Совесть

…И он ведет меня к начальнику войск: все по тем же лестницам, теми же коридорами. И снова, едва мы входим в приемную, я забываю этот злосчастный приказ: номер помню, дату помню, а содержание словно сквозняком из памяти выдуло.

Спросить полковника? Он же меня представлять будет. Ему же невыгодно, чтобы я завалился. Должен он понять, наконец, что это всего лишь нервы.

А если не поймет? Если вдруг усомнится в моей подготовке? На то он и начальник отдела кадров. Анкета, характеристики, оценочный лист – все это бумажки, а задай я дурацкий вопрос – еще неизвестно, захочет ли он рисковать своей репутацией? Вряд ли. Вернет прямо из приемной в отдел зазубривать приказ. Или – еще того хуже – обратно в отряд отправит: прощай резерв выдвижения.

– Не робей, лейтенант, – произносит полковник ободряюще и, уже открывая массивную дверь кабинета, с нарочитой строгостью добавляет: – Ждите. Вас пригласят.

И вот я один в приемной, которую неспроста окрестили предбанником. Здесь хоть тысячу раз повтори «не робей», все равно потеют дрожащие руки. Походить бы, унять эту дрожь, но при первом же шаге паркет скрипит негодующе. Где тут вспомнить, по какому поводу был написан приказ ноль восемнадцать дробь четырнадцать. А вспомнить надо. Надо успеть вспомнить. От двенадцатого ноль второго. Проклятая память. От двенадцатого. Дробь четырнадцать. И некого спросить. Даже если бы решился…

Поздно. Затвором клацнула защелка и массивная дверь бесшумно поплыла, словно приглашая ступить на ковровую дорожку, проложенную прямо от порога к черному, подавляюще солидному столу. На столе уже лежит, белея анкетными листами, мое личное дело. От приставного столика уже отодвинут предназначенный мне стул, а по ту сторону черного стола кто-то тучный поднимается устало, чтобы выслушать мой рапорт.

Я на мгновение смежаю веки, как перед выстрелом задерживаю дыхание и делаю первый шаг. Паркет стонет: он непривычен к чеканной поступи. А я непривычен к ковровым дорожкам и полуботинкам. Я боюсь оступиться.

– Товарищ генерал-майор, – начинаю чужим, срывающимся голосом, ловлю на себе ободряющий взгляд начальника отдела кадров и продолжаю увереннее, – лейтенант Чудинов прибыл для собеседования в связи с назначением на долж…

Я замолкаю на полуслове и чувствую, как округляются мои глаза. Полковник тоже удивлен. Куда исчез генерал? И откуда здесь взялся этот лейтенант – в яловых сапогах, в камуфляже, перетянутый портупеей?

– Ну, здравствуй, Толя. Здравствуй, брат, – лейтенант делает шаг навстречу (Да это же Коля Арефьев!). – А ты говорил не встретимся. Чудик ты, Чудинов. Разве мог я не встретиться с лучшим другом? Ты же один меня поддержал тогда. Я помню. Ну, что с тобой? Окаменел?

Он улыбается – широко и открыто – и протягивает мне руку. Мне, наконец-то, удается вдох. Я силюсь улыбнуться и стараюсь не отводить глаз. Но взгляд неотвратимо устремляется вниз – туда, где моя рука беспомощно плавает в загустевшем воздухе.

– Ну, что же ты, брат? – удивляется Николай.

Я тянусь к его руке и ловлю пустоту – раз за разом, снова и снова…

* * *

– Товарищ лейтенант, половина седьмого. Вы просили разбудить.

– Спасибо. Я уже встал.

Положив телефонную трубку на подоконник, сажусь в изголовье кровати. Как некстати пришелся этот сон с перевоплощениями. Отсчет времени, которое я отвел на сборы в дорогу, только начался, а все мои пожитки уже упакованы в чемоданы и выставлены в прихожую. Целый час впереди, но занять его нечем. Даже приборку – вовсе необязательную – я закончил минут за пять до звонка дежурного связиста.

Нет, не таким виделось мне расставание. Как только военный совет округа утвердил меня в должности начальника заставы, все былые тревоги, переживания и огорчения сменились ожиданием праздника. И вот промелькнуло два суматошных дня, а праздник так и не состоялся. Было много поздравлений, рукопожатий, напутствий, но какой-то малости все же недоставало. Небольшого семейного торжества, задушевной беседы что ли?

Вчера, уже после боевого расчета я обговорил с Казанкиным время выезда и собрался уходить, но Филиппыч остановил:

– Не спеши, Толя. Посидим, поговорим. Как-никак, сегодня ты еще наш, а завтра…

Сели. Николай чаек организовал. Казанкин тем временем свои лейтенантские годы вспомнил: как в замах ходил, как заставу принимал. Вспомнил и наш с Николаем приход:

– Славные вы были ребята: энергичные, настырные. Правда, несговорчивые, но разве это недостаток? Нет, я тогда сразу понял – эти в замах не засидятся.

– Так уж и сразу? – усомнился я.

– Как тебе сказать? – Филиппыч помешал ложечкой остывающий чай, отхлебнул. – Мне, почему-то, казалось, что Николай первым в гору пойдет. А вышло вон как.

– Да полно вам, Виктор Филиппович. Это все перемелется. И Чудика я еще догоню. Верно, брат?

Николай подмигнул мне дурашливо. Вот так он всегда. По внешнему виду из нас двоих он и есть «чудик».

– Дед мой знаешь как говаривал? Ждать да догонять,.. – вместо окончания фразы Казанкин поставил стакан. – Это во-первых. А во-вторых, с твоим-то характером, да в нашей мельнице того и гляди перемелет тебя. Вон вы какую кашу заварили.

– Уже и «вы», – Николай посмотрел на Филиппыча с иронической улыбкой. – Толя-то тут при чем? Он же…

Зазвонил телефон. Трубку снял Николай.

– Слушаю, Арефьев. Здесь. Соединяй, – передавая трубку Казанкину, он пояснил негромко. – Виктор Филиппович, вас. Жена.

Филиппыч разговаривал недолго. Собственно говоря, он больше слушал, отвечая односложно. Положив трубку, нехотя встал.

– Ну, ладно, ребятки. Вы тут без меня посидите. А я еще подойду. В крайнем случае завтра увидимся.

После ухода Казанкина мы молча дохлебывали остывший чай.

– Может, еще по стаканчику? – предложил Николай все с той же шутовской ноткой в голосе.

– Нет, спасибо, – ответил я поспешно и отодвинул пустой стакан.

Молчание затягивалось. Я чувствовал, что наступил мой черед продолжить беседу. И я мучительно искал ту фразу, которая прозвучала бы естественно.

– Брат. Ну что ты терзаешь себя? – заговорил Николай, пересев поближе ко мне, в то кресло, которое занимал Казанкин. – Откуда Филиппычу знать, что тут было. Наплели ему с три короба, но мы-то с тобой знаем все.

Я едва удержался от кривой усмешки. И вдруг почувствовал, что разговор у нас не получится. Не хотим мы этого разговора. Не желаем.

– Ладно, Коля. Пойду я. Надо вещи укладывать. Выспаться.

– А Филиппыч?

Та поспешность, с которой Николай задал этот вопрос, смутила меня.

– Он же сказал: завтра увидимся. Бывай.

Я протянул Николаю руку и постарался улыбнуться. Мы встретились взглядами и не отвели глаз. Наверное, поэтому моя ладонь не сразу нашла ладонь Николая. Тут я впервые заметил, что рука у него несильная, по-детски пухлая. Пожалуй, именно это нечаянное открытие заставило меня сделать нерасчетливое движение: снимая шинель, я оборвал вешалку.

Шинель… Кажется, вчера я так и оставил ее на тумбочке. Наконец-то нашлось хоть какое-нибудь дело. Я бросаюсь в прихожую, тяну на себя подвешенную за ворот шинель и тут… один из шурупов (он давно уже поскрипывал) вырывается, вешалка стремительно летит вниз. К счастью, второй шуруп прикручен надежно. Качнувшись маятником на одной петле, вешалка замирает, наискось перечеркнув мишень, прикнопленную поверх побеленной стены.

Теперь уже точно нашлось неотложное дело. Я приношу из кухни инструмент (благо, условились со старшиной, что он заберет его после моего отъезда). Без особого труда выковыриваю из стены рассыпавшуюся пробку, не торопясь, старательно выстругиваю из чурочки новую. Уже приставив заготовку к отверстию, уже замахнувшись молотком вдруг слышу скрип двери. Это Николай вышел на крыльцо.

Руки мои непроизвольно опускаются. Я замираю. Мысль о том, что Николай может зайти (и, наверняка, зайдет, услышав стук) приходит уже после того, как звук его шагов начинает удаляться. И я все отчетливее сознаю, что это трусость – сидеть затаясь. Тем не менее, я дожидаюсь тишины и все нахлынувшую злость обрушиваю на пробку. С остервенением я кручу шуруп и вкручиваю его едва ли не по шляпку, так, что потом приходится долго возиться, навешивая петлю.

Побросав инструменты в ящик и отодвинув его ногой к стене, я вдруг сознаю, что и в злости моей есть что-то постыдное.

Почему я сержусь? Почему я избегаю встречи с Николаем? Мне нет нужды сидеть без дела в пустой квартире. Я сейчас же пойду на заставу и мы уничтожим наш холостяцкий завтрак, а затем, прихватив по стакану чая, сядем, как бывало, в канцелярии и, балагуря, скоротаем оставшееся до отъезда время.

Я решительно иду в комнату, надеваю китель, застегиваю пуговицы. Пальцы не слушаются, путаются, мелко подрагивают.

Что если эта проклятая дрожь появится в тот момент, когда я буду пожимать его руку? Смогу я еще раз выдержать его взгляд? Вчера – я же помню – мне пришлось удерживать свои глаза.

Сняв китель, я бросаю его на кровать и начинаю метаться по комнате.

Вот так же лихорадочно я мерил шагами канцелярию после неудавшейся попытки прокатить коменданта на выборах в партбюро. Я с самого начала не верил в эту затею и всячески пытался отговорить Николая.

– А если струсят мужики? Двумя черными шарами Гуренка не прокатишь, – говорил я ему в перерыве перед голосованием. – Он же вычислит нас и со света сживет.

– Ты пасуешь, Чудик?

– При чем тут я?

Эти слова я произнес тогда вполне искренне. Я бы вычеркнул Гуренка, но… Какое же это тайное голосование, если достать ручку и вычеркнуть неугодную фамилию ты должен у всех на виду? В то время, как другие идут прямиком к урне…

Когда объявили, что против Гуренка было подано два голоса, я вздохнул облегченно и вдруг почувствовал, что Николай пожимает мен руку.

Если бы этим все и закончилось, но Николай, едва вернулись на заставу, принялся обзванивать тех, с кем разговаривал перед собранием. Разумеется, каждый присваивал себе второй черный шар.

– Да брешут они, Коля. Брешут, – втолковывал я ему. – Струхнули, а сознаться боятся.

Не услышал меня Николай, не поверил. Даже на парткомиссии – после двух расследований – все твердил о фальсификации. Ну, и получил на всю катушку – строгий выговор с занесением.

У себя на собрании мы сделали все, что смогли: как ни настаивал политотделец, проголосовали за строгий без занесения. Кто ж виноват, что на парткомиссии Арефьев снова заартачился!

… Короткий стук в дверь заставляет меня замереть. Нет, не от испуга. Даже если это Николай – почему я должен пугаться? Нет моей вины перед ним. Все это понимают, в том числе и сам Арефьев. Напрасно я комплексую. Глупости все это.

За дверью переминается с ноги на ногу водитель рядовой Сафиуллин.

– Здравия желаю, товарищ лейтенант. Вещи разрешите загружать?

У крыльца пофыркивает Уазик. Я припоминаю, что, кажется, слышал скрип тормозов.

– Ну пойдем. Начнем понемногу.

Сафиуллин мнется, улыбается смущенно.

– Я один тут управлюсь. Вас лейтенант Арефьев в канцелярии дожидает.

* * *

Интересный он парень – Марат Сафиуллин. Глаза раскосые, лицо скуластое, и вдруг «дождидает». Поначалу подумалось, что я ослышался или оговорился солдат – с кем не бывает. А он, глазом не моргнув, вместо «выезжай» ввернул «ехай». К месту ввернул, да так привычно, словно все Сафиуллины от седьмого колена только так и говорили.

– Ты откуда родом, Марат? Из Башкирии?

– Не-ет, ивановский я.

– Ого. Почти земляки. А я саратовский.

Марат улыбается.

– Что, не похож на волгаря?

– Отчего же, похожи. Просто везет мне на земляков. Лейтенант Арефьев – тот и вовсе нашенский, из Кинешмы. Он – когда в отпуск ехал – к моим заглянул. Это рядом – километров сорок. Правда, дороги у нас – не приведи господи. Пока доберешься…

Лейтенант Арефьев, Коля – Николай. Никуда от тебя не деться. Попрощались уже, обнялись по-братски, а ты догнал меня. Зачем? Чтобы еще раз улыбнуться приветливо? Посмотреть мне в глаза без укора?

Оставил бы ты меня. По ночам покоя не даешь, так хотя бы днем помилосердствовал. Не виноват я перед тобой. И хватит об этом.

– …а майор Казанков говорит: «Не положено». Разве это справедливо, товарищ лейтенант?

– Ты о чем, Марат?

– Как о чем? Об увольнениях. Отрядные ходят, комендатурские ходят, а нам не положено. Когда лейтенант Арефьев за начальника оставался, мы ходили, каждое воскресенье – и ничего.

На колдобине, припорошенной снегом, машину подбрасывает так, что фуражка падает на колени.

– Ты потише, Марат. Не гони.

– Да я не гоню… Нет, в самом деле, товарищ лейтенант. Вы же помните. И порядок на заставе был, и дисциплина подтянулась. А Грачева на собрании как взгрели!..

Да, я помню, Марат. И жалкий вид Грачева после комсомольского собрания. И разъяренное лицо майора Гуренка, когда он распекал Николая. В чем он только не обвинял его: и в заигрывании, и в панибратстве. Он кричал на него:

– Молокосос! Щенок. Я комендант на участке. Я здесь командир единоначальник. Без моего дозволения ты и думать не моги. Экспериментатор.

Я сидел отвернувшись и лишь изредка посматривал на Николая. Мне было жалко его. Месяцем раньше в этой же канцелярии мы вели отчаянный спор. Еще тогда я предсказал, чем кончится этот эксперимент, а Николай убеждал меня: «Солдаты не подкачают. Солдату надо верить».

Самое обидное, что прав оказался не я. Когда рядовой Грачев вместо того, чтобы охранять заставу, укрылся в боксе, вытащил его оттуда дежурный по заставе. Вытащил и доложил Арефьеву. И он же – сержант Кудинов – предложил взгреть Грачева на комсомольском собрании, объявить ему взыскание самое строгое, а в протокол записать: «за нарушение дисциплины строя».

И снова мы спорили до хрипоты. Я доказывал Николаю, что прав секретарь – не следует выносить сор из избы. В самом деле, ведь коллектив осознал, осудил, а это главное.

– Как же ты не поймешь, Чудик? Мы только вытащили их из круговой поруки, и сами тут же потянем в сговор? На черта он нужен тогда, этот эксперимент.

В сердцах я назвал его тогда идеалистом и ушел. А потом, слушая разглагольствования Гуренка о «заигрывании с личным составом», с ужасом думал о том, что все мои постыдные слова и впрямь оказались пророческими.

Я хотел поддержать Николая. Я уже подбирал хлесткие слова, способные урезонить коменданта, и только ждал удобного момента, набирался решимости. Вдруг Гуренок резко повернулся в мою сторону.

– Почему вы молчите, Чудинов? Что скажете об этом вы – замполит, будущий начальник заставы?

Это неожиданное обращение на «вы» обескуражило меня. Все заготовленные слова забылись, словно растворились в той липкой влаге, что выступила на ладонях.

– Я?.. Я предупреждал…

– Что значит «предупреждал»? Вы политработник. Вы должны были прекратить это разгильдяйство, – накинулся на меня Гуренок и понес что-то там о моей принципиальности, о партийной совести.

Я почти не слушал его. Тупо смотрел на раскрасневшегося коменданта и ругал себя за то, что ввязался в этот бессмысленный разговор. Уж лучше бы промолчал. Николай, когда уехал Гуренок, так и сказал:

– Зачем ты сунулся, Чудик? Потрепал бы он меня, и успокоился, а так и тебе досталось.
Да, надо было промолчать. Хотя бы промолчать. Так было бы проще. И честнее. А я умыл руки. Этим липким потом.

Нет, я не растерялся, когда Гуренок предложил мне высказаться. Я прекрасно понял, что он поставил меня перед выбором: или осудить Николая, или распрощаться с резервом выдвижения. И я сделал этот выбор, успев смекнуть, что будет уместным вспомнить о наших разногласиях. Даже помянул-то о них вскользь – так, чтобы Николай не мог меня упрекнуть. Я все рассчитал. Подлец.

– …пять минут, не больше, товарищ лейтенант.

Машину еще раз встряхивает на колдобине.

– Ты что, угробить меня решил?

– Виноват, – Сафиуллин поспешно сбрасывает газ, выруливает из припорошенной снегом колеи и снова поворачивает ко мне свое округлое лицо. – Так как, заедем?

– Ты о чем, Марат?

– Я ж говорю вам. Земляк мой, Кутерин, – он начальника политотдела возит. А сейчас они как раз на шестерке.

– Ну так что?

– Заехать бы. Это рядышком. Мне его повидать, на пять минут.

– Ну, брат (надо же, арефьевское словцо проскочило), повидать ты его еще успеешь.

Лицо Сафиуллина мрачнеет.

– В том-то и дело. Он увольняется, а мне с ним сувенир передать надо.

– В отряд приедем – через друзей передашь. В крайнем случае по почте отправишь, бандеролью. Велик сувенир-то?

Сафиуллин молчит. Обиделся? Славный парень. Почти земляк. Николай – тот заехал бы. Дето-то минутное, а спешить нам некуда. Часом раньше, часом позже до отряда доберемся – какая разница? А на шестерке, у Ветрова, отобедаем. Он начальство хлебосольно встречает.

Правда, начальник политотдела просто так не отпустит: начнутся расспросы, разговоры. В прошлый раз, когда на военный совет ехал, целый час он со мной беседовал - все советовал подумать. «Напрасно вы, Чудинов, уходите с политработы. Вы человек энергичный, мягкий, с людьми умеете ладить. Вам бы побольше решительности, твердости…»

Интересно, что бы он сказал, выложи я все как на духу? Наверное, по головке не погладил бы. Но и голову не снимет!

Увидит он мое нутро и ужаснется. Скажет, мол, ошибся я в вас, Анатолий Степанович. Вас не то что начальником заставы назначать – в замполитах оставлять нельзя.

Собственно говоря, почему ошибся? Разглядел он, что мягкий я, нерешительный. Может быть, и о большем догадывается? Не случайно на откровенность вызывал, советовал подумать. О чем? Только ли о должности?

Вот уж кому и мягкости, и твердости не занимать, так это Василию Андреевичу. Не моргнув на парткомиссию отправит. Как Николая отправил, при всем к нему уважении. Но он-то, пожалуй, единственный, кто способен все понять и оценить. Глядишь, и у Николая дела другой оборот примут. Только… Сможет ли он вот так, на бегу, скандачка – не та, совершенно не та обстановка.

В конечном счете, не последний день он в отряде служит – приедет и ко мне на заставу. Стоит ли спешить?

– Так как, товарищ лейтенант? Свернем?

Вот она – развилка. И взгляд Сафиуллина – умоляющий. Может все же рискнуть?

– Нет, Марат. Не проси. Столько дел в отряде…

Сафиуллин прибавляет газу и машина стремительно проскакивает мимо развилки, пересчитав все выбоины и бугорки. Вот и обиделся на меня Марат – почти земляк. Ну и пусть обижается. Передаст он свой сувенир через друзей или по почте отправит. А мне и в самом деле в строевую часть надо заглянуть, потом к связистам, автомобилистам, тыловикам…

Ох уж эти мне кабинеты. Сколько их было пройдено до назначения: и в отряде, и в округе. До сих пор, стоит только глаза прикрыть – коридоры, лестницы, двери, лестницы, двери, коридоры. И начальник отдела кадров:

– Что, лейтенант, готов к сражению?.. Тогда вперед.

И он ведет меня к начальнику войск: все по тем же лестницам, теми же коридорами…