| На главную страницу... |
| Повести |
|
Большой
перекур |
|
|
|
Глава 2 Ша! Бу-да-бу. Ша! Ну вот и началось. Имеющий очи да увидит. Имеющий уши да услышит. Не имеющий ни голоса, ни слуха пусть молчит и внимает трепетно. Великий шаман Ибрагим Карбузов начинает обряд полуденного камлания. Бу-да-бу. Ша! Оседлав комель поверженного на тропу бревна («Не все ему на мне кататься!»), Ибрагим лупцует по дереву упругими, гибкими ладонями, извлекая из сухого дерева то отчаянно звонкие, то чуть приглушенные дробные звуки. Запрокинутая голова временами вздрагивает, знаменуя очередное учащение или замедление ритма. На лице, обращенном в зенит, – блаженная полуулыбка. Тонкие чувственные губы нерешительно вздрагивают – раз, другой, третий, наконец раскрываются, обнажая ровные, ослепительно белые зубы. – Шо-о, – негромкий, одними губами промолвленный возглас еще не успел вспорхнуть над запрокинутым лицом, как вдогонку ему ликующей квинтой устремился открытый грудной звук и тотчас взвился в недосягаемую, головокружительную синь-глубину. – О-о-о-о! – не округлый и не пронзительный, но разом заполнивший собой все мыслимое пространство, мелким бисером секунд и терций нисходя и возвышаясь, он не метался – парил над тесным ущельем. Подобно беркуту, бесстрашно сложившему крылья, он падал вниз неудержимо и в самый последний миг, словно расправленными крыльями на упругий воздушный поток, ложился на собственный отзвук. Без всяких усилий, еще и потешаясь над перепуганным эхом, снова взмывал, чтобы раз и другой, и третий повторить этот непредсказуемый полет. – О-о-о, – чуть шевелил губами Ибрагим, но кто же поверит, что это он, маленький человечек, отчаянно лупцующий крохотными ладошками по неотесанному бревну, творит незримый, но ощущаемый каждым полет? Кто поверит, что это его тщедушным дыханием оживлены и небесная синь, и земная исполинская твердь? Быть того не может! Ах, не может? Так вот вам! – Шел один верблюд. То ли в пропасть низвергся, то ли в небо взвился - растворился ликующий звук. Улыбаясь, блаженно жмурясь, чуть покачиваясь из стороны в сторону, тарабанит по дереву Ибрагим. Ша! Бу-да-бу. Ша! Лишь на мгновение (чтобы одарить окружающих хотя бы толикой своего блаженства) Ибрагим размежает щелочки раскосых глаз, встряхивает головой и украдкой делает вдох. – Шо-о-о... Белым облаком – легким, подобным комочку лебяжьего пуха – воспарил над ущельем второй верблюд. След его еще не растаял на островерхими снежными вершинами, а в поднебесье уже звенит среброгласый колокольчик третьего. Бу-бу-да. Бу-бу-да. Три верблюда – это вам не шутка. Три верблюда – это три колокольчика, шесть тяжеленных вьюков с контрабандным заморским товаром и целых двенадцать ног. Для двух даже самых проворных на свете ладоней это уже многовато. Упростив и замедлив ритм, Ибрагим словно нехотя («Экая досада. И всегда-то они промедлят!») опускает запрокинутую голову и попеременно поворачивает свое скуластое, вечно улыбающееся лицо то налево, то направо, взглядом, словно прикосновением руки, тормошит сослуживцев: «Ну, что же вы? Вступайте!» Избегая этого призывного взгляда, прикрыл глаза («А я, представь себе, задремал невзначай») сержант Станислав Ефиманов, в просторечии Ефим и даже Фимочка. «Ну и дрыхни, сонная тетеря. Очень нужно!» Да-бу-да-бу-да! Шевяков? Тот взгляда не отвел. Даже корпусом вперед подался и руки вскинул, но в последний момент покосился на Ефиманова и сделал вид, будто некий посторонний предмет (то ли камушек, то ли щепка, то ли кусочек коры) попал ему за воротник и тревожит натруженную спину. «Степанов!" Степушка сосредоточенно ощупывает подошву сапога. «Виткявичус! Вит!» У Святого Вита, как назло, сигарета потухла и он охлопывает себя по карманам. Словно забыл, что свою фирменную зажигалку носит исключительно в правом кармане куртки. «Лукьянов!» Лицо фуражкой накрыл, ноги на бревно взгромоздил и дремлет. «Шевцов!» Глянул исподлобья, дескать, не видишь что ли, портянки я перематываю. «Манаков! Копытов! Что же вы, братцы?» Один Аксенов, не моргая, таращит на Ибрагима изумленно округленные, несмышленые глаза. И рад бы угодить, да в толк не возьмет, что от него требуется. В перепляс пуститься? Песню грянуть? «Что же это, товарищ лейтенант?» – в глазах Ибрагима не то удивление, не то укор. «Откуда мне знать. Должно быть, умаялись мужики». «Умаялись? На первой-то ходке? После воскресного отдыха?» «Потому и умаялись, что после отдыха». «Так я вам и поверил». «Ну что ты пристал ко мне? Не хотят – значит не хотят. Не под козырек же...» «А вы? Вы тоже умаялись?» Вот ведь настырная душа. Дался ему этот шутовской шаманский обряд. «И не надоело тебе? Ну подурачились раз, другой – и довольно. Должно же быть чувство меры. В конце-то концов я командир, а не клоун. С всеми заодно – это еще куда ни шло. Так сказать, для поддержания общего настроения». «Вот-вот, товарищ лейтенант, именно! Для поддержания боевого духа». Ну куда ты от них денешься, от этих озорных, плутовских сверкающих глаз! И ведь знает, чертяка... «Эх, Ибрагим. Упаси Бог, раззвонит кто-нибудь об этом камлании – стыда не оберешься». «Да полно вам, товарищ лейтенант. Кто раззвонит? Здесь все свои. Вы крючочек расстегните». Углядел-таки, бесенок. «Да, застегнул я крючок. Привычка у меня такая. С курсантских лет. Не веришь? Вот встану сейчас, расправлю складки под портупеей и как скомандую: «Подъем!» Я тебе командир или кто?» «Замполит,
товарищ лейтенант. В том-то и дело, что замполит». Ша! Бу-да-бу. Ша! «Вот. Вот видите, товарищ лейтенант? Всего и делов-то». «Ну что, Аксенов, смекнул? Традиция у нас такая. Вроде как дурачимся, а на самом-то деле усталость разгоняем. Как рукой снимает. А иначе стал бы я? Только ради этого. Ну, давай. Смелее! Не тушуйся. Если с ритма собьешься – не беда. Это на тропе ритм над нами самым старшим начальником, а здесь – свободный стиль. Видишь, Степанов как молотит? То-то же. Ладони – не подметки, им сносу нет. И Лукьянов проснулся. Давай-давай, Лукьянушка! Жарь, не отставай. Седьмого верблюда на тропу выводим. Седьмого, Вит! Брось ты свою сигарету. Курить - здоровью вредить. А ну-ка дружно, все вместе!» Ша! Бу-да-бу. Бу-да-бу. Шевцов, Манаков, Копытов – все как будто. Даже Шевяков на Ефиманова покосился, плечами повел (извини, мол) и, нехотя как бы, вроде как исподволь, через раз по бревну то пальцами, то ладонью пристукнет. Один Ефиманов, сохраняя на лице выражение полного безразличия, смотрит поверх голов. Явно не в духе сегодня Фимочка. Ну и Бог с ним, вольному воля. Семеро одного не ждут. Да-бу-да-бу-да! Явно повеселев, отчаянно раскачиваясь из стороны в сторону, Ибрагим до предела ускорил темп, наполнил легкие воздухом: – Ше-о-о-о-ол целый караван! И тут же, вдогонку, семнадцать луженых глоток (Ефиманов так-таки и не присоединился) с хрипотцой, но без надрыва, монотонно и в то же время с воодушевлением грянули припев:
Ша! Бу-да-бу. Ша! Не такое уж скверное досталось мне нынче бревно. Сучковатое, кривоватое, зато звонкое – так и притягивает к себе ладони, словно магнит. Ну что ты смотришь на меня, Аксенов? Эка невидаль. Можно подумать, в детстве ты не играл в индейцев, в дикарей племени мумбо-юмбо. Ведь играл же! Хоть себе самому признайся. Быть того не может, чтобы где-нибудь на пустыре, под речным обрывом или на лесной поляне ты не строил с приятелями вигвам, не возжигал ритуальный костер, не улюлюкал, угрожая невидимому противнику самодельным копьем или луком. Разве тогда смущало тебя, что вместо косматого пещерного медведя или разъяренного саблезубого тигра дыбился угрожающе обомшелый пень с вывороченными корнями? А сегодня что ж? Ты оглядись вокруг. На сто верст окрест ни единой души! Разве не так? Ты только представь себе, что так оно и есть. Нет еще ни городов, ни дорог, ни машин – только солнце, небо и горы. Первозданные, дикие, без единого кустика даже. Полно тебе коситься на мои погоны. Забудь о них. Я такой же охотник, как все. Впрочем, нет. Я, наверное, вождь племени охотников. Мы поднялись в горы, чтобы вернуться в долину с богатой добычей. Нам сопутствовала удача. Мы сумели выследить и загнать в теснину целое стадо теке. И теперь мы спасем наше племя от голодной смерти. Если сумеем вернуться, если горы выпустят нас. Нет, они не мертвы, эти каменные исполины, обступившие нас со всех сторон. – Вста-а-а-а-ал один верблюд! – ...ал! ...ин! ...уд! Слышал? Это горные духи. Они отзываются. Но это не значит, что они смилостивились над нами. На рассвете, когда указующая путь Утренняя звезда легла на Зуб Дракона, Великий Шаман со всех сторон осмотрел обожженную баранью лопатку и покачал головой сокрушенно. – Нет сегодня дороги. Надо ждать полной луны. Но мы не могли ждать. Мы двинулись в обратный путь, и двое из нас едва не сорвались в пропасть. – Духи гор требуют большой жертвы. Это значит, что кто-то из нас должен остаться в горах: без огня, без оружия, без еды. День и ночь лежа неподвижно на большом ритуальном камне, он должен неотрывно смотреть в небо. Стоит ему хотя бы на миг смежить веки – спящие великаны сомкнут свои исполинские плечи и навсегда закроют нам путь в долину. Если он выдержит испытание, мы пройдем. А он? Он, может быть, вернется. Если за все это время ни разу сердце его не сожмется, не затрепещет от страха. Кто же он? Кому выпадет страшный жребий? – Вста-а-а-а-ал целый караван! – возглашает Великий Шаман и на мгновение замирает, вслушиваясь. – ..ан! ...ан! ...ан! - отзываются горные духи. Чье имя будет названо? Нам не дано его услышать, но тоже вслушиваемся и, чтобы духи по голосу не угадали самого слабого, самого ненадежного из нас, дружно, в полный голос подхватываем припев:
Вот так-то, Аксенов. Или примерно так. Ибрагим тебе точнее расскажет, это по его части. Он у нас Великий Шаман. По крайней мере здесь, на Большом Перекуре. Все это шутка, конечно, бред собачий, но увлекает. Сам не пойму почему и каким таким образом. Что за радость дважды в день горланить одну и ту же бессмысленную песню без начала и конца: шел верблюд, встал верблюд, лег верблюд, встал верблюд, пошел верблюд... Ефиманов на прошлой неделе попробовал сострить. Пока Ибрагим по бревну тарабанил, Фимочка, подражая его голосу, затянул: «Сдо-ох один верблюд». Ибрагим на него чуть ли не с кулаками накинулся. Глазами так сверкал, словно испепелить хотел. С тех пор друг на друга не смотрят, в разных парах ходят. А прежде не-разлей-вода были, на пару верховодили. Если честно сказать, оба они хороши. Хуже малых детей. Говорю Ефиманову: – Ты бы извинился перед ним, Стас. – За что? – отвечает. – Что я ему сделал? – Да какая разница. Извинись, и вся недолга. Друг все же. – Какой он мне друг? Шуток не понимает. Вот и поговори с ним. Взрослый вроде бы парень, рассудительный. Даже слишком порой рассудительный. – Вы как дети малые, честное слово, – втолковываю ему. – Игрушку не поделили, и дружба врозь. Уходи, моя песочница. А он в ответ: – Смотрю я на вас, товарищ лейтенант, и понять никак не могу: вы это всерьез или только притворяетесь? – Что всерьез? В чем притворяюсь? – Ну как же. Спите с нами в одной палатке. В офицерскую столовую не ходите – за общий стол садитесь. Вместе с нами бревна таскаете, надрываетесь. И по бревнышку ладошками стучите. Думаете, оценят, уважать вас будут? Вот так, и не меньше. Сказал – словно ниже пояса ударил. В голосе и впрямь не то недоумение, не то сочувствие, на лице сожаление, а глаза – такие маленькие, неподвижные, холодные глазки - смотрят пристально, словно прощупывают: «Как я тебя? Больно? А могу и еще больней. Я могу, а ты не можешь». – Смотрите, товарищ лейтенант, сядет вам Ибрагим на шею и ножки свесит. И вышел из палатки. Даже разрешения не спросил. Другие, признаться, тоже входя-выходя разрешение редко спрашивают. Обижаться вроде бы не на что, сам не то отучил, не то приучил, рукой досадливо взмахивая. Мол, к чему тут условности? В строю – само собой разумеется, а в палатке или, скажем, на Большом Перекуре каблуками щелкать не обязательно. Словом, и придраться тут не к чему. В иных обстоятельствах я на эту вольность даже внимания не обратил бы. Но в том-то и дело, что Фимочка не по привычке действовал, демонстративно. Ле-о-ог один верблюд. Он и сейчас на Ибрагима с таким безразличием посматривает, что перехвати Карбузов этот взгляд – коршуном взовьется. Может, потому он сегодня все больше в небо смотрит? Разве что иногда глянет на меня, на Аксенова, искоса на Лукьянова и Святого Вита, а вправо – туда, где Ефиманов расположился – даже головы не повернет. Ле-о-ог другой верблюд! Ибрагим, признаться, тоже хорош. Стоило из-за такой ерунды сыр-бор разводить. Шутка ему не понравилась. А на прошлой неделе?.. Манаков сказанул сгоряча: «Ходить нам по этой тропе до белых мух». – «Типун тебе на язык. Сплюнь», – мрачно отозвался Степанов. Манаков старательно сплюнул через левое плечо. Трижды сплюнул и хотел для верности постучать, да дерева под рукой не оказалось. – Чего растерялся, Монах. Ты Степушке по лбу постучи, эффект тот же, – не замедлил подначить его Ибрагим. Тоже, между прочим, та еще шуточка. Однако не обиделся на него Степанов – посмеялся вместе со всеми да и дело с концом. – Шутка – она и есть шутка, Ибрагим. – Над религиозными чувствами смеяться нельзя. – Ты в Бога веришь? – В Бога не верю, но дед мой настоящим шаманом был. – А кто уверял меня, что это шуточная песня? – Я уверял. Для вашей же пользы. А ну как узнают в политотделе, что вы шаманские песни поете?
Ибрагима голыми руками не возьмешь. Как уж из любой ситуации выкрутится и невинную рожицу скорчит. Вспомнить ту же тушенку... Мужики макароны загружают, а Ибрагим с ящиком тушенки из склада выскакивает и в кузов – юрк. – Что это у тебя, Карбузов? – Печенье, товарищ лейтенант, – отвечает, а сам этот ящик в самый угол под брезент пристраивает. – Какое еще печенье? Я же вижу, что это тушенка. – Раз видите, так зачем спрашиваете? – Потому и спрашиваю, что тушенку мы уже получили. Ты что, украл его? – Да вы что! Разве я могу? Говорю же вам – презент это. Зёма подарил. – Какой такой зёма? Что значит «подарил»? – Кладовщик мне земляком приходится. У него излишки, а нам лишний груз не в тягость, вот он и подарил. Только вы не шумите, а то влетит ему. Он же для нас старался. Поверить я ему поверил, сам с собой рассуждаю, хорошо это или плохо – вылетает из склада кладовщик и прямиком в кузов запрыгивает. – Ты зачем тушенку украл? Думаешь, я не видел? Вот стервец. Обманул-таки. И меня в это дело впутал. Ну, Ибрагим, получишь ты у меня, дай только с погрузкой управиться. – Что за народ пошел! Только отвернись – мигом все растащут, – шумел в кузове кладовщик, а сам, оттеснив к борту Ибрагима, до ящиков добирается. – Не на того напали! Мне зубы не заговоришь. Вот как заставлю всю машину разгружать и пересчитывать... – Ты чего расшумелся, зёма? Я тебя чем-нибудь обидел? Я тебе плохое слово сказал? – Пошел ты, – тут кладовщик на меня ненароком глянул и осекся. – Товарищ лейтенант, если тушенку не отдадите, я продукты выдавать не буду. Я же видел... – Карбузов! Вот и все, что я успел сказать. – Постой, земеля. Ты о каком это ящике говоришь? Пока кладовщик оборачивался, Ибрагим успел и брезент откинуть. – Этот ящик я у тебя «украл»? – Может быть, и этот. Вот сгрузим... – Нет, стой. Вы же видели, товарищ лейтенант, что я именно этот ящик принес? Вот и этикетка на нем – «свинина тушеная». Куда же ты смотрел, дурья твоя башка! У кладовщика от неожиданности челюсть отвисла. Смотрит на Ибрагима, понять не может, издеваются над ним или и впрямь он маху дал. – Ты же сам, собственной рукой на этот ящик показал. Я же его, товарищ лейтенант, предупредил: «Смотри, земляк, с макаронами не навешай нам лапши». Предупреждал я тебя или не предупреждал? – Ну так что? Ты нарочно мне зубы заговаривал, а сам тушенку спер. Ибрагим его и не слышит. – То-то я несу и думаю: «Тяжелые получаются макароны. Опять же у всех макароны в фанерных ящиках, а у меня – в картонной коробке». – Какие макароны? А этикетка?! – Вот! Вот! То-то и оно! Мне-то этикетку не видно, а ты-то, спрашивается, куда смотрел? Мне что, заняться нечем? Я что тебе, нанялся ящики с места на место таскать? Он не глядя руками машет, а я надрывайся? Не понесу я твой ящик, сам тащи! С тем и ушел кладовщик, а Ибрагим ему в след: – Вот, товарищ лейтенант, доверяй таким материальные ценности. А еще земляк. Раззява! Я уже было рот открыл, хотел отчитать его и за тушенку, и за этот спектакль, но... – А знаете что, товарищ лейтенант? Я бы на вашем месте все перепроверил. Как бы он еще чего не напутал. Хватится потом, на нас с вами подумает, будет наше честное имя порочить. Вот и поговорили. А спустя полчаса на вещевом складе, стоило прапорщику отвернуться, Ибрагим в палаточный тюк две пары сапог замотал. Так прямо взял из кучи две пары сапог, на вытянутых руках покрутил, оценивая, хороши ли, не слишком ли стоптанные, и преспокойненько в полог палатки заматывает. – Отставить, Карбузов, – говорю ему, а у самого, чувствую, желваки заходили. Только бы, думаю, не сорваться. Он же нарочно этот спектакль затеял. Не сапоги его интересуют, а моя реакция. – Карбузов, – повторяю с нажимом, – положи на место. – Это же «бэу», товарищ лейтенант. Подменка будет... Ладно, воля ваша. Отмотал полог, извлек из брезента свою добычу, полюбовался, так и сяк поворачивая... – Эх, сапоги мои, скороходы! Не гулять вам по горной тропе, – швырнул их в кучу: – Пылитесь! Уже перед выездом, ожидая когда зампотех закончит третий по счету инструктаж водителей, посадил-таки Ибрагим меня в лужу. – Где же справедливость, товарищ лейтенант? Водителям сухпай выдали, а мы с носом остались? Они печенье трескают, бардачки харчами затарили, а нам в кузове на голодный желудок трястись? – Не волнуйся, Карбузов. Будет день – будет и пища. Все, что тебе положено, получишь сполна. Как доберемся до перевала, так и получишь. – А сгущенка будет? – Будет и сгущенка. – В маленьких баночках? – В четырехсотграммовых. По банке на троих. – Так я и знал, – Ибрагим в сердцах швырнул недокуренную сигарету. – Вот ведь крыса складская! Дня не проживет чтобы ближнего не объегорить. – О ком это ты? – О кладовщике, о ком же еще? Ох и потолкуем мы с ним по душам. Перед дембелем. – Вряд ли, – скептически заметил Ефиманов. – Зёма твой в первой партии уедет, а мы после белых мух. – Это мы еще поглядим. В горах и летом снежок порхает, – нашелся Ибрагим, но, похоже, и сам не проникся верой в светлое будущее. – Как же вы так, товарищ лейтенант? Я, возможно, пропустил бы этот выпад мимо ушей, не вмешайся Ефиманов: – Хорош, Ибрагим. Замнем для ясности. Так он это сказал, словно моя вина была настолько очевидной, что об этом и говорить не стоило. – Нет, почему же? Давай разберемся, – на мой красноречивый взгляд («За помощь спасибо, но я в ней не нуждаюсь. Не тот случай») Ефиманов ответил скептической усмешкой. – В маленькой банке сто двадцать граммов, в большой – четыреста. Раздели на троих и посмотрим, кто из нас обмишурился. – Вы обмишурились, товарищ лейтенант, – с горячностью, с бесенятами в глазах радостно воскликнул Ибрагим. – В то-то и дело, что вы обмишурились. Что толку граммы считать? Думаете, нам сгущенка нужна? Да мы в духане целый вещмешок закупили. У нас на брата по три банки заготовлено, а вы из-за каких-то граммов этого жлоба толстозадого озолотили. Он же за наши баночки героем границы на дембель уедет. За две банки знак старшего наряда выменяет. У тех же писарей. Все честь по чести, с удостоверением и печатью. За четыре банки – «погранца» второй степени, а за первую степень десять банок отвалит, не поскупится. Самое обидное, что по первости ни черта я не понял из этой прикладной математики. Только повод дал своей гвардии утвердиться во мнении, что ежели кто из офицеров срочную не служил, тот в службе солдатской мало что смыслит. Должно быть, потешались они над моей самоуверенностью всласть. Лейтенант, все науки превзошел, а того не знает, что в дембельском чемодане у настоящего пограничника всенепременно должна быть хотя бы одна (диковинная для сугубо штатских лиц) стодвадцатиграммовая баночка сгущенки. Заиметь ее дело нешуточное, поскольку выдается она исключительно в сухом пайке. А сухпай, каждому известно, получает солдат в исключительных обстоятельствах. Есть у тебя эта баночка – стало быть, имеешь полное право извлекая ее из дембельского чемодана рассказать какую-нибудь байку. И фантазию свою можешь не ограничивать – любым приключениям есть немой, но наглядный свидетель! А я эти реликвии на какие-то граммы сгущенки променял. Ясное дело, мне на дембель не ехать - где мне солдата понять! – Ладно, Карбузов. Не горюй, не грусти. Будет тебе сухпай. Заработаем. Мне бы на этом и поставить точку. Так нет же, педагогом себя возомнил! – Интересно у тебя получается, Ибрагим. Зёма твой со сгущенкой химичит – ты его презираешь. А самому целый ящик тушенки украсть не зазорно? – Какой он мнем зёма! Так, к слову пришлось. Ага, думаю, устыдился-таки. Теперь я тебя дожму. Придется тебе, Ибрагим, покраснеть перед товарищами. Извини, сам виноват. – Зёма ил не зёма – это дело десятое, – говорю ему в тон. – А тушенка-то чья? Наша. Если бы ты ее у кладовщика украл, а то ведь у своих же товарищей? Что молчишь? Стыдно? Никогда я прежде не видел, чтобы от стыда по лбу себя стучали, головой во что ни попадя бились. Да и полно, со стыда ли? – Как же я раньше об этом не подумал, – ничуть не рисуясь, воскликнул Ибрагим и, голову запрокинув, на полусогнутых по кругу пошел. – Нет бы вам раньше сказать! Я б ему этим ящиком... Тушенка-то наша была! У меня от такой эквилибристики мозги заклинило. Чувствую, что совсем не в ту сторону гнет Ибрагим, но логики не улавливаю. Бред какой-то. А Ибрагиму до меня и дела нет, он и впрямь внезапным прозрением одержим. – Мне бы, дурню, задуматься, с какой это стати тушенка рядом с макаронами лежит? Он же этот ящик заначил. Облапошил кого-то, – дай Бог, чтобы не нас, – и припрятал. А меня на пушку взял. Раскричался: «К начальнику тыла пойду!». Никуда бы он не пошел. У него эта тушенка давным-давно списана. Вот гнилая душа. Сидит и радуется, нашей тушенкой брюхо набивает. Чтоб оно у него от той тушенки лопнуло! – Не лопнет, – рассудительно заметил Святой Вит. – Не видел разве? Он у поваров в офицерской столовой каждый день охмыряется. А тушенку писарям загонит. Или ремонтникам. – А ремонтникам за что? – неожиданно для себя (по инерции как бы, поскольку наконец-то начал «врубаться») спросил я. И был награжден все теми же добродушно снисходительными взглядами. – Ремонтники народ мастеровой, – скривив губы, пояснил Ефиманов. – Могут архарьи рога отполировать, эдельвейс в набалдашник из оргстекла запаять, да мало ли ... – Из патрона газовую зажигалку могут сделать, – подхватил Ибрагим. – Степушка, покажи. – Чего? – нехотя, недоуменно, словно не при нем велся весь разговор, отозвался Степанов. – Зажигалку свою покажи. – Какую еще зажигалку? – Да не тупи ты. Тут все свои. – Нет у меня никакой зажигалки, – пробурчал Степанов и, краснея, добавил: – Променял я ее. – Брешешь. – Говорят тебе, променял! – Эх ты, – Ибрагим, похоже, поверил ему. По крайней мере сокрушался вполне искренне: – Такая зажигалка была - загляденье! За такую зажигалку «погранца» не жалко. – Ну и трепло же ты, – огрызнулся Степанов. И не обиделся на него Ибрагим. Еще и язык прикусил. Минуты на две, не более. Потому что промолчать более двух минут Ибрагим не способен. И слава Богу. Можно представить себе, что было бы, если бы не это камлание. Ибрагим на Большом Перекуре всех заговорил бы до посинения. В первую очередь меня. А так поет себе и поет: – Вста-а-а-а-ал целый караван. А мы ему волей-неволей подпеваем. Из двух зол выбираем меньшее. Поскольку третьего нам не дано.
А вообще-то пора эту песню заканчивать. засиделись. Сколько с горными духами ни разговаривай, а бревна нам на себе тащить. Так что, братва, хорош портянки сушить, обувай у кого что осталось и в путь. Как говорит Ибрагим, главное в нашем деле подметки на тропе не оставить, поскольку в сапогах без подметок настоящему джигиту ходить неприлично. Особенно в горах. Могут быть жертвы среди мирного зверонаселения. В этом смысле ибрагимовы сапоги - большая угроза здешней девственной природе. Хорошо что архары и теке предпочитают держаться от нас на почтительном расстоянии. Увидали бы, как Карбузов к сапогу подметку каждый раз проволокой прикручивает – посрывались бы в пропасти кто от смеха, кто от стыда. А если серьезно, свалял я большого-пребольшого дурака. Тогда, на вещевом складе. Мне бы не урезонивать Ибрагима, а вместо двух пять-шесть пар прихватить. Один ведь черт пылились они на складе и по сей день пылятся, если не пустили их тыловики под топор, если не сдали в утиль или как там еще поступают с изношенной обувью? Те две пары, что Ибрагим наугад выхватил, вполне прилично выглядели: кое-где на складках голенища истерлись, каблуки постесались, а в остальном… Парадный расчет в такие сапоги уже не обуешь, но моим орлам они как бы еще послужили! Хорошо Виткявичусу, тот кеды с собой прихватил и теперь форсит. Он и без того в караване самая приметная фигура – рост за сто девяносто. Кроме Копытова в пару с ним никто не становится – слишком большой перепад высот. Как говорит Ибрагим, скупой платит дважды, а коротышка тянет груз за двоих. Сачковать Святой Вит, конечно же, не сачкует, но с кедами он дважды выиграл. Во-первых, ногам удобно и легко, а во-вторых, сапоги в целости и сохранности. Чего не скажешь о моих хромачах. Пока в отряде были, не хватило ума резиновые подметки набить. Все так делают, своими глазами видел, да думал совсем не от том. Не глянулись мне хромачи на резиновом ходу, не вполне интеллигентно выглядят. Зато теперь от моих интеллигентских одни воспоминания остались. Куда уж в них по сыпучкам карабкаться! По лагерю от палатки до палатки идешь – ощущение такое, будто чешки на босу ногу надел, того и гляди, пальцы наружу вывалятся. Если бы не Атомный Комар, так бы и ходил по лагерю в кроссовках. Сколько они еще протянут, мои кроссовки? От полосок «а ля Адидас» одни следы остались, на правой задник по шву поехал и, опять же, подметки на носках отслаиваются. Пожалуй, неделю-две еще протянут, а там либо как Ибрагим подметку проволокой прикручивай, либо доставай из чемодана заветные «ботасы». Поначалу надевал их на волейбол – для шику и устрашения соперников, а теперь, когда мужики поизносились, как все босиком перед сеткой прыгаю. Так оно как-то способнее. Ничего, мы еще спустимся с гор. И тогда зададим форсу, на зависть всем гарнизонным пижонам. Так что ли, Аксенов? Ну-ка, прибавь жару! Последний куплет – и вперед, на мины.
Все! Верблюдов спровадили, горным духам хвалу вознесли, пора и самим навьючиться. – Кон-чай перекур! – …ур! …ур! …ур! – отозвалось ущелье. Недурственно. Не хуже чем у Ибрагима получилось. – Как самочувствие, Аксе6нов? Ничего? – На-армально, товарищ лейтенант. – Ну, тогда берись. Поднатужились, поднапружились. Бог не выдаст, свинья не съесть. И-и-раз!.. Как легло? – На-армально. – Вот и славно. Ну, потопали. |