| Ян КАЛИНЧАК
«Сербиянка»
III.
Лет десять прошло с той поры,
когда случилось это печальное происшествие в доме Саввы Марковича.
Сербская земля ещё тяжелее вздыхала под турецким ярмом; люди убегали
в горы, ибо турок, узнав об их намерениях, отбирал у них всё имущество,
а самих продавал как рабов. Увы, уныние и запустение в сербской
земле! Стала похожей на большую могилу красивая, прекрасная сербская
земля, а люди - словно призраки и духи, кружащие возле этой могилы.
Никто не вздыхал, никто не печалился об этом богатырском народе;
а сами они едва слово молвили, боясь предательства. И только их
глаза разговаривали друг с другом, а руки изображали странные знаки.
И всё же бывали в году дни, когда никакая власть, никакая сила не
могли приказать, чтобы сербский народ не собирался вместе; это были
дни религиозных и календарных праздников.
Вот и сейчас в рудницких горах собрались тысячи людей. У подножия
этих гор стоит монастырь Святого Иована, монахи которого, строго
соблюдая правила своего ордена, были известны в Сербии любовью к
своему народу. Сегодня день Святого Иована, праздник покровителя
монастыря, и потому холмы вокруг него заняты множеством народа.
Перед святой литургией народ расположился вокруг дубов и буков,
на которых прибиты иконы Богоматери, Святого Иована, Святого Николая
и других святых. Под этими деревьями сидят старцы, которых годы
лишили дневного света, с обнажёнными головами, на которых повевающий
ветерок поднимает вверх остатки седых волос; в руках они держат
гусли и чистыми звуками, время от времени вздрагивающими голосами
распевают удалые песни о былых прекрасных временах уже забытой сербской
свободы. Народ возле них толпится, снимает шапки, крестится, склоняет
головы в немой тишине, давая волю груди, чтобы в ней сообразно желанию
отзывались песни слепцов. И когда они долго слушают эти песни, то
обеими руками закрывают свое лицо, - а потом на глаза сурового серба
наворачивается слеза, ибо один смотрит на раны, покрывающие тело
его собрата, а тот крестит маленькое дитя, трепыхающееся в руках
измученной матери. Печален тот путь, на котором нет утешения, где
только скорбь покрывает людские души.
Около раскидистого дуба больше всего народу толпится. Ветви его
приятной прохладой затеняют иссохшуюся землю, и листья на них играют
с тихим задиристым ветерком так же, как руки слепого певца играют
со струнами гуслей, и издают шелестящие звуки.
Под дубом сидит на камне старик с гуслями, волосы его зачесаны за
уши наподобие венца, поскольку на макушке у него лысина. Глаза его
смотрят вертикально вверх, ибо им, утратившим свет, ничто не угрожает;
но морщины на лбу и тихое дыхание свидетельствуют о том, что слух
его напряжён, пытаясь возместить то, что глаза сделать не могут.
Справа от него лежат гусли, слева, подпирая голову рукой а взглядом
уткнувшись в землю, сидит девушка, для которой уже минул цвет первой
молодости, а лицо словно овеяно печалью.
Народ собирался вокруг него. Мужчины, опираясь о длинные палки,
с печалью смотрят на Савву Марковича; женщины садятся на землю и,
наказывая своим детям молчать, показывают им девицу Малицу.
Старый Савва совсем ослеп; одного сына он потерял, другой ушёл к
туркам, которые изгнали старика из его собственного дома, и ходит
он теперь по земле, сопровождаемый своим ангелом, девицей Милицей.
Прекрасна любовь, прекрасно самоотречение во имя старости, которая
не способна обойтись без помощи.
Старый Савва сидит в окружении притихшей толпы, взирающей на него
с благоговением, и вслушивается, словно пытается по ропоту определить
ее многочисленность. Медленно он опускает голову, берет гусли и
поёт песню, сопровождаемую их игрой:
В Косово, на белом поле,
шумит знамя царя Лазаря;
у детей Сербии сердце болит,
когда говорят они об этом!
Это Косово, белое поле,
печальные известия до нас доносит,
ибо там попала в неволю
отчизна свободная наша!
Ты, Косово, поле белое,
нашей павшей свободы поле,
что же ты так печально зашумело,
что значит твоя боль?
А Косово отвечает:
"Как же мне не шуметь?
Сыны Сербии в оковах сидят!
Дети Сербии онемели!"
О свободе они больше не говорят,
о ней они больше не мечтают;
когда душман их притесняет, давит,
они на это лишь смотрят.
А сердце моё сохнет от боли,
а меня печаль, жалость покрывает,
ибо вижу, что моего поля
кровью никто не омоет.
Сербский юноша, дитя Сербии,
когда освободишь отчизну?
Когда заря тебе засветит?
Когда смоешь мою вину?
Старый Савва умолк, подбородком
упёрся в головку гуслей, а взгляд тёмных глаз устремил в толпу,
словно хотел по лицам людей читать и проникать в их сердца; несчастный
забыл, что божье солнышко давно перестало играть с его глазами и
теперь лишь отражается от них словно от камня. Но его ухо расслышало
громкий ропот толпы, сердце подсказало ему, что песня нашла отзвук
в сердцах людей, таких же чутких к песне, как та арфа, которой ведомо
всё то, что поет певец.
"Чего же хочет его песня?" - шептал один другому, и слышал
в ответ: - "Брось, он прав!"
Наконец один из старцев подошёл к Савве и сказал: "Побратим
наш Савва, ты ещё не перестал будоражить людей, чтобы довести их
до ещё больших несчастий? Ты и прежде вдоволь постарался, и мы из-за
предательства твоего сына едва не сгинули; а теперь, не имея сил
нарушить наше спокойствие, ты души наши ядом песен наполняешь!"
"Побратим мой Штефан Сикула, на то, что сын мой всё испортил,
я возражать не стану, но ты не запретишь мне петь о том, что мне
нравиться!"
"Это так, это так", - закричали с одной стороны.
"Чего же вы хотите? - отозвался Штефан Сикула. - У народа нет
сил противостоять туркам; и стоит только такой песне запасть в душу
народа, кинется он на беду свою, даже не задумавшись о том, что
этим только хуже делает. Ждите, собратья, лучших времён!"
"Верно, верно!" - закричали с другой стороны.
А старый Савва нахмурился, поднялся, превозмогая боль, и, протянув
руку девице Милице, говорил: "Пойдём, дитя моё, отсюда прочь;
тут собрались не сыновья Сербии, кипящие от гнева за свой позор,
а всего лишь подлые рабы!"
Но покуда он встал, покуда Милица руку ему подала, уже зашумели
собравшиеся: "Остановись, остановись! Стыдно насмехаться над
слепцом!" Перебранка и ссора завязались в толпе, поскольку
сербский народ почитает слепцов ясновидящими. Закончилась ссора
внезапно, ибо над людьми зазвучало: "Господи, просьбы наши
услышь и смилуйся над нами!"
Оставив страсти, ссоры и раздоры, народ со спокойным сердцем опускался
на колени, осенял себя крестным знамением и произносил: "Господи,
помилуй!"
Священная литургия (богослужение) началась, народ молился на коленях,
и каждый раз, когда священники возносили молитву, народ отвечал
"Господи, помилуй!" с таким сокрушенным сердцем, что никакой
другой человек, не имеющий такой огромной потребности в милости
Божьей, как сербский народ на этом пути, не сможет произнести сокрушённее.
После молитвы народ произнёс "Аминь!", а священнослужители,
покрошив хлеб в позолочённые и наполненные вином кубки, по очереди
ложечками давали вино с хлебом; и когда мужчина получал благословение,
священник, наклонившись, шёпотом говорил ему: "В храме перед
алтарём - отпущение грехов, в храме перед алтарём - спасение!"
Все мужчины входили в храм.
Вскоре поднялся крик и в храме, и вокруг его, мужчины выбегали из
его святых дверей с горящими глазами; один поднимал ятаган, другой
прижимал к сердцу ханджар, третий размахивал над головой ружьём,
другие же несли в руках окованные железом посеканцы. Все в один
голос кричали: "Слава, Господи, имени твоему!"
Монахи монастыря Святого Иована были людьми благочестивыми, но тихость
их бытия, отрешённость от мира только способствовали глубокому осознанию
позора своего народа, вдумчивому осмыслению его положения. И видя,
что турки лишили народ оружия, чтобы он не мог оказывать сопротивления,
они тайно собирали его и во время почитаемого святоянского паломничества
роздали его людям.
Ах, если бы вы видели, любезный собрат, эту разгорячённость мысли,
это воодушевление народа, разом обретшего средство исполнения своих
страстных желаний! О, это уже не игрушки, не рядовое событие!
Народ разгорячён; старики плачут, мужчины обнимаются, юноши ликуют,
всюду гул и лязг оружия.
Старый Савва стоит среди людей, глаза свои в небо устремив, но того,
что слышит ухо, что чувствует душа, он выразить не может. Дрожь
его охватила, ноги сами собой подогнулись, сложенные руки взметнулись
вверх, а уста произнесли: "Господи, смилуйся над нами!"
Весь народ следом за ним произносит: "Господи, смилуйся над
нами!"
И после произнесённых слов подошёл Штефан Сикула, взял старого Савву
за руку и сладким голосом говорит: "Побратим мой Савва Маркович,
теперь мы видим твою правоту. Господь хранит тебя для украшения
сербского народа! - Вот тебе, вот и тебе меч, ибо кому же он подобает,
как не тебе!" И вложил в его слабую руку длинный острый меч.
И старый Савва, ощутив в руке металл, выпрямился, и рука его не
согнулась под тяжестью оружия, которое он так вскинул вверх, что,
дорогой собрат, я сказал бы, что это не многолетний старец, но двадцатилетний
юноша. Вскинув меч, старый Савва воскликнул: "За Сербию и веру
Христову!"
И толпа, вскинув оружие, следом за ним кричит: "За Сербию и
веру Христову!"
Как только раздался этот крик, из чащи с левой стороны загрохотали
выстрелы ружей; несколько человек в толпе упало, в клубах порохового
дыма несколько глаз засверкали, словно фонарь в ночи, и со всех
сторон донесся визг: "Аллах, Аллах!"
Выстрел следует за выстрелом, на смену ружьям приходят мечи и ятаганы,
и сербы вынуждены драться и рубиться прежде, чем они смогли привести
себя в порядок. Многие пали, немало турок побив, многие пробились
сквозь ряды неверных, многие женщины, спасая детей, побежали; но
сердце турка, сердце янычара , рождённого от родителей-христиан,
но в детстве отнятого у них и воспитанного по-турецки, хуже твердого
камня. Хафиз-ага, предводитель янычар, закричал: "За ними,
за ними!"
Едва эти слова вырвались из уст Хафиза-аги, Милица, оставшаяся здесь
со стариком-слепцом, лишилась чувств и упала на землю; а старый
Савва всем телом затрепетал, словно осенний лист, и, свесив голову,
произнёс: "Эй, сынок мой Янко, вот и исполнилось моё проклятие;
чтобы тебе, сын мой Янко, раз уж ты стал хуже турка, никогда не
знать Божьей милости! Чтоб тебе, сын мой Янко, смертью предателя
умереть!"
И, переполненный чувствами, склонился он над своей Милицей, и горькие,
печальные всхлипывания выдавали терзания его сердца.
|
