Чокнутый

– Ну и что с того, что ты практически здоров? Слишком хорошо – тоже нехорошо. Мы тебя, признаться, поднакачали всякими снадобьями, так сказать, сняли эмоции.

Старший лейтенант Лапин упрямо встряхнул головой:

– Вот и отпустите меня подобру-поздорову. В чем тут загвоздка?

– Да в том и загвоздка, мил ты мой человек, – подполковник Рындин, горячась, даже ладошками по коленкам прихлопнул, что совсем уж не соответствовало манере начальника неврологического отделения беседовать с пациентами. – В том-то и загвоздка, что рассуждаешь ты сейчас, можно сказать, голым рассудком. А вернутся эмоции - что тогда? Сердцу, брат, не прикажешь…

"Сердцу не прикажешь", – мысленно согласился Лапин. Так и не дождавшись ответа, подполковник Рындин продолжал увещевания, но старший лейтенант не слышал его.

– Сердцу, увы, не прикажешь, – покачав головой, промолвила Любушка и улыбнулась печально. – Так-то, Леша.

"Нет, не так. Совсем не так!" – хотелось крикнуть ему, но… не крикнулось – оробел.

Ох уж эта едва ли не врожденная его робость! Кабы не она, давно была бы Любушка его невестой, а то и законной женой. А так… Покуда ходил вокруг да около, тот – другой, – случайных встреч не искал, благоприятных обстоятельств не ждал, за словом в карман не лез. И в результате, когда решился наконец Алексей Лапин, ответом на его выстраданное признание были сочувственные, но неутешительные слова:

– Хороший ты парень, Алексей. Честное слово. Ты уж не обижайся на меня, если можешь, но… Сам понимаешь: сердцу…

– …Пойми ты, чудак-человек, – подполковник Рындин короткими, чуткими пальцами коснулся его запястья. – Никто и не собирается держать тебя здесь. На следующей недельке пройдешь ВВК и шуруй в отпуск. Ты в Ялте бывал?.. Вот в Ялту мы тебя и направим. Не пожалеешь…

"Не пожалеет. Никто теперь ее не пожалеет", – подумал Лапин. И вспомнил. Тот зимний отпуск вспомнил: тягучий, бесцветный, никчемный – разве что выспался наконец. К исходу месяца дни считал до отъезда. Как ни старался скрыть, мама это почувствовала. Не потому ли завела невзначай разговор о Любушке? О том, что свадьба ее, назначенная на минувшую осень, в одночасье расстроилась; о том, что Любушку с той поры словно подменили.

– Случилось как-то на улице встретить – сердце зашлось. Идет – глаз не поднимает, да и вся-то словно ветка надломленная. А какая была девчонка!.. Жалко ее, Алеша. Вот как себя саму жалко.

Странно. Как это он и про ветку запомнил? Ведь, казалось, как только дошло до его сознания. Что свадьба не состоялась, что бросил Любушку суженый-ряженый, так и слушать перестал. Еле сдержался, чтобы тотчас не подхватиться, не кинуться опрометью к заветному дому. А когда засобирался, мама его не удерживала и, против обыкновения, ни о чем не расспрашивала. Даже вечером, когда он вернулся и нарочито долго пил чай, она все никак не решалась задать вопрос, – он сам заговорил:

– Мам, – запнулся, залился краской. – Я, кажется, женюсь.

– Кажется? – переспросила она.

– Женюсь, – ответил он более уверенно и поспешно добавил: – Наверное.

– Дай-то Бог.

– …Не хочешь в Ялту, подберем другое место. – Подполковник Рындин снял руку с его запястья и отбарабанил пальцами по столу короткую дробь. – Чем дальше, тем лучше…

– Это хорошо, что далеко. Чем дальше, тем лучше, – промолвила Любушка, и положила голову ему на плечо.

Ему бы блаженствовать. Давно ли мечтал хотя бы руки ее коснуться!.. Он и блаженствовал. Боясь дышать, не то что шелохнуться. Но в какой-то миг вдруг почувствовал: она удаляется от него. И вовсе не в то Далеко, где затерялась меж горных хребтов его застава, где им налаживать семейную жизнь. В том Далеке они были бы вместе.

– Тебе там понравится. Вот увидишь. – Он осторожно высвободил плечо и заглянул ей в глаза.

"Так и есть, – подумал в первую секунду и тут же засомневался: – Или показалось?" Ни тени грусти, ни отблеска боли не нашел он в ее глазах. Широко открытые, родниково чистые, колодезно глубокие, излучающие тепло, они смотрели на него если не с любовью, то с нежностью несомненной.

– Нашу заставу Швейцарией называют. Пейзаж – один к одному, – заговорил он поспешно. – Горы высоченные, сплошь поросшие елями. Видела когда-нибудь тяньшанскую ель?.. Ну хотя бы в кино?.. Вот теперь увидишь.

Он говорил неумолчно. Люба слушала: к месту улыбалась, к месту удивленно вскидывала брови, раза два даже рассмеялась непринужденно, искренне, – она была рядом. "Так и будет, – подумал Лапин. – Я люблю. Разве этого мало?"

– …Впрочем, с Палангой вряд ли что получится, а вот Сестрорецк я тебе обещаю, – поспешно уточнил подполковник Рындин, по-своему истолковав непроизвольный кивок собеседника. – Хоть завтра оформляй путевку и шуруй.

– А две… Две путевки можно?

– Можно и две. – Рука подполковника поплыла над столом в широком хлебосольном жесте и вдруг замерла, на мгновение зависла в воздухе и упала с пришлепом. – Постой. Зачем тебе две путевки?

– Да как вам сказать, – смутился Лапин. – С женой.

– С кем, с кем? С женой?.. – Подполковник Рындин глянул на него изумленно, заморгал часто-часто, правой рукой принялся нашаривать что-то в нагрудном кармане халата. – Постой. То есть как это с женой? Она же тебе изменила, Лапин?..

"Из-ме-ни-ла, – мысленно по слогам повторил Лапин. – Все так говорят. И она так считает. А на самом-то деле…" Он болезненно поморщился, вспомнив ту единственную, забытую, казалось бы, размолвку. Случилась она в первых числах мая. Седьмые сутки застава сидела на усиленной. Седьмые сутки он буквально разрывался на части. Домой заскакивал на минуту-другую, и все как-то на редкость неудачно получалось.

Забежал на фильм пригласить (подполковник из округа отчитал: "Что ж она у тебя целый день одна, в четырех стенах? Нельзя так с женой".), а Люба уже спит. Пришел обедать (все тот же подполковник напутствовал: "У нас и без тебя компания веселая, а ей одной тошнехонько") – обеда и в помине нет. Перед боевым расчетом заскочил рубашку сменить, а чистые рубашки мало того, что не выглажены, так еще и пуговиц недостает – у одной на рукаве, у другой на вороте.

– Неужели нельзя хотя бы рубашки в порядок привести? – не со зла, от досады бросил упрек.

– Сядь. Остынь, – бесцветно как-то ответила Люба и не спеша (ему показалось даже замедленно) разложила на столе рубашку, включила утюг, принесла пакетик с нитками, жестянку с пуговицами. Зацокали по бортам жестянки пуговицы: мерно так, словно секунды отсчитывая, – и он не выдержал, взорвался:

– Что ты копаешься! Времени в обрез.

А она и вовсе руки опустила, смотрит на него растерянно – вот-вот заплачет.

Нет, он не извинился. Не обругал ее вторично (она бы и это простила, наверное). Он сделал хуже: оттеснив Любушку, схватился за утюг, кое-как, елозя то вдоль, то поперек, погладил рубашку и надел ее как есть, без пуговицы, замаскировав дефект туго затянутым галстуком.

– Всего и делов-то, – проворчал напоследок и ушел.

И сутки с лишком близко к дому не подходил. Не столько характер показывал, сколько замотался. Как спровадил помогающих-проверяющих, так спустя полчаса и явился с повинной.

– Очумел я, Любушка. Один на такую ораву. Думал, чокнусь совсем.

А она молчала.

– Погоди. Вот на следующей неделе замполит вернется – легче будет.

А она все смотрела мимо него и молчала.

– За целый месяц разом возьму выходные. Трое суток от тебя ни на шаг.

– Полно врать-то, – вдруг промолвила она и улыбнулась (грустно улыбнулась? Или устало?). – Ладно уж. Привыкла.

Тем и закончилась их размолвка. А больше не было между ними ни ссор, ни видимых обид.

– …Ты слышишь меня, Лапин?.. Слышишь? – Подполковник Рындин даже голову чуть пригнул и подался вправо, чтобы попасть в поле зрения его устремленных в пространство глаз.

– Что? – встрепенулся Лапин.

– Ну, наконец-то. Ты не пугай меня, брат. Я ведь черт-те что подумать могу! Медицина – дело серьезное. С нами дело иметь – не в бирюльки играть…

"В бирюльки? – подумал Лапин. – Да, пожалуй. Со стороны именно так все и выглядело. А на самом-то деле…"

А на самом-то деле в то лето зарядили сплошные дожди, и обрушилась на заставу нескончаемая череда ложных сработок. Бесконечные выезды по тревоге (да еще восстановительные работы) день за днем, из ночи в ночь выматывали заставу, донимали, доводили до белого каления старшего лейтенанта Лапина. От сознания собственного бессилия он скрежетал зубами, рычал и матерился. Но только на подчиненных. С Любушкой в это лето у них установились какие-то радужные отношения.

Началось, вроде, с малого. Навела она идеальный порядок в квартире. Не госпитальный порядок, не казарменный, а тот особый, который заставлял его с трепетом переступать порог, вызывал желание хотя бы на несколько минут скинуть сапоги, снять опостылевшую робу и облачиться во что-нибудь исключительно домашнее, – в махровый халат, например, в уютные тапочки, отороченные белым мехом. И ведь были у него и махровый халат, и такие вот тапочки, – не было времени на переодевания.

На заставу – после короткого сна, после еще более короткого явления на обед или на ужин, по другой какой случайной или придуманной надобности, – возвращался он с непременным ощущением вины. Нельзя сказать, чтобы оно тяготило его постоянно, но как-то наплывами, внезапными и необъяснимыми, возвращалось, словно догоняя его, – в наряде, на стрельбище, на хоздворе. Так вот однажды и совпало: это ощущение и вопрос старшины.

– Коврики, говоришь? – переспросил Лапин, глянул на сержанта рассеянно и, сообразив наконец, о чем идет речь, вдруг просветлел лицом. – А что? Пошьем коврики. Материала хватит?

– Хватит, да только вот…

– Никаких "вот", Селиверстов. Слушай сюда. Берешь двух бойцов, выдаешь им одеяла, - пусть перетряхнут основательно. Сам тем временем в бытовке все оборудуй: стол поставь, машинку, нитки, ножницы… Что там еще может понадобиться?

Сержант неопределенно пожал плечами.

– Сообрази, Селиверстов. И мигом. А швею-мотористку я, считай, уже нашел. За тебя, между прочим, работаю. Уразумел?

– Виноват, – с плутовской улыбкой ответил сержант. – Разрешите исправиться?

– Всенепременно.

Любушке Лапин представил дело таким образом, словно ему край как необходимо в недельный срок пошить из списанных одеял прикроватные коврики. Тут еще и старшина подыграл: развернул такую кипучую деятельность, что даже у Лапина создалось ощущение надвигающегося визита высокого начальства. Эдаким чертом метался сержант между складами и бытовкой, да еще и покрикивал попутно – на "нерадивых" уборщиков, "нерасторопного" дежурного, "бестолкового" дизелиста, – чего прежде за Селиверстовым, увы, не замечалось.

В три дня покончив с пошивкой ковриков, Любушка вызвалась украсить окна заставы новыми шторами (материал, как выяснилось, который месяц пылился на складе).

– Твоя идея? – нарочито нахмурив брови, спросил Лапин у старшины. Сержант замялся, сдерживая улыбку. – Подсекаешь. Хвалю!

Полагая, что изготовление штор пойдет в том же авральном темпе, Лапин загодя пытался не найти, так придумать для Любушки какую-нибудь новую работу. В решении этой задачи он не преуспел, и потому испытывал некоторое беспокойство. Помогла Любушка: ей захотелось украсить однотонные, яичного цвета шторы цветной вышивкой. Еще не видев эскизов, Лапин пришел в восторг: в равной степени оттого, что шторы с вышивкой – это шик, и оттого, что с поисками нового занятия для Любушки можно будет повременить. Но еще более такой поворот событий обрадовал Селиверстова.

Странное дело. Даже сегодня, после всего случившегося, Лапин зла на него не держал. Нет, не так… Он просто представить себе не мог Селиверстова каким-то другим, знать не хотел того другого Селиверстова, виновника всех своих бед и несчастий, словно это был совершенно иной человек, а настоящий сержант Селиверстов – расторопный, сметливый, улыбчивый, добрый малый – был и остался его любимцем.

Не имел он привычки выделять кого-либо из подчиненных особым расположением или неприязнью, а тут вот не удержался. Да и стоил похвал Селиверстов: под конец службы расстарался сержант, такой из него старшина получился – любо дорого посмотреть. Всюду он поспевал, каждую мелочь в заставском хозяйстве собственным глазом усматривал и не ждал указаний – своим умом управлялся.

Разумеется, не случайно произошла такая метаморфоза, не бескорыстным было это служебное рвение. Не перед Лапиным выслуживался старшина – перед Любушкой заискивал, старался ее внимание привлечь. Со стороны, быть может, и глупо это выглядело (по утру, непременно, букетик цветов на крыльце, полные ведра воды, особый, самоличный уход за Лимонадом, на котором Любушка любила порой прокатиться), отчасти на детские забавы смахивало, но службе не мешало, а Любушку забавляло.

Что греха таить, временами завидовал Лапин старшине. Он и сам хотел бы стать беззаботным, ребячливым, день напролет только и думать о том, чем бы еще заслужить благосклонное внимание Дамы Сердца, – да как-то все не получалось. Однажды, помнится, когда место для нового поста наблюдения подобрал, вскарабкался на самый гребень, хотел эдельвейсов нарвать, – кроме крохотных синеглазых цветков ничего не нашел, нарвал букетик, в командирскую сумку бережно уложил, да только на следующий день о тех цветах и вспомнил.

Если хорошенько в памяти покопаться, не такими уж редкими были подобные душевные порывы и далеко не всегда заканчивались они так курьезно, но чтобы каждый день!.. Нет, не получалось у него. У Селиверстова получалось, а у него нет.

– Ты бы осадил старшину, – лишь однажды, да и то как бы между прочим, заметил замполит. – Сэр Сильвер, конечно, благородный рыцарь, но…

– Негоже лилиям прясть, – отшутился Лапин.

Вряд ли замполит остался доволен этим ответом, и Лапин, на досуге передумывая, готов был согласиться с ним. Проще простого прекратить этот затянувшийся и, с точки зрения воинского порядка совершенно неуместный рыцарский роман. Один только раз переговорить со старшиной с глазу на глаз, и нет больше сэра Сильвера – есть сержант Селиверстов. Но Прекрасная Дама – она ведь останется. С ним, разумеется, всегда рядом с ним, но… вроде как на отшибе его суматошной и суетной жизни. Она-то в чем виновата? За какие такие грехи лишать ее вполне невинных и заслуженных радостей, заталкивать в то печальное Далеко, из которого не было выхода?

– Нет, ты шутишь, Лапин? Ты же справку читал. – Из тонкой папки подполковник Рындин порывисто извлек две не подшитые к истории болезни страницы убористого машинописного текста. – Тут же черным по белому написано: ползаставы из строя вышло. Ты это читал?

Он мотнул головой.

– Вот то-то и оно. Дочитать до конца не смог, и забыть не сможешь. Не забудешь и не простишь…

"Не прощу, – согласился Лапин. – Никогда себе не прощу". Он-то, дурень, без тени сомнения радовался всем без исключения переменам.

Любушка грустить перестала. При нем, по крайней мере, старалась выглядеть веселой, беззаботной. Не всегда ей это удавалось, вернее, не всегда удавалось скрыть это самое старание. Но он-то считал, что она борется со своим вынужденным одиночеством, и делал вид, что не замечает ("Пусть поверит, что эта маленькая хитрость ей вполне удалась. Глядишь, и впрямь хандрить перестанет").

И верно, хандрить она перестала, внешняя веселость давалась ей без труда ("Что я говорил? Сработало!"), какая-то особая – на грани отчаяния – нежность появилась в ласках, словно только теперь она перед ним обнажалась, до беззащитности. И ему, как это ни странно, словно само по себе стало все удаваться. И цветы находились (Даже зимой. Не Бог весть какие – маленькие, пожухлые, можно сказать, бесцветные. Он не сразу их заметил на крутом горном склоне, где под студеными ветрами и снег не залеживался); и нечаяные-негаданые, невообразимые совершенно сюрпризы (В стороне от тропы обнаружил он кострище. По консервным банкам, опорожненным, догадался - его подчиненные оборудовали "нештатный обогревательный пункт". С досады пихнул носком сапога самодельный, на скорую руку сложенный очаг – что-то сверкнуло. Поднял камень, а в нем, на изломе, настоящие самоцветы - рубины или гранаты? – три темно-вишневых зернышка, с горошину величиной, но ведь настоящие!); и слова откуда вдруг взялись (Что в мыслях он ее Любушкой называл - это все не то. Сам удивлялся, когда впервые само по себе промолвилось: "Лю-у-бушка". А как увидел: на дрогнувшей реснице слеза-росинка - сам едва не прослезился).

Как он был счастлив. Как непозволительно собою гордился. Тем, что придумал… Ну, пусть даже не придумал, а только поддержал эту детскую, в общем-то, и неуместную, казалось бы, игру. Поддержал, отбросив все недостойные сомнения, увлекся и сам не заметил, как из великодушного государя и повелителя - стоило только уехать Селиверстову – превратился в рыцаря Прекрасной Дамы. Таким естественным, таким упоительным было это превращение, что он, величая себя Рыцарем Гранатового Зерна, вел счет своим подвигам, похвалялся, не находя себе равных, и сетовал: "Сэр Сильвер за сотую долю того был осыпан знаками внимания. Если и в следующий раз я не получу достойной награды, мне придется искать поединка. Лучше смерть на турнире, чем такое небрежение к моим заслугам".

Весь этот взор он произносил напыщенно, невзирая на протестующие, умоляющие взгляды. Куда как просто задним числом их истолковать, угадывать скрытый смысл несущественных просьб, незначительных фраз, междометий…

– А нам письмо… От Селиверстова.

– Да ну!..

Вскинулись брови в ожидании очередного сюрприза, улыбка оживила лицо, а глаза… Глаза-то с тревогой смотрели на вскрытый конверт.

– …Что пишет?

– Поступил на заочное. Купил мотоцикл. Наслаждается свободой и немножко тоскует.

– По заставе?..

В голосе вполне уместная и естественно прозвучавшая ирония, но во взгляде на миг проскользнула (тогда заметил или сейчас вообразил?) какая-то напряженность.

– Уверяет, что так. Но есть основание усомниться. Вот… Прекрасной Даме – отдельное послание.

Был, несомненно был еще и невольный вздох облегчения. Ну и что с того? И слава Богу, что ничего не заметил, вернее – не придал значения. А вот позднее. Месяца два спустя…

– О чем взгрустнулось?

– Да так.

Подняла голову, пожала плечами, улыбнулась, – действительно, просто так.

– Непорядок. Негоже лилиям прясть. Сэр Сильвер такого не допустил бы…

Все еще улыбалась, но уголки губ чуть дрогнули.

– …Что-то забыл он нас. И на письмо не ответил. Ну, мне-то ладно…

Всего лишь на миг отвернулась, взгляд на телефонную трубку упал. Губу прикусила и тут же вдруг всполошилась.

– Ой, что это я!

Убежала на кухню. А вернулась зарёванная.

– Что с тобой?

– Лук чистила. Ну и едучий.

Почему так легко он поверил? Почему тогда не сопоставил: слова – взгляд – слезы? Положим, не явная причинно-следственная связь, и не обязан был, но мог бы сопоставить! И что тогда?.. Да ничего. Не хотела, не решилась бы, а против воли ни за что не рассказала бы Любушка, какое письмо прислал сержант запаса Селиверстов, только не ей – своему "земеле" Макаричеву; как беззастенчиво, низко, безжалостно шантажировал ее по этому самому телефону. Макарычев; как, поднимаясь на вышку, где "колунил" Макарычев, она еще надеялась образумить, пристыдить, уговорить его… Бог ты мой! И после этого она еще находила в себе силы держаться непринужденно, бодро отвечать на расспросы, улыбаться. Тогда еще находила, а потом…

– Ты опять на весь день?

– Кто его знает, Любаша. Может, к обеду управимся, а может до вечера проковыряемся. Ты же знаешь.

– Знаю. – Вздохнула обреченною. – А как же застава?

– Что застава? Тут замполит управится.

– Он же в отряд уезжает.

– Так это же после обеда, а к обеду я-то вернусь.

– Может быть. А может и нет.

– Ну что ты заладила: может – не может! В крайнем случае старшина наряды выпустит.

– Да, конечно, – кивнула, а взгляд поверх плеча устремлен. Вздохнула кротко и, глядя в глаза: – До обеда управься, пожалуйста.

– Я же сказал – постараюсь.

И побежал к машине. Даже не оглянулся. А ведь мог бы, должен был задуматься: с какой это стати беспокоится Любушка о том, что на заставе не остается ни одного офицера. Что ей до того, кто отдаст приказ очередному наряду! Ведь ясно же: к этому моменту ее не только Макарычев шантажировал. И не было выхода из этого порочного круга, из этой круто нисходящей спирали. Ни признаться, ни вырваться! Впрочем…

– Великанов в академию поступил. Натка звонила. Счастливая!

– Не завидуй, Любаша. В Москве, год как минимум, без "общаги", по квартирам – намотается, взвоет.

– Я бы не взвыла. Я бы хоть сейчас, прямо сегодня…

– Потерпи. Не уйдет и от нас академия.

– Да я не о том. – Помолчала, глянула, чуть на бок голову склонив. – Вот бы тебе на место Великанова… В отряд бы перебрались.

– На комендантскую роту?.. Да ни в жисть. Великанову сколько голову морочили, пока на штабную должность пристроили? Все "завтраками" кормили. Мне вот тоже "эн ша"" золотые горы сулил, на именную сватал.

– Ну а ты?

Ведь не просто спросила – вся вперед подалась, словно вдогонку за последней надеждой.

– Что я? Отказался, конечно. Ну их к черту, эти "придворные" заставы. Не работа – маята одна, имитация кипучей деятельности. И, опять же, обещаниям этим грош цена. Мы уж как-нибудь здесь…

– Зря, Алеша… Может, не поздно еще?

И ведь действительно не поздно было. И для нее, и для него… Стоило только прислушаться и призадуматься. Призадуматься и спросить. Глядишь, и не стала бы больше таиться. Ведь ясно же: не было больше сил, и другого выхода не было!

– …Не пойму я тебя, Лапин. Ну никак не пойму! – Подполковник Рындин пальцами (о расческе не подумал) поправил сбившуюся на бок прядь седеющих волос. – Что тебя держит? С заставы тебя переведут, но в должности не понизят. Партийное взыскание тебе не грозит. Детей у вас, слава Богу, нет, делить вам нечего. Подашь на развод и вся недолга…

"Заявление на развод я подала, – припомнились Лапину строки из письма. – Все дело за твоим согласием. Ребенка я решила оставить, но ты не бойся. Никаких претензий…"

Ну как же! Как же он до сих пор не догадался!

"Детей у вас нет, – передразни ваяя, мысленно повторил Лапин, и усмехнулся, и за голову взялся. – Дурень я! Дурень!"

Он-то до последней минуты именно этот обман и не мог ей простить. А на самом-то деле…

– Леша. Ты, наверное, сына хочешь?

С замиранием сердца спросила – не как-нибудь.

– Ну уж нет. Сперва нянька нужна.

– Тогда пляши.

И глаза – нет, ведь точно! – лучились.

– Ты-то откуда знаешь?

– Да уж знаю…

Нет, не обманывала. В тот момент не обманывала! Ни в глазах, ни в улыбке ни в голосе не было фальши. Это его, без сомнения только его ребенок. А иначе…

Лапин встал.

– Разрешите идти?

– Что так вдруг? – Подполковник Рындин, прерванный на полуслове, удивленно вскинул брови, но тут же поспешил затушевать неловкость.– Занеможилось?

– Нет. Я в норме. Просто подумать надо.

– Ну конечно. Подумай, Лапин. Все обдумай. А в понедельник встретимся, перетолкуем, выпишем тебе направление на ВВК и…

– Разрешите идти?

– Разумеется.

Старший лейтенант Лапин вышел. Неторопливо – все той же вялой походкой. Распахнув форточку, подполковник Рындин перекурил, перелистал (машинально) историю болезни. Ткнув окурок в пепельницу, взял телефонную трубку и по памяти набрал номер.

– Василий Андреевич?.. Приветствую тебя. Рындин… Вот о том и звоню. Переговорил я с ним, и прошу тебя: с путевкой, если можешь, повремени… Нет, не снимай вопрос, – на недельку, скажем, попридержи… Да ничего я пока не могу сказать. Присмотреться надо… Так уж сразу и чокнутый! Есть какие-то симптомы. Надеюсь, остаточные, но надо понаблюдать, убедиться. Ты себя…

Стремительно – скрипнув – распахнулась дверь. Повернув раздраженно голову, подполковник Рындин увидел на пороге дежурную (по отделению) медсестру.

– Извини, Василь Андреевич… Что случи лось? – спросил, по выражению лица угадав, что действительно случилось нечто из ряда вон выходящее.

– Я не виновата. Петр Иванович. Он анальгину попросил и в процедурную за мной пошел. Я обернулась – нет его. Побежала в палату – и там нет. Тут из дежурки звонок. Ваш, говорят, чокнутый, через забор сиганул…