| Ян КАЛИНЧАК
«Словацкий
юноша»
II.
После боя под Прешпорком, где полегли сыновья
Святополка, затаилась, онемела Словакия: народ отчасти угнетенный,
отчасти горами разделенный не спешил возвращаться к жизни. Но главная
тому причина заключалась в том, что единодушие в жизни народной,
равенство между людьми не могли выдвинуть личность, которая объединил
бы силы народные. С другой стороны христианство, не проникнув в
сердце каждого, при первом своем распространении многих понудило,
в том числе и тех, кто по причине словацкого господства вынужден
был принять христианство, а сейчас, когда власть в Уграх захватили
иноверцы, охотно отступились от тех, что когда-то свергал богов
их отцов, кто рубил их священные рощи, кто вынуждал их поносить
силу тех, кому их отцы многие столетия поклонялись. Каждый народ,
который хоть немного собой дорожит, нелегко отрекается от своих
пусть даже ошибочных убеждений, не принимает сразу пусть даже спасительную
истину, поскольку только длительная борьба, длительная жизнь могут
привести общее мнение к тому, что она великая, правдивая, благородная.
Так было и в Словакии. У многих не было сожаления о падении словацкого
королевства, поскольку теперь они снова могли поклоняться своим
богам, снова могли приносить им пищу, могли отомстить притеснителям
своей веры. Так многие покорились новоприбывшим иноверцам и сражались
против братьев своих, которые, оставив стародавнюю веру, хулили
древние божества. Меж ними был и Длугош, пожилой, могучий мужчина
и усердный почитатель Свантовита, а в прошлом еще и жрец его, который
волею азиатских безбожников обосновался в Бецкове, надежном замке,
откуда на чем свет стоит поносил христиан и в невежестве своем могучей
рукой действовал в ущерб жизни собственного народа.
Однако еще не угасли искры стремления к самостоятельности в сердцах
сынов рода словацкого. Не один из них заплакал над глубоким падением
своего народа, не один долгими зимними ночами вспоминал стародавние
времена, не один, скитаясь тихими летними ночами по шумящим лесам,
высматривал своих соплеменников и ободрял их, обнадеживал – чем?
Об этом никто узнать не мог, поскольку все делалось тайно, скрытно,
потихоньку. И никто их не выдал, разве что соловей в своей песне,
который слышал в рощах шепот скрывающихся мужчин, подающих знаки
и вверх на Поважье указывающих. Ну а в определенные дни множество
стариков, множество юношей валом валили к Тренчину, старинному замку,
и никто не знал, зачем и почему они туда ходят.
Тренчин лежит недалеко от языческого Бецкова, азиатам служащего,
но там совсем другие дела затеваются. О них и поведем речь.
В день гибели сыновей Святополка множество народа собралось в славном
Треничне. Стариков побольше, чем юношей. Подают одни друг другу
руки и поднимаются в просторную палату.
Владыка Тренчина, Дзорд Тренчанский, известный своими былыми заслугами,
а сейчас большей частью укрывающийся в своей крепости, рассылает
посланцев по округе, по словацким столицам, но никому не известно,
что он задумал, поскольку об этом сообщает прежде лишь самым близким
товарищам, а потом и другим, которые, однако, никому ни о чем не
обмолвятся. Сейчас собрались вокруг него старейшины и заполнили
просторную палату.
В палате, в центре, стоит блинный, черным сукном покрытый стол;
вкруг стола – высокие кресла, а в креслах старцы сидят, которые
многое помнят, которые жили и были преданы забвению еще до поражения
словаков. Во главе стола подобно трону возвышается кресло, а на
нем восседает Дзорд Тренчанский. Перед ним на столе лежит книга
в кожаном переплете, Священное писание, говорят, рукой самого Метода
написанное, а рядом с книгой стоит крест, символ христианства. Вокруг
сидят и стоят и старцы, и юноши, и зрелые мужчины. Царит глубокая
тишина.
Дзорд Тренчанский поднимает седую голову; лицо его сурово, и это
свидетельствует о том, что голова его не столько от возраста, сколько
от многочисленных забот и всевозможных пережитых неприятностей побелела,
вот он поднимается над собравшимися, взгляд его медленно, спокойно
разгорается, и на кон он останавливается, тому кажется, что в самую
душу он проникает, и в то же время с бесконечным доверием к нему
обращен.
Начал он говорить:
«Мужи словацкие! Миновали времена, когда на землях наших, в цветении
утопающих, мы свободно подавали друг другу руки; сейчас вынуждены
укрываться и запираться в надежных замках, если хотим поговорить
по душам. Мужи словацкие! Вы вспоминаете дни нашей свободы, вы ощущаете
всю боль нашего поражения; так завеем же я буду вам об этом напоминать?
Я не буду сравнивать времена минувшие и нынешние, не стану раскрывать,
в чем заключается угнетение наше и наш позор, не стану перечислять
наши жалобы, наши мечты, наши предостережения: вы и сами хорошо
знаете, что мы, прежде блистательные, пришли в упадок, прежде уважаемые,
свободные, ныне в угнетении, в позоре живем, прежде все свободно
решавшие, сейчас свои желания, жалобы друг другу только шепотом
поверяем, чтобы даже ветер нас не услышал; сошлись мы сюда, чтобы
вспомнить дни нашего крушения, когда мы утратили и милую свободу,
и родных, и друзей наших, когда мы утратили все, все – но только
не надежду. И так, мужи словацкие, вспомните ваших сыновей, братьев,
которые пали при Прешпорке; вспомните, что там лежат руки ваши отсеченные,
что мы там многое, все утратили – но только не надежду! А теперь
довольно воспоминаний, довольно сожаления, сейчас будем говорить
о надеждах наших. – Бесчестье в том, чтобы добровольно подставлять
свою шею под чью-то ногу, бесчестье в том, чтобы народ наш забыл
о том, что есть что-то еще кроме повседневной жизни. Да, мужи словацкие,
времена сменяют друг друга, и в непрестанных переменах рождаются
новые силы; слабый становится сильным мужчиной, сильный теряет власть,
а угнетенный преступает границы, начертанные ему, и выступает против
своего угнетателя, который никак не может понять, где набрал такую
силу этот бедняк. Мужи словацкие, разве не пришел и для нас день
нашей силы?»
И по всей просторной палате в один голос прозвучало сурово: «Пришел!»
И у Дзорда Тренчанского засверкали глаза, старики за столом подняли
понуренные, словно в память о прежних временах опущенные головы;
всех собравшихся одно это слово будто искра воспламенило.
«Я перечислил тебе силы наши», – поднявшись с левой стороны, начал
один из старцев, – «Теперь ты знаешь, на сколько семей, мне преданных,
можешь рассчитывать!»
«Знаю!» – отозвался Дзорд Тренчанский. – «И ты, и Святош, и Милота,
и Нездай, и все прочие известили меня о численности и силе своих
союзников. Теперь сообщите мне лишь о том, когда все соберутся возле
Тренчина, и как будем начинать?»
«Я думаю», – ответил Милота, – «в первую очередь должны мы Длугоша
в Бецкове уничтожить, ибо горше всех зол на свете неприятель одной
с тобой крови, поскольку раны, им нанесенные, не просто болят, но
до самых потаенных глубин опаляют душу!»
«На Длугоша! На Длугоша!» – раздаются вокруг голоса.
Тут встает из-за стола Святош и говорит негромко, но строго, голосом
слабыми, но настойчивым, так что в словах его чувствуются старость
и гордость, склонившиеся перед высшей ценностью:
«Друзья мои! Я думаю, что жизнью своей заслужил, достаточно пожертвовав
ради нашего дела, чтобы и вы что-то сделали ради меня. Я все, все
утратил: замки мои разрушены, мое имущество поделено между врагами,
пятеро моих сыновей лежат, закопанные в черной земле, а кровь их
по прешпоркским полям разлита; ныне нет у меня никого на свете,
кроме единственного сына, – и вот об этом сыне хочу я кое-что сказать,
прежде чем вы примете решение».
«Говори! Говори!» – отозвалось собрание.
«И так, друзья мои!» – продолжает Святослав, – «один у меня сын,
но и он напоен слезами наших поражений, вскормлен надеждой на будущие
лучшие времена, а в груди его в юношеском возрасте уже пылает священный
огонь, и сам он – повзрослевший пылкий богатырь, – приходит к вам
и просит, чтобы вы приняли его в свою союз словацких братьев».
Все молчали, а старый Святош скользил взглядом по их опущенным очам.
Опершись головой о руку, говорит негромко Дзорд Тренчанский:
«Святослав! Мы ценим твои заслуги и воодушевление сына твоего, но
задумайся, законы союза нашего суровы, исполнить их под силу только
мужчине. Юноше еще не ведомо, что встретит он в жизни, он смотрит
на все с удовольствием, его глаза, его сердце еще не очерствели
к влиянию красоты и мирских наслаждений. До сего дня в союзе нашем
состояли только мужчины, поскольку никого не принуждали мы суровыми
обетами хранить верность делу нашему, кто не мог бы их сдержать
в суровых схватках с самим собой. Твой Станислав может бороться
вместе с нами, может осуществлять свое намерение, – но пусть он
остается сам по себе, пусть не лишает себя будущего».
«Ты прав!» – отозвался Милота. – «Мы знаем, что законы наши суровы!
Мы знаем, что наша вера не одобряет те жертвы, которых мы требуем.
Мы знаем, что Бог привил любовь нашим сердцам, чтобы с нею мы прославляли
нашу жизнь. Мы знаем, что солнце на небе светит нам, чтобы мы согревались
его сверкающим теплом: но знаем мы и то, что не сможем вернуть достоинство
упавшему народу нашему иначе как обо всем, обо всем забыв, кроме
освобождения. И обеты наши простираются не далее как к возвращению
великоморавской славы!»
Тут ближе к столу подступил Станислав, правой рукой опирается о
стол, юношеским взором обводит сидящих и говорит:
«Мужи словацкие! Вы отказываете в силе возрасту моему, вы боитесь,
что юноша не сможет выдержать свои обязательства и обеты, – но как
же вы ошибаетесь! Юность способна себя, свои мечты, своих любимых
да и весь белый свет принести в жертву своему чистому, высокому
воодушевлению. Старость и зрелость делают это легко, так и заслуга
их не велика, поскольку мало что теряют. Тогда и жертвы ваши не
велики. Однако когда юность, имея на пути многие препятствия, желает
совершить то, что совершает зрелость, ее заслуги и жертвы в тысячи
раз значительнее ваших; стало быть вы, мудрые мужья, полагаете,
что возрождение народа нашего, воскрешение нашей славы не заслуживают
самых больших жертв? Стало быть, и дело ваше так незначительно,
равнодушно? Я же об этом привык думать иначе; я думал и думаю, что
воскрешение жизни народной среди всех прочих дел так же возвышается,
как солнце среди звезд. Стало быть, вы не желаете, чтобы сыновья
наших родов делу нашему принесли наибольшие жертвы - жертвы, которых
вы принести не можете? Ужели души ваши настолько завистливы, что
в не желаете позволить юному сердцу, чтобы оно самое себя принесло
в жертву тому, что вы почитаете самым возвышенным? При этом вы говорите,
что юноша может и так, без обязательств действовать! Но вам, пожалуй,
следовало бы знать, что когда он видит себя среди избранных, когда
знает, что поступки его предопределены, это льстит его гордости,
это возвышает его душу. Да, волнуется сердце в юношеской груди,
и распрямляется душа его от сознания того, что за свои убеждения
приносит он жертву, превосходящую все прочие…»
Он приумолк и, вскинув голову, произнес решительно:
«Мужи словацкие, я желал и желаю, принеся любые клятвы, вступить
в ваш союз!»
Все молчат, только старый Святош с нежностью смотрит на своего взволнованного,
сохраняющего достоинство сына.
Дзорд Тренчанский обводит взглядом своих приятелей, которые не склоняются
ни к тому, ни к другому решению. Тогда он сам спокойно и негромко
говорит:
«А знаешь ли, сын мой, что законы «Cловацких братьев» настолько
строги и суровы, что самое малое нарушение карается смертью?»
«Знаю», – без промедления отвечает Станислав.
«А знаешь ли», – продолжает Тренчанский, – «что желающий быть членом,
не смеет ни о чем думать, не смеет ничего желать кроме освобождения
народа нашего?»
«Знаю!»
«А знаешь ли, что для каждого из нас весь мир должен умереть, каждое
движение сердца должно быть отвергнуто, что любовь для юноши – грех,
что грудь его должна быть сталью укрыта от прелестей и женской красоты,
что каждого из на и мать, ни отец, ни жена, ни возлюбленная, ничто
связывать не смеет, чтобы был готов он в любую минуту за дело наше
голову сложить и умереть?»
«Знаю!» – отвечал он смело.
Тогда Тренчанский уперся взглядом в исполненного ревности юношу
и, пристально глядя на него, спрашивал:
«А испытал ли ты, сын мой, любовь?»
«Я ее не знаю, и знать не хочу!»
«Так говорить ты не смеешь», – возразил Тренчанский. – «Это самый
сильный огонь, самое сильное искушение для человека, – и счастлив
тот, кто его одолеет».
«Я ее одолею».
«Хорошо, сын мой; а если не одолеешь?»
«Сказал же», – отвечает Станислав, – «что за малейшее отступление
расплата – смерть!» – и он гордо вскинул голову.
«Подумай еще, поскольку ничего ты не сможешь сделать сверх того,
что прикажет тебе твой начальник».
«Коль скоро это ради спасения нашего, воля его будет и моей волей».
«Одумайся, поскольку пусть жгут тебя, пусть что угодно с тобой делают
враги, от братства нашего и от Христа отречься ты не смеешь!»
«Согласен!»
Тренчанский пожал плечами и произнес:
«Хорошо! Если ты пожалеешь о своем шаге, не наша в том вина!»
Затем, обращаясь к собравшимся, он спросил:
«Что думаете вы, друзья мои?»
И все негромко ответили:
«Да свершится воля Божья!»
«Да свершится воля Божья!», – подытожил Тренчанский и, махнув рукой,
призвал кс себе Станислава, который, положив два пальца на Священное
писание, а затем на Распятие, принес присягу в том, что отрекается
от всего на свете, что за крест святой и за свой народ готов он
все перенести, что желает во всем соучаствовать со своими вождями,
что пресечет любую мысль, любое намерение, не соответствующее этой
его клятве.
Когда все было закончено, Дзорд Тренчанский сурово ему говорит:
«Посмотри, сынок, на этот крест – это твоя будущая жизнь!»
А Станислав весь дрожит, лицо его пылает, глаза его сверкают таинственным
светом, а рука его, сжимая крест, с воодушевлением поднимает его
высоко над головой, и дрожащий голос, вырываясь из сдавленной сознанием
святости мгновения груди, произносит:
«То будет жизнь моя!»
Станислав держит крест вознесенным, – собравшиеся молчат в священной
тишине.
(Читать главу: I, II,
III, IV,
V, VI,VII)
|
