|
Косичка Заплетала бабушка внучке косичку. А внучка плакала. Не потому, что больно было, а потому, что обидно. – Полно, глупенькая, – говорила бабушка. – Нашла из-за чего слезы лить. Дались тебе эти картинки. Что в них проку? А внучка плакала пуще прежнего. Теперь еще и потому, что бабушка – такая добрая, такая умная – никак не хочет понять, что "дональды" – это не просто картинки, и даже не вкладыши к жевательным резинкам, как объяснял ей папа, а все равно что доллары, только в игрушечном магазине. В магазин – а еще в детский сад и в больницу – играли девчушки прошлым летом. И нынче, едва привезла ее мама к бабушке на дачу, выкатила Настёна из сарайки свою коляску, уложила, спеленав, куклу (не Барби, конечно, но очень похожа) и, по-взрослому с ней разговаривая, отправилась на соседнюю линию (так в дачном поселке улицы называются). – Будешь хорошо себя вести – куплю тебе мороженое, а если клянчить начнешь, ничего тебе не куплю и никогда тебя больше с собой не возьму, будешь дома сидеть. Кукла вела себя хорошо. Не мешала с подружками беседовать, не капризничала, когда Настёна из коляски ее достала, распеленала и всем показывала. Даже когда сняли с нее нарядное платье и на другую куклу примеряли, она не расплакалась. Потому, когда начали наконец-то игру, решила Настёна "дочурку" побаловать. – Так и быть, куплю тебе мороженое. Только быстро не ешь, а то горло простудишь. Придется мне на больничном сидеть. С этими словами поставила она коляску у забора, куклу на руки взяла и к очереди подошла. – Скоро откроют? – Сейчас, сейчас, – откликнулась Света. – Подождите минуточку. Она
как раз на прилавке весы устанавливала. Новые весы, точь-в-точь как настоящие.
И все у нее было всамделишнее – вазочки для мороженого, ложечки, блюдечки,
чашечки. Присмотрелась Настёна - все этими самыми "дональдами" со Светой расплачиваются., а у нее в сумочке только фантики от конфет. Выбрала самые красивые, когда очередь подошла, шепнула Свете: – Давай понарошку, как будто это "дональды". – Что это вы, мамаша, мне бумажки суете, - нарочно расшумелась Светка. – Я вам русским языком объясняю: у нас коммерческий магазин, а если у вас "дональдов" нету, то в этом никто не виноват. Так что, мамаша, идите и не задерживайте очередь. – И, подбоченясь, презрительно фыркнула: – Нищенка. С той поры и повелось: и коляска у Настёны –"старая рухлядь", и кукла – "замарашка совковая", и сама она не только "нищенка", но еще и "вруша". А Настёна и не врала вовсе - она верила, что приедут в отпуск мама и папа, и привезут ей сто или даже двести жвачек, и Барби (настоящую) купят, на день рождения. Ждала она с нетерпением, когда же начнется у папы отпуск, и вот дождалась - приехали. Новое платье ей привезли, новые туфельки (увы, на вырост), бананов, абрикосов, черешни, а жвачки - ну хоть бы одну-единственную! – Ешь абрикосы, – отмахнулся папа, – они вкусные и полезные. А мама пообещала: – Куплю я тебе жвачку. Вот в город поедем и куплю. – А когда мы в город поедем? – Завтра, горе ты луковое. На "горе луковое" не обиделась Настёна, – лишь бы не передумала мама, лишь бы купила. С тем и уснула она, а по утру… – Жвачки, "дональды" – что за блажь? – возмутился папа. – Нечего деньгами сорить. И мама ничего не сказала. Как тут не заплакать. * * * – Полно, глупенькая, – уговаривала бабушка, вплетая в косичку алую ленту. – Вытри слезы да посиди минутку, а я конфетку тебе принесу. Хочешь конфетку? – Не хочу я конфет. Не нужны мне твои конфеты, – зло огрызнулась внученька и затаилась, исподлобья в зеркало поглядывая. Бабушка только губы поджала и вздохнула тяжко. – Ах ты, паршивка! Как ты с бабушкой разговариваешь! – накинулся папа. – Взгреть бы тебя по первое число… Пожалуй, и взгрел бы, но бабушка вмешалась: – Оставь ее. Мы тут сами разберемся. И еще раз вздохнула. И на папу укоризненно посмотрела. Так что папа смутился и из комнаты поспешно вышел. А бабушка ленту пышным бантом завязала и за вторую косичку принялась. Уже не уговаривала внучку, только время от времени вместо гребня мягкой и теплой ладонью приглаживала ее шелковистые волосы. Настёна тихо сидела, даже всхлипывать перестала. Ей стыдно было: бабушка такая добрая, ей так больно, должно быть, и так обидно… А бабушке и впрямь было больно. И обидно было, что так неладно все получилось. Разве знала она, разве думала, что вот так обернется вчерашний разговор с сыном? И не хотела она такого разговора - сколько раз себя отговаривала, - а вот не удержалась. * * * Мыла она после ужина посуду, а сын - он рядом сидел. На самом краешке стула, так, что сразу было видно – хочет что-то сказать, да не решается. И, надо признаться, хорошо ей было. Уже оттого, что сын рядом, что вон он какой вырос, а все такой же. И в детстве, бывало, ласки дичился: обнимешь его – отстраняется, пригладишь ладонью жесткую шевелюру – головенку из-под руки отводит. Но знала она, и тогда уже чувствовала, что унаследовал он ее доброту, и верила, что со временем щедрым майским солнышком прольется на нее сыновья нежность. Верила в свое неизбежное материнское счастье и ждала. Который уже год ждала. А в этот вечер особенно. Неспроста же он ни на шаг не отходит, и женой тяготится, и детьми. Так и читалось в его взгляде: "Ну когда же вы оставите нас наедине?" Вот, наконец и угомонились все. И остались они на дачной кухоньке вдвоем. И теперь уже непременно скажет он ей те долгожданные слова, которые давно уже сердцем услышаны, но для полного счастья самой малости недостает – звуком их насладиться. – Знаешь, мама, – робко промолвил сын и захолонуло ее сердце, сжалось предчувствием радости. – ты только не обижайся… Замерла она, даже вымытую тарелку протирать перестала, – так и держала перед собой, прихватив полотенцем. Наконец-то, думалось, дождалась; только непонятно, при чем же тут "не обижайся"? Ну да это все не важно, это к слову, должно быть, пришлось. – …Я ведь понимаю… Словом,.. тут вот деньги… Немного, правда, но… Он не досказал, приметив, как дрогнули ее губы и плотно сжались. Нет, не то. Совсем не то сказал! И ведь чувствовал он, что не к месту этот разговор, не ко времени. Раньше бы, когда чемоданы распаковывал, вместе с подарками, вместе с продуктами, как само собой разумеющееся, выложить на стол эти треклятые деньги. Так нет же! Ничего лучшего не придумал, как молчать целых полчаса и сопеть натужно, словно жалкие эти бумажки от сердца отрывал. А теперь попробуй растолкуй, что только о том и думал, как бы поделикатнее, как бы не обидеть. "Только о том?.. Вот то-то и оно", – сын криво усмехнулся. Он понял вдруг, что мешало ему легко и непринужденно… Вот только глянул на эти руки, которые, сколько помнил себя, каждую минуту без устали шили, вышивали и вязали на заказ, чтобы приработать где пятерку, где десятку, и заплатить за музыкальную школу, которую он с радостью бросил, за купленное в кредит пианино, которое он при очередном переезде с одного рубежа державы на другой продал за полцены. Только глянул на эти руки и вспомнил… * * * В курсантскую пору, года за два до выпуска, задумал он с первой офицерской получки подарить маме золотые часы. – Да зачем мне золотые? Я и носить-то их не смогу. А ну потеряются? Вечно у меня все теряется. Нет, ты это брось. И думать не смей, – говорила мама, и не понять было: отшучивается она или всерьез обеспокоена. – А я не брошу, – заупрямился он. – Не хочешь часы, подарю тебе перстень. Знаешь, такой… с красным камнем. – Вот еще выдумал! Да зачем же мне перстень? Я и носить-то его не буду. Все ведь знают – живем от зарплаты до зарплаты, едва концы с концами сводим – а я вдруг с перстнем. К чему такая показуха? Нет, ты эту блажь из головы выбрось. Тот разговор он на шутку свел. Однако же помнил. До самого выпуска. И даже захаживал раза два в ювелирный магазин – присмотреть-прицениться. А подошел долгожданный день выпуска, и выяснилось, что из всей офицерской получки, после уплаты мелких долгов и обязательного взноса на прощальный ужин в ресторане, остается сумма чисто символическая - в пору до места службы добраться. Так и получилось, что по выпуску приехал он домой без подарков. Не он родителей – они его одаривали. И одевали, и снаряжали в дальнюю дорогу. А потом еще и на заставу в посылках присылали то рубашку, то кроссовки, то еще какую обновку. Одели, обули, а он в первый же отпуск возьми и женись. Тут уж не до подарков. Что успел прикопить за год (не очень, впрочем, усердствуя) – все на свадебное застолье ушло. И еще года два горбатились мать и отец, чтобы с долгами рассчитаться. Ну а там, как водится, дети пошли, переводы-переезды. Словом, о подарках он и думать забыл. Точь в точь, как мать наказывала. А она, выходит, помнила. И, может быть, даже… – Вот что, Андрюша, – произнесла она как можно мягче, но сын и от этих слов встрепенулся. – Только не перебивай меня. И не обижайся. За то, что помнишь о нас… "Господи, – совестился он. – За год – три письма написал. А подчиненных при случае не забывал спросить: как дома дела? Матери пишешь?" – …за заботу и хлопоты спасибо тебе… "Ну зачем же она так? Уж лучше бы отчитала". – …А деньги, сынок, – это лишнее. Ты их забери… – Да как же так, мама! Ты не поняла. Я совсем не хотел… Она не дала ему высказаться. – Знаю, Андрюшенька. Знаю. Все так. Только и ты нас пойми. Пенсии нам хватает. Все у нас есть. Вот продуктов привез, и спасибо тебе. А деньги… Не хотела говорить, но скажу. Ты уж меня прости. На минуту замолчала она: то ли решимости набираясь, то ли слова подбирая. – Дело это ваше, семейное. Вы с надеждой люди взрослые. Но скажи ты мне на милость, зачем эти траты безумные? Абрикосы, арбуз, виноград!.. Для чего так деньгами сорить? Детям радость доставить? Так они у нас не обижены. И клубника, и смородина, и крыжовник – все свое. А они – посмотри-ка – обирать ленятся, ягоды осыпаются… – Да не в этом, мам, дело… – В этом, Андрюша. В этом. Не так о детях надо заботу проявлять. У тебя, вон, сын подрастает. Оглянуться не успеешь – школу закончит, а дальше что? Хоть в институт, хоть в техникум поступать – деньги нужны. И какие, говорит, деньги. А есть они у тебя? Молчишь? Вот и получается, что о сыне ты не заботишься. Он хотел что-то возразить, даже рукой взмахнул, но она не дала ему рта открыть. – Не гоношись, Андрей. Выслушай, – произнесла сердито. – Вот еще что возьми в расчет. Это сегодня вы худо-бедно устроены. Но не век же тебе служить. Уйдешь в запас, а у вас даже угла собственного нет. И сбережений никаких. Как же… – Да какие нынче сбережения, мама! – все же вклинился он. – Что сегодня не истратил, то в пыль превратилось. Смысла нет рубли в кубышку складывать. – В кубышку, – повторила она и губы поджала, видно, на свой счет приняла. – Может быть. Но и сорить деньгами не резон. Люди как-то умудряются: золото покупают, на доллары меняют… – Вот-вот, – усмехнулся он и осекся. – Ну пойми ты, мама. Где же я на заставе доллары возьму? Впрочем, видела бы ты, что у нас вокруг заставы творится. Мне еще скупкой и валютными операциями заниматься. Только начни – в миг так опутают, что и рад не будешь. Я за собственным старшиной… Да что там за старшиной - за солдатами только и смотри, чтобы они не вляпались по самые уши. Это раньше все мы границу охраняли, а сегодня… - он отчаянно махнул рукой и отвернулся. – Не знаю. Андрюша. Не знаю. Может, ты и прав. Но только и я по-своему права. На том и расстались до утра. А утром невеселый этот разговор еще большим огорчением аукнулся. * * * – Не плачь, милая. Было бы из-за чего слезы лить, – приговаривала бабушка, хотя не могла же не видеть, что внучка давно не плачет – присмирела. А она все поглаживала ее по головке. Гребень взяла, расчесала волосы, разделила на три пряди, начала заплетать в тугую косичку и… вспомнила вдруг. Мамины руки. В далеком послевоенном детстве. Вот так же она на скамеечке сидела, а мама заплетала ей косы. * * * Да, косы. Были и у нее длинные волосы. И каждое утро мама, прежде чем уйти на завод, заплетала ей косички. А когда уходила мама, бежали они… Нет, не в школу. До начала занятий время еще оставалось, и заходили они по дороге в гастроном. Не за покупками, нет – просто так постоять у витрины. После того, как карточки отменили, чего только в тех витринах не было: осетровые балыки и черная паюсная икра, сыры разные, колбасы, рулеты, окорока, – но не это сказочное изобилие привлекало. Их – уже не голодных – как магнитом тянуло к витрине кондитерского отдела. Какие там были лакомства! Такие и сегодня не вдруг-то увидишь. Однако им – послевоенным мальчишкам и девчонкам с Постниковского двора – в родительскую получку из всего витринного изобилия доставался либо маленький пакетик горошин-драже, либо горсточка леденцов-монпансье. А во все остальные дни приходили они к той витрине поглазеть и помечтать о несбыточной радости. –- Ты, Римка, какое бы пирожное съела? – Я бы? Бисквитное с грибками. И еще эклер. – А я бы корзиночу. – Какую корзиночку? С розочкой или с орехами? – Конечно, с розочкой. Так и стояли они перед той витриной на почтительном расстоянии. Чтобы не накликать гнева дородной продавщицы. Так и поедали глазами лакомства, посасывая намусоленный палец. И вот однажды под вечер, должно быть в пятницу, возле этой витрины кто-то дернул ее за косичку. Обернулась, а это сосед по коммуналке – дядя Вася. Добрый он был человек, но взбалмошный какой-то, потому в Постниковском дворе всего его Васькой-Шалопутом звали. – Что, Элька, лакомишься? – спросил дядя Вася насмешливо и подмигнул. Вместо ответа она шмыгнула носом и отвернулась. Думала, сосед-пересмешник так, мимоходом на нее внимание обратил и сейчас же уйдет в соседний отдел за чекушкой, ради которой и забежал после работы в гастроном. Ан нет. – Хочешь, Элька, я тебе пирожное куплю? Она, конечно же, не ослышалась. Но… Кто бы другой такое предложил, только не Васька-Шалопут. – Что, Элька, не веришь? Любое. На выбор. Хочешь? Она уже голову подняла и рот открыла. – …Но при одном условии. Я тебе косу отрежу. Согласна? Были у нее в ту пору, разумеется, не косы, а косички. О косе – такой как у Сестрицы-Аленушки на картине – она только мечтала, надеясь, что уж тогда непременно перестанут ее пацанкой называть. – …От косичек твоих много ли проку? А тут пирожное. Соглашайся, Элька, а то передумаю. И она согласилась. Со страхом, что и впрямь передумает Васька-Шалопут. И еще опасалась, – это уже дома, когда, зажмурясь, на табуретке сидела, – что обманет ее сосед. А дядя Вася, общелкивая здоровенными портняжными ножницами ее головенку, балагурил: – Косы отрастут, а вот пирожное… Да и зачем тебе, Элька, косы? Ты же пацанка. В футбол гонять и по заборам лазить без косичек куда как способнее. Хочешь, я тебя под полубокс остригу? – Вот еще, – отказалась поспешно. – Что я, тифозная! – Дело хозяйское. Тогда смотрись, принимай работу. А она и смотреться не стала. Так только, мельком, в зеркало глянулась и на дверь глаза скосила. – Что, не терпится? – усмехнулся дядя Вася. – Ну, пойдем, пацанка. За мной не заржавеет. И он повел ее в гастроном. За руку повел, словно дочку. Только однажды вот так же торжественно (это когда перед школой ей новую форму покупали, а до этого всю одежонку она после сестры донашивала) входила Элька в магазин. Вот уж был праздник! Но с сегодняшним он ни в какое сравнение не шел. Форма – это форма, нужная вещь, а пирожное – это роскошь! Когда еще выпадет другой такой случай. Может быть, уже и не представится его вовсе. В кондитерском отделе, как назло, не было ни одного покупателя. Стало быть, никто не увидит ее торжества?.. И она нарочно подошла вплотную к витрине, даже носом к холодному стеклу приплюснулась. Так ей хотелось, чтобы дородная продавщица по привычке шуганула ее, чтобы… – Что же ты, Элька? Выбирай! "Значит, все-таки не обман, не наваждение", – задохнулась она от радости и вмиг посерьезнела. Еще бы! Пирожных-то шесть сортов. Продавщица, подойдя к прилавку, впервые посмотрела на нее как на покупательницу. – Какое тебе? А она испугалась. Что если дядя Вася расскажет всю подноготную этой покупки? С него ведь станется. Значит надо поторопиться, надо выбрать. – Какое же?.. "Эклер?.. Или корзиночку с розочкой?.. А может, бисквит с грибочками?.." Она и не поняла, не успела почувствовать, как заплакала. Такой непосильной оказалась задача. – Ну, что с тобой? – наклонился дядя Вася и попытался вытереть катившиеся по щекам слезы. Она отстранилась, хотела сама их смахнуть и заревела в голос. – Эх ты. А еще пацанка. "Сейчас уйдет. Зря только косы пропали", – подумалось ей. – Дайте нам корзиночку, что ли. И еще вот это – с грибочками. Черт с тобой, Элька. Гулять так гулять. Заплаканной, всхлипывающей, вручил он ей в дрожащие руки два пирожных и обнял за плечи. – Что же ты? Ешь, дуреха. И она послушно, пачкая кремом нос, принялась за бисквит. Куснула раз, проглотила, куснула другой, третий – и нет пирожного. Из-за слез так и не поняла. Каким оно было на вкус. – Дядь Вась. – Что, Элька? Успокоилась? – Дядь Вась, можно я корзиночку потом съем? – Кто ж тебя неволит? Ешь когда вздумается. Твое. И он пошел за чекушкой, а она… Она не сразу вышла из гастронома. Прежде дождалась, чтобы высохли слезы и только потом во двор направилась. А в Постниковском дворе вся честная компания в полном сборе. В чижа играли. Как увидели ее, важно вышагивающую с корзиночкой на ладони, так и биты побросали. – Элька!.. неужели купили? – Спрашиваешь. – Вкусное? – Еще бы. – Так прямо и съешь? – Тебе отдам. – Дай куснуть, а я тебе за это… "Куснуть" – это Зойка попросила. Нахалка. Вчера заявилась она во двор с целой жестянкой леденцов. По леденчику из банки доставала, рисуясь, в рот отправляла и сосала, причмокивая. – Угости, – попросила Римка. – Вот еще. – Не жмотничай, Зойка. Поколотим, – предупредила Элька. – Ой, ой, ой. Испугалась. Зойка явно напрашивалась. Элька подступила к ней решительно, но Римка ее удержала: – Не связывайся. Наябедничает. Мало тебе неприятностей? – Подавись ты своими леденцами… Ну ее. Пошли в казаки-разбойники играть. Не первый раз Зойка такие фокусы выкидывала и давно уже все во дворе убедились, что бойкот – не единственное, но самое верное против жадности средство. Однако в тот день дрогнула и постыдно рассыпалась честная компания. Сначала Лялька тряпичную куклу на леденец выменяла, потом Гошка на целый час со своим велосипедом расстался – и пошло, и поехало. Только Элька устояла перед соблазном. За это, когда собрались наконец в казаки-разбойники играть, Зойка потребовала, чтобы Эльку в игру не принимали. И после всего у нее еще хватило наглости… – Гошка, у тебя ножик с собой? – Ага, – отозвался Гошка. – Сколько нас? – Семеро, – подсказала Римка. – Гошка, дели на шестерых. – А я? – догадалась Зойка, что именно ее не принимают в расчет. – Ты вчера леденцами объелась. Дели, Гошка. Она положила корзиночку на лавку, Гошка, открыв перочинный ножик, уже примерялся резать пирожное, а Зойка, заревев в голос, побежала домой. – Готово, облизывая лезвие, доложил Гошка. – Римка, отвернись, – скомандовала Элька. – Эта долька кому? – Ляльке. – Эта долька кому?.. Пережевав очень тщательно, смакуя, малюсенькие дольки, минут пять а то и дольше они благоговейно молчали. – Ну что?.. В чижа или в прятки? – предложил Гошка. Ответить ему не успели. Во двор выбежала Зойка. – Элька косы продала! – с крыльца заголосила она… * * * – Как ваши дела? Готовы? – заглянула в комнату невестка. – Ах ты, Господи, – всполошилась бабушка. – Сейчас мы. Сейчас. Проворными пальцами доплетая косичку и пышным бантом завязывая алую ленту, беззвучно шевелила губами бабушка. Закончила работу и, внучку по головке поглаживая, с грустью смотрела на ее отражение в зеркале. – Ну, беги, Настёна. Проводила взглядом, опираясь о стол встала, усталой походкой подошла к комоду. Скрипнула дверь. Обернулась. В комнату сын вошел – на лице все та же виноватая полуулыбка. – Мы поехали, мама. К вечеру вернемся. – Езжайте, Андрюша. – Ты тут без нас не скучай. – Когда же я скучала. Сын стоял, не решаясь уйти. Чувствовал, что самого главного так и не сказал, а сейчас вроде бы не время, да и слова подходящие на ум не шли. – Побегу я, мама, – виновато опустил он голову и уже повернулся кругом. – Подожди, Андрюша. Поспешно достала она из комода коробочку, в которой деньги хранила, отсчитала несколько согнутых пополам, хрустящих бумажек. – Вот. Возьми. – Что ты, мама! – Возьми, говорю. Купи Настёне этих самых "дональдов". От меня. |