Косичка

Заплетала бабушка внучке косичку. А внучка плакала. Не потому, что больно было, а потому, что обидно.

– Полно, глупенькая, – говорила бабушка. – Нашла из-за чего слезы лить. Дались тебе эти картинки. Что в них проку?

А внучка плакала пуще прежнего. Теперь еще и потому, что бабушка – такая добрая, такая умная – никак не хочет понять, что "дональды" – это не просто картинки, и даже не вкладыши к жевательным резинкам, как объяснял ей папа, а все равно что доллары, только в игрушечном магазине.

В магазин – а еще в детский сад и в больницу – играли девчушки прошлым летом. И нынче, едва привезла ее мама к бабушке на дачу, выкатила Настёна из сарайки свою коляску, уложила, спеленав, куклу (не Барби, конечно, но очень похожа) и, по-взрослому с ней разговаривая, отправилась на соседнюю линию (так в дачном поселке улицы называются).

– Будешь хорошо себя вести – куплю тебе мороженое, а если клянчить начнешь, ничего тебе не куплю и никогда тебя больше с собой не возьму, будешь дома сидеть.

Кукла вела себя хорошо. Не мешала с подружками беседовать, не капризничала, когда Настёна из коляски ее достала, распеленала и всем показывала. Даже когда сняли с нее нарядное платье и на другую куклу примеряли, она не расплакалась. Потому, когда начали наконец-то игру, решила Настёна "дочурку" побаловать.

– Так и быть, куплю тебе мороженое. Только быстро не ешь, а то горло простудишь. Придется мне на больничном сидеть.

С этими словами поставила она коляску у забора, куклу на руки взяла и к очереди подошла.

– Скоро откроют?

– Сейчас, сейчас, – откликнулась Света. – Подождите минуточку.

Она как раз на прилавке весы устанавливала. Новые весы, точь-в-точь как настоящие. И все у нее было всамделишнее – вазочки для мороженого, ложечки, блюдечки, чашечки.
- Вам какого мороженого? Ананасового? С вас два "дональда". У вас только один? Ну, тогда покупайте пломбир.

Присмотрелась Настёна - все этими самыми "дональдами" со Светой расплачиваются., а у нее в сумочке только фантики от конфет. Выбрала самые красивые, когда очередь подошла, шепнула Свете:

– Давай понарошку, как будто это "дональды".

– Что это вы, мамаша, мне бумажки суете, - нарочно расшумелась Светка. – Я вам русским языком объясняю: у нас коммерческий магазин, а если у вас "дональдов" нету, то в этом никто не виноват. Так что, мамаша, идите и не задерживайте очередь. – И, подбоченясь, презрительно фыркнула: – Нищенка.

С той поры и повелось: и коляска у Настёны –"старая рухлядь", и кукла – "замарашка совковая", и сама она не только "нищенка", но еще и "вруша". А Настёна и не врала вовсе - она верила, что приедут в отпуск мама и папа, и привезут ей сто или даже двести жвачек, и Барби (настоящую) купят, на день рождения. Ждала она с нетерпением, когда же начнется у папы отпуск, и вот дождалась - приехали. Новое платье ей привезли, новые туфельки (увы, на вырост), бананов, абрикосов, черешни, а жвачки - ну хоть бы одну-единственную!

– Ешь абрикосы, – отмахнулся папа, – они вкусные и полезные.

А мама пообещала:

– Куплю я тебе жвачку. Вот в город поедем и куплю.

– А когда мы в город поедем?

– Завтра, горе ты луковое.

На "горе луковое" не обиделась Настёна, – лишь бы не передумала мама, лишь бы купила. С тем и уснула она, а по утру…

– Жвачки, "дональды" – что за блажь? – возмутился папа. – Нечего деньгами сорить.

И мама ничего не сказала. Как тут не заплакать.

* * *

– Полно, глупенькая, – уговаривала бабушка, вплетая в косичку алую ленту. – Вытри слезы да посиди минутку, а я конфетку тебе принесу. Хочешь конфетку?

– Не хочу я конфет. Не нужны мне твои конфеты, – зло огрызнулась внученька и затаилась, исподлобья в зеркало поглядывая.

Бабушка только губы поджала и вздохнула тяжко.

– Ах ты, паршивка! Как ты с бабушкой разговариваешь! – накинулся папа. – Взгреть бы тебя по первое число…

Пожалуй, и взгрел бы, но бабушка вмешалась:

– Оставь ее. Мы тут сами разберемся.

И еще раз вздохнула. И на папу укоризненно посмотрела. Так что папа смутился и из комнаты поспешно вышел. А бабушка ленту пышным бантом завязала и за вторую косичку принялась. Уже не уговаривала внучку, только время от времени вместо гребня мягкой и теплой ладонью приглаживала ее шелковистые волосы.

Настёна тихо сидела, даже всхлипывать перестала. Ей стыдно было: бабушка такая добрая, ей так больно, должно быть, и так обидно…

А бабушке и впрямь было больно. И обидно было, что так неладно все получилось. Разве знала она, разве думала, что вот так обернется вчерашний разговор с сыном? И не хотела она такого разговора - сколько раз себя отговаривала, - а вот не удержалась.

* * *

Мыла она после ужина посуду, а сын - он рядом сидел. На самом краешке стула, так, что сразу было видно – хочет что-то сказать, да не решается. И, надо признаться, хорошо ей было. Уже оттого, что сын рядом, что вон он какой вырос, а все такой же. И в детстве, бывало, ласки дичился: обнимешь его – отстраняется, пригладишь ладонью жесткую шевелюру – головенку из-под руки отводит. Но знала она, и тогда уже чувствовала, что унаследовал он ее доброту, и верила, что со временем щедрым майским солнышком прольется на нее сыновья нежность. Верила в свое неизбежное материнское счастье и ждала. Который уже год ждала. А в этот вечер особенно. Неспроста же он ни на шаг не отходит, и женой тяготится, и детьми. Так и читалось в его взгляде: "Ну когда же вы оставите нас наедине?"

Вот, наконец и угомонились все. И остались они на дачной кухоньке вдвоем. И теперь уже непременно скажет он ей те долгожданные слова, которые давно уже сердцем услышаны, но для полного счастья самой малости недостает – звуком их насладиться.

– Знаешь, мама, – робко промолвил сын и захолонуло ее сердце, сжалось предчувствием радости. – ты только не обижайся…

Замерла она, даже вымытую тарелку протирать перестала, – так и держала перед собой, прихватив полотенцем. Наконец-то, думалось, дождалась; только непонятно, при чем же тут "не обижайся"? Ну да это все не важно, это к слову, должно быть, пришлось.

– …Я ведь понимаю… Словом,.. тут вот деньги… Немного, правда, но…

Он не досказал, приметив, как дрогнули ее губы и плотно сжались.

Нет, не то. Совсем не то сказал! И ведь чувствовал он, что не к месту этот разговор, не ко времени. Раньше бы, когда чемоданы распаковывал, вместе с подарками, вместе с продуктами, как само собой разумеющееся, выложить на стол эти треклятые деньги. Так нет же! Ничего лучшего не придумал, как молчать целых полчаса и сопеть натужно, словно жалкие эти бумажки от сердца отрывал. А теперь попробуй растолкуй, что только о том и думал, как бы поделикатнее, как бы не обидеть.

"Только о том?.. Вот то-то и оно", – сын криво усмехнулся. Он понял вдруг, что мешало ему легко и непринужденно… Вот только глянул на эти руки, которые, сколько помнил себя, каждую минуту без устали шили, вышивали и вязали на заказ, чтобы приработать где пятерку, где десятку, и заплатить за музыкальную школу, которую он с радостью бросил, за купленное в кредит пианино, которое он при очередном переезде с одного рубежа державы на другой продал за полцены. Только глянул на эти руки и вспомнил…

* * *

В курсантскую пору, года за два до выпуска, задумал он с первой офицерской получки подарить маме золотые часы.

– Да зачем мне золотые? Я и носить-то их не смогу. А ну потеряются? Вечно у меня все теряется. Нет, ты это брось. И думать не смей, – говорила мама, и не понять было: отшучивается она или всерьез обеспокоена.

– А я не брошу, – заупрямился он. – Не хочешь часы, подарю тебе перстень. Знаешь, такой… с красным камнем.

– Вот еще выдумал! Да зачем же мне перстень? Я и носить-то его не буду. Все ведь знают – живем от зарплаты до зарплаты, едва концы с концами сводим – а я вдруг с перстнем. К чему такая показуха? Нет, ты эту блажь из головы выбрось.

Тот разговор он на шутку свел. Однако же помнил. До самого выпуска. И даже захаживал раза два в ювелирный магазин – присмотреть-прицениться. А подошел долгожданный день выпуска, и выяснилось, что из всей офицерской получки, после уплаты мелких долгов и обязательного взноса на прощальный ужин в ресторане, остается сумма чисто символическая - в пору до места службы добраться.

Так и получилось, что по выпуску приехал он домой без подарков. Не он родителей – они его одаривали. И одевали, и снаряжали в дальнюю дорогу. А потом еще и на заставу в посылках присылали то рубашку, то кроссовки, то еще какую обновку. Одели, обули, а он в первый же отпуск возьми и женись. Тут уж не до подарков. Что успел прикопить за год (не очень, впрочем, усердствуя) – все на свадебное застолье ушло. И еще года два горбатились мать и отец, чтобы с долгами рассчитаться. Ну а там, как водится, дети пошли, переводы-переезды. Словом, о подарках он и думать забыл. Точь в точь, как мать наказывала. А она, выходит, помнила. И, может быть, даже…

– Вот что, Андрюша, – произнесла она как можно мягче, но сын и от этих слов встрепенулся. – Только не перебивай меня. И не обижайся. За то, что помнишь о нас…

"Господи, – совестился он. – За год – три письма написал. А подчиненных при случае не забывал спросить: как дома дела? Матери пишешь?"

– …за заботу и хлопоты спасибо тебе…

"Ну зачем же она так? Уж лучше бы отчитала".

– …А деньги, сынок, – это лишнее. Ты их забери…

– Да как же так, мама! Ты не поняла. Я совсем не хотел…

Она не дала ему высказаться.

– Знаю, Андрюшенька. Знаю. Все так. Только и ты нас пойми. Пенсии нам хватает. Все у нас есть. Вот продуктов привез, и спасибо тебе. А деньги… Не хотела говорить, но скажу. Ты уж меня прости.

На минуту замолчала она: то ли решимости набираясь, то ли слова подбирая.

– Дело это ваше, семейное. Вы с надеждой люди взрослые. Но скажи ты мне на милость, зачем эти траты безумные? Абрикосы, арбуз, виноград!.. Для чего так деньгами сорить? Детям радость доставить? Так они у нас не обижены. И клубника, и смородина, и крыжовник – все свое. А они – посмотри-ка – обирать ленятся, ягоды осыпаются…

– Да не в этом, мам, дело…

– В этом, Андрюша. В этом. Не так о детях надо заботу проявлять. У тебя, вон, сын подрастает. Оглянуться не успеешь – школу закончит, а дальше что? Хоть в институт, хоть в техникум поступать – деньги нужны. И какие, говорит, деньги. А есть они у тебя? Молчишь? Вот и получается, что о сыне ты не заботишься.

Он хотел что-то возразить, даже рукой взмахнул, но она не дала ему рта открыть.

– Не гоношись, Андрей. Выслушай, – произнесла сердито. – Вот еще что возьми в расчет. Это сегодня вы худо-бедно устроены. Но не век же тебе служить. Уйдешь в запас, а у вас даже угла собственного нет. И сбережений никаких. Как же…

– Да какие нынче сбережения, мама! – все же вклинился он. – Что сегодня не истратил, то в пыль превратилось. Смысла нет рубли в кубышку складывать.

– В кубышку, – повторила она и губы поджала, видно, на свой счет приняла. – Может быть. Но и сорить деньгами не резон. Люди как-то умудряются: золото покупают, на доллары меняют…

– Вот-вот, – усмехнулся он и осекся. – Ну пойми ты, мама. Где же я на заставе доллары возьму? Впрочем, видела бы ты, что у нас вокруг заставы творится. Мне еще скупкой и валютными операциями заниматься. Только начни – в миг так опутают, что и рад не будешь. Я за собственным старшиной… Да что там за старшиной - за солдатами только и смотри, чтобы они не вляпались по самые уши. Это раньше все мы границу охраняли, а сегодня… - он отчаянно махнул рукой и отвернулся.

– Не знаю. Андрюша. Не знаю. Может, ты и прав. Но только и я по-своему права.

На том и расстались до утра. А утром невеселый этот разговор еще большим огорчением аукнулся.

* * *

– Не плачь, милая. Было бы из-за чего слезы лить, – приговаривала бабушка, хотя не могла же не видеть, что внучка давно не плачет – присмирела. А она все поглаживала ее по головке. Гребень взяла, расчесала волосы, разделила на три пряди, начала заплетать в тугую косичку и… вспомнила вдруг. Мамины руки. В далеком послевоенном детстве. Вот так же она на скамеечке сидела, а мама заплетала ей косы.

* * *

Да, косы. Были и у нее длинные волосы. И каждое утро мама, прежде чем уйти на завод, заплетала ей косички. А когда уходила мама, бежали они… Нет, не в школу. До начала занятий время еще оставалось, и заходили они по дороге в гастроном. Не за покупками, нет – просто так постоять у витрины.

После того, как карточки отменили, чего только в тех витринах не было: осетровые балыки и черная паюсная икра, сыры разные, колбасы, рулеты, окорока, – но не это сказочное изобилие привлекало. Их – уже не голодных – как магнитом тянуло к витрине кондитерского отдела. Какие там были лакомства! Такие и сегодня не вдруг-то увидишь. Однако им – послевоенным мальчишкам и девчонкам с Постниковского двора – в родительскую получку из всего витринного изобилия доставался либо маленький пакетик горошин-драже, либо горсточка леденцов-монпансье. А во все остальные дни приходили они к той витрине поглазеть и помечтать о несбыточной радости.

–- Ты, Римка, какое бы пирожное съела?

– Я бы? Бисквитное с грибками. И еще эклер.

– А я бы корзиночу.

– Какую корзиночку? С розочкой или с орехами?

– Конечно, с розочкой.

Так и стояли они перед той витриной на почтительном расстоянии. Чтобы не накликать гнева дородной продавщицы. Так и поедали глазами лакомства, посасывая намусоленный палец. И вот однажды под вечер, должно быть в пятницу, возле этой витрины кто-то дернул ее за косичку. Обернулась, а это сосед по коммуналке – дядя Вася. Добрый он был человек, но взбалмошный какой-то, потому в Постниковском дворе всего его Васькой-Шалопутом звали.

– Что, Элька, лакомишься? – спросил дядя Вася насмешливо и подмигнул.

Вместо ответа она шмыгнула носом и отвернулась. Думала, сосед-пересмешник так, мимоходом на нее внимание обратил и сейчас же уйдет в соседний отдел за чекушкой, ради которой и забежал после работы в гастроном. Ан нет.

– Хочешь, Элька, я тебе пирожное куплю?

Она, конечно же, не ослышалась. Но… Кто бы другой такое предложил, только не Васька-Шалопут.

– Что, Элька, не веришь? Любое. На выбор. Хочешь?

Она уже голову подняла и рот открыла.

– …Но при одном условии. Я тебе косу отрежу. Согласна?

Были у нее в ту пору, разумеется, не косы, а косички. О косе – такой как у Сестрицы-Аленушки на картине – она только мечтала, надеясь, что уж тогда непременно перестанут ее пацанкой называть.

– …От косичек твоих много ли проку? А тут пирожное. Соглашайся, Элька, а то передумаю.

И она согласилась. Со страхом, что и впрямь передумает Васька-Шалопут. И еще опасалась, – это уже дома, когда, зажмурясь, на табуретке сидела, – что обманет ее сосед. А дядя Вася, общелкивая здоровенными портняжными ножницами ее головенку, балагурил:

– Косы отрастут, а вот пирожное… Да и зачем тебе, Элька, косы? Ты же пацанка. В футбол гонять и по заборам лазить без косичек куда как способнее. Хочешь, я тебя под полубокс остригу?

– Вот еще, – отказалась поспешно. – Что я, тифозная!

– Дело хозяйское. Тогда смотрись, принимай работу.

А она и смотреться не стала. Так только, мельком, в зеркало глянулась и на дверь глаза скосила.

– Что, не терпится? – усмехнулся дядя Вася. – Ну, пойдем, пацанка. За мной не заржавеет.

И он повел ее в гастроном. За руку повел, словно дочку. Только однажды вот так же торжественно (это когда перед школой ей новую форму покупали, а до этого всю одежонку она после сестры донашивала) входила Элька в магазин. Вот уж был праздник! Но с сегодняшним он ни в какое сравнение не шел. Форма – это форма, нужная вещь, а пирожное – это роскошь! Когда еще выпадет другой такой случай. Может быть, уже и не представится его вовсе.

В кондитерском отделе, как назло, не было ни одного покупателя. Стало быть, никто не увидит ее торжества?.. И она нарочно подошла вплотную к витрине, даже носом к холодному стеклу приплюснулась. Так ей хотелось, чтобы дородная продавщица по привычке шуганула ее, чтобы…

– Что же ты, Элька? Выбирай!

"Значит, все-таки не обман, не наваждение", – задохнулась она от радости и вмиг посерьезнела. Еще бы! Пирожных-то шесть сортов.

Продавщица, подойдя к прилавку, впервые посмотрела на нее как на покупательницу.

– Какое тебе?

А она испугалась. Что если дядя Вася расскажет всю подноготную этой покупки? С него ведь станется. Значит надо поторопиться, надо выбрать.

– Какое же?..

"Эклер?.. Или корзиночку с розочкой?.. А может, бисквит с грибочками?.." Она и не поняла, не успела почувствовать, как заплакала. Такой непосильной оказалась задача.

– Ну, что с тобой? – наклонился дядя Вася и попытался вытереть катившиеся по щекам слезы.

Она отстранилась, хотела сама их смахнуть и заревела в голос.

– Эх ты. А еще пацанка.

"Сейчас уйдет. Зря только косы пропали", – подумалось ей.

– Дайте нам корзиночку, что ли. И еще вот это – с грибочками. Черт с тобой, Элька. Гулять так гулять.

Заплаканной, всхлипывающей, вручил он ей в дрожащие руки два пирожных и обнял за плечи.

– Что же ты? Ешь, дуреха.

И она послушно, пачкая кремом нос, принялась за бисквит. Куснула раз, проглотила, куснула другой, третий – и нет пирожного. Из-за слез так и не поняла. Каким оно было на вкус.

– Дядь Вась.

– Что, Элька? Успокоилась?

– Дядь Вась, можно я корзиночку потом съем?

– Кто ж тебя неволит? Ешь когда вздумается. Твое.

И он пошел за чекушкой, а она… Она не сразу вышла из гастронома. Прежде дождалась, чтобы высохли слезы и только потом во двор направилась. А в Постниковском дворе вся честная компания в полном сборе. В чижа играли. Как увидели ее, важно вышагивающую с корзиночкой на ладони, так и биты побросали.

– Элька!.. неужели купили?

– Спрашиваешь.

– Вкусное?

– Еще бы.

– Так прямо и съешь?

– Тебе отдам.

– Дай куснуть, а я тебе за это…

"Куснуть" – это Зойка попросила. Нахалка. Вчера заявилась она во двор с целой жестянкой леденцов. По леденчику из банки доставала, рисуясь, в рот отправляла и сосала, причмокивая.

– Угости, – попросила Римка.

– Вот еще.

– Не жмотничай, Зойка. Поколотим, – предупредила Элька.

– Ой, ой, ой. Испугалась.

Зойка явно напрашивалась. Элька подступила к ней решительно, но Римка ее удержала:

– Не связывайся. Наябедничает. Мало тебе неприятностей?

– Подавись ты своими леденцами… Ну ее. Пошли в казаки-разбойники играть.

Не первый раз Зойка такие фокусы выкидывала и давно уже все во дворе убедились, что бойкот – не единственное, но самое верное против жадности средство. Однако в тот день дрогнула и постыдно рассыпалась честная компания. Сначала Лялька тряпичную куклу на леденец выменяла, потом Гошка на целый час со своим велосипедом расстался – и пошло, и поехало. Только Элька устояла перед соблазном. За это, когда собрались наконец в казаки-разбойники играть, Зойка потребовала, чтобы Эльку в игру не принимали. И после всего у нее еще хватило наглости…

– Гошка, у тебя ножик с собой?

– Ага, – отозвался Гошка.

– Сколько нас?

– Семеро, – подсказала Римка.

– Гошка, дели на шестерых.

– А я? – догадалась Зойка, что именно ее не принимают в расчет.

– Ты вчера леденцами объелась. Дели, Гошка.

Она положила корзиночку на лавку, Гошка, открыв перочинный ножик, уже примерялся резать пирожное, а Зойка, заревев в голос, побежала домой.

– Готово, облизывая лезвие, доложил Гошка.

– Римка, отвернись, – скомандовала Элька. – Эта долька кому?

– Ляльке.

– Эта долька кому?..

Пережевав очень тщательно, смакуя, малюсенькие дольки, минут пять а то и дольше они благоговейно молчали.

– Ну что?.. В чижа или в прятки? – предложил Гошка.

Ответить ему не успели. Во двор выбежала Зойка.

– Элька косы продала! – с крыльца заголосила она…

* * *

– Как ваши дела? Готовы? – заглянула в комнату невестка.

– Ах ты, Господи, – всполошилась бабушка. – Сейчас мы. Сейчас.

Проворными пальцами доплетая косичку и пышным бантом завязывая алую ленту, беззвучно шевелила губами бабушка. Закончила работу и, внучку по головке поглаживая, с грустью смотрела на ее отражение в зеркале.

– Ну, беги, Настёна.

Проводила взглядом, опираясь о стол встала, усталой походкой подошла к комоду. Скрипнула дверь. Обернулась. В комнату сын вошел – на лице все та же виноватая полуулыбка.

– Мы поехали, мама. К вечеру вернемся.

– Езжайте, Андрюша.

– Ты тут без нас не скучай.

– Когда же я скучала.

Сын стоял, не решаясь уйти. Чувствовал, что самого главного так и не сказал, а сейчас вроде бы не время, да и слова подходящие на ум не шли.

– Побегу я, мама, – виновато опустил он голову и уже повернулся кругом.

– Подожди, Андрюша.

Поспешно достала она из комода коробочку, в которой деньги хранила, отсчитала несколько согнутых пополам, хрустящих бумажек.

– Вот. Возьми.

– Что ты, мама!

– Возьми, говорю. Купи Настёне этих самых "дональдов". От меня.