, думается, в очень малой. Фундаментом все же послужили знания. И не просто знания, но глубокое понимание сути исторического явления. Берусь утверждать, что Александр Сергеевич Пушкин был одним из немногих среди своих современников, кто имел довольно точное представление о системе охраны рубежей Киевской Руси. Свидетельством тому служит еще одно его произведение – «Сказка о золотом петушке».

Вспомните строки, в которых он описывает положение царя Додона и его подданных:

Чтоб концы своих владений
Охранять от нападений,
Должен был он содержать
Многочисленную рать.
Воеводы не дремали,
Но никак не успевали:
Ждут, бывало, с юга, глядь –
Ан с востока лезет рать!
Справят здесь – лихие гости
Идут от моря. Со злости
Инда плакал царь Додон,
Инда забывал и сон.

Имено в таком положении и находилась Киевская Русь до той поры, пока великий князь Владимир не приступил к созданию глубоко эшелонированной системы охраны рубежей своего государства. В разные периоды времени эта система на деле оправдывала и не оправдывала свое предназначение. Успех сопутствовал нашим предкам не в тех случаях, когда им удавалось собрать под княжескими знаменами наиболее внушительные воинские силы, а в тех, когда четко срабатывала сторожевая служба, то есть система войскового и оперативного наблюдения за противником, раннего оповещения о его замыслах и действиях. Именно эту систему впоследствии приняли на вооружение князья Московские. Именно она позволила Дмитрию Донскому выиграть сражение на Куликовом поле. Факт общеизвестный и не нуждающийся в доказательстве. Ну а то, что Золотой Петушок олицетворяет эту систему, разве не факт? Вчитайтесь:

Петушок мой золотой
Будет верный сторож твой:
Коль кругом все будет мирно,
Так сидеть он будет смирно;
Но лишь чуть со стороны
Ожидать тебе войны,
Иль набега силы бранной,
Иль другой беды незваной,
Вмиг тогда мой петушок
Приподымет гребешок,
Закричит и встрепенется
И в то место обернется...

Более ясного толкования самой сути преобразований, начатых великим князем Владимиром, дать невозможно. Изложение той же проблемы современными учеными занимает несоизмеримо большее количество строк. Это ли не наглядный пример гениальности Пушкина!

Восклицание вполне уместно, но ничего не объясняет. А между тем я намекал на некую разгадку озарения Гения. Она, безусловно, существует, но вряд ли нам удастся единым скоком, основываясь лишь на сказках, найти ее. Сегодня, как ни печально об этом говорить в год двухсотлетия поэта, мы в состоянии сделать лишь первый шаг.

В конце марта 1816 года в лицее Пушкина посетил Николай Михайлович Карамзин – автор «Истории Государства Российского», первый том которой вышел в свет годом ранее. Известен отзыв Пушкина об этом произведении: «Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка Колумбом». Известно и то, что летом 1916 года Пушкин был постоянным посетителем Карамзиных, проживавших в Царском Селе. В это же время, еще в лицее, им начата работа над поэмой «Руслан и Людмила».

Сопоставление этих фактов наводит на мысль, что именно общение с Карамзиным дало Пушкину те знания, без котрых трудно объяснить проникновение поэта в суть проблем охраны и обороны рубежей Государства Российского. Заметьте, личное общение на протяжение длительного времени. Все дело в том, что в тексте «Истории» необходимого материала для такого проникновения нет. Но это вовсе не значит, что Николай Михайлович Карамзин не обладал такими познаниями. Он знал гораздо больше, чем изложено на страницах его многотомного труда, его аналитический ум, его воззрения простирались гораздо дальше и глубже тех выводов, которые были опубликованы. Логично предположить, что многочисленные приватные беседы двух столпов отечественной культуры выходили далеко за рамки напечатанного текста. И наоборот: быть того не может, чтобы два вполне серьезных, здраво и широко мыслящих человека только тем и занимались, что озвучивали друг перед другом уже написанное.

Словом, предположение наше о влиянии Николая Михайловича Карамзина вполне вероятно, но ничем не доказано. Доказательства нужно искать. В письмах и дневниковых записях Пушкина, Кармазина и близких им людей. На первый взгляд, весь этот обширный материал вдоль и поперек изучен не одним поколением исследователей, но ведь никто из них не смотрел на документы с этой точки зрения. А зря.

Сегодня мы имели случай убедиться в том, насколько прочен был интерес поэта к защитникам рубежей Отечества, насколько точен был он в реализации этого образа. Подобных примеров множество. Более-менее пристальное внимание к сказкам – лишь первый подход к проблеме. За пределами разговора остались «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года» (кстати сказать, предпринятое поэтом за два года до написания сказок) и повесть «Капитанская дочка», действие которой разворачивается не где-нибудь, а в пограничных гарнизонах. Сопоставление этой повести с «Историей Пугачева» и другими материалами, собранными Пушкиным в процессе работы над этими произведениями, несомненно даст представление о том, сколь скрупулезен был поэт в собирании, анализе и обобщении фактов.

Наконец, «пограничная» тема несомненно присутствует и в таком произведении, как драма «Борис Годунов». Перечитайте сцену «Корчма на литовской границе» да обратите внимание на маршрут, которым хозяйка корчмы советует идти в обход царских застав: «...Будто в Литву нет и другого пути, как столбовая дорога! Вот хоть отсюда свороти влево, да бором идти по тропинке до часовни, что на Чеканском ручью, а там прямо через болото на Хлопино, а оттуда на Захарьево, а тут уж всякий мальчишка доведет до Луёвых гор».

Быть того не может, чтобы Пушкин, всегда исключительно точный в деталях, взял да и придумал какие ни попадя названия-ориентиры. Если не на современных, то на старых картах несмоненно можно найти и Луёвы горы, и Хлопино, и Захарьево, и Чеканский ручей. Нужно найти, чтобы и себе, и потомкам помочь понять, что гений Пушкина не на случайных озарениях основывается, не мнимой праздностью питался. Каждая из гениальных строк – даже такая малая, как упоминание мимоходом о богатырях-порубежниках, плод усилий не только фантазии, но и ума, результат каждодневной, ежечасной работы, зачастую скрытой от глаз современников.

Вот и судите после этого, так ли уж ничтожно по значимости изучение «пограничной темы» в творчестве Александра Сергеевича Пушкина. Право, есть над чем сосредоточиться и профессиональным литературоведам, и нам – любителям отечественной словесности.