| Ян КАЛИНЧАК
«Словацкий
юноша»
IV.
В Бецкове – высокочтимый суд. Станислав сидит на
возвышении, рядом с ним – его ближайшие сторонники, а перед ним
– старый Длугош. Члены его освобождены от пут.
«Длугош», – произносит Станислав, – «владычеству твоему пришел конец,
так оставь свою пресловутую ярость против собственной крови. Покорись
Богу и покайся в грехах своих!»
«Детские забавы», – улыбнувшись отвечает старик. – «Ты хочешь меня
судить, а борода твоя едва пробивается; ты поучаешь меня покориться
богу, которого я не признаю, молиться которому не смогли меня принудить
ни короли, ни многолетние смуты!»
«Не богохульствуй, ибо ты одной ногой уже в могиле и нуждаешься
в милости Божьей, поскольку предал свою кровь и помогал проливать
ее потоками, помогал взваливать ярмо на собственный народ – чистый,
словно утренняя заря и, подобно весеннему цветку, невинный».
«Не будь так поспешен в суде, юный служка, и не суди так скоро о
делах других людей. Я предал людей, вас, я помогал взваливать на
вас ярмо, но вы предали своих богов, которые охраняли вас испокон
веку и которые всегда приходили вам на помощь, покуда вы их не предали,
не покинули, не сломали и не хулили их. Так в ком же причина вашего
падения, юный служка? Вы сами, ибо вы отступили и от отцов своих,
и от их святынь, злоречили о том, к чему они взывали, ногами попирали
их небо, их утешение в трудный час, их отраду в радости, – стало
быть, предавший вас не предал ни отцов своих, ни кровь свою, поскольку
вы – не кровь от их крови. Вы поколение отступников, отщепенцев.
А то, что мы с чужаками объединились? Что ж, если вам тяжело выносить
притеснения, нам было еще тяжелее объединяться с чужеземцами. Однако
ты должен знать, что месть сладостна богам, и эта месть исполнилась,
и мы счастливы тем, что сделали это. Теперь плачьте, вздыхайте,
мы над вами смеемся, и боги над вами смеются, ибо вы к тем, кто
вас столько лет оберегал, сострадания не имели, и они вас прокляли
вовеки, и будете вы прокляты, будете целым светом покинуты, будете
презираемы и опозорены между всеми народами вплоть до скончания
света, и души сыновей ваших даже в тысячном поколении будут проклинать
вас за то, что вы осудили их навеки, за то, что лишили их благословения
предков, и будут разрываться их сердца будут мысли их в отчаяние
погружены, а вы будете взирать на их муки, на их тщетные усилия.
Такова воля богов. – А от меня чего ж ты хочешь?»
И люди вокруг Станислава молчат, дрогнули перед проклятием старца
те, кто был так непоколебим, так безразличен к смерти. Казалось,
будто устами этого человека счастливое прошлое взывало к несчастным
сыновьям. Длугош обвел их взглядом и улыбнулся этому молчанию.
Станислав, вздохнув, произнес:
«Молчи, безумный старик! Твои слова словно змеи ядом обжигают наши
души. Отцы наши хотят лишь счастья своим сыновьям, ты же помогал
обрушить на них всю злобу мира, и проклят отцами нашими!»
«Не спеши, юноша!»
«Длугош, покорись по доброй воле силе тренчанской!»
«Я не признаю никакой силы, никаких победителей! Что делал, то делал;
не считаю нужным кому бы то ни было давать отчет. Делай со мной,
что хочешь».
«Я ничего иного не желаю, лишь бы ты признал свою вину и добровольно
призвал своих соратников к тому, чтобы они, покинув чужеземцев,
присоединились к своим сородичам и от кровного родства не отчуждались,
чтобы ненавистью не ослабляли кровных уз, в которых стоит только
завестись червоточине, сам Бог не поможет».
Длугош с усмешкой пробормотал: «Не поможет, действительно, не поможет»,
– и подняв голову, произнес: – Делай, что хочешь; я не пойду навстречу
твоим желаниям, а сподвижники мои», – тут он пожал плечами, – «пусть
поступают по своей воле».
Станислав нахмурил брови, благородным гневом исполнилось его лицо,
посинели и вздулись под прозрачной кожей вены, глаза почти не видны
в тени сведенных бровей и только две молнии, словно жала, устремлены
на Длугоша, черты его лица искажает порыв страсти, рука поднимается,
и с губ срывается решительное слово:
«Связать его – и в Тренчин без промедления!»
Едва он начал произносить эти слова, распахнулись двери – и девушка,
прекрасная словно подобие божественного ока – солнышко красное,
– появилась на пороге палаты, посмотрела вокруг своими большими,
полными слез глазами, услышала тихий, бесстрастный, но строгий,
самую душу обжигающий голос Станислава, вскрикнула и, подобно испуганной
серне, бросилась в объятия своего отца и хрупкими белоснежными плечами
отодвинула вооруженных мужчин, Длугоша забиравших. Длугош склонил
голову и содрогался всем телом; лицо Станислава разгладилось, побледнело,
взгляд зачарованно замер на прекрасной девушке, которая в своем
горе выглядела воплощением страдания, и этим достигала неземной
красоты. Милена подняла глаза и с головы до ног одним взглядом смерила
Станислава, прижимаясь к Длугошу, она промолвила почти шепотом:
«Отец мой, что с тобой?»
«Что со мной?», – произнес он голосом суровым. – «Хотят принудить
меня покориться чужим богам, хотят принудить меня предать своих
сподвижников, хотят увезти меня прочь от тебя, роза старости моей,
чтобы ты без вины погибла, пала жертвой людских страстей!»
И Милена, услышав его слова, не заплакала подобно всякой женщине,
не способной справиться с первым движением души и болью, не утратила
самообладания, но, словно бесконечной верой в себя, в белый свет
исполнена, сохранила спокойствие, посмотрела на Станислава и тихим
голосом промолвила отцу своему:
«Не бойся, отец мой, с тобой ничего не случится. Ты только посмотри
на этого юношу, перед которым стоишь, и ты поймешь, что лицо его
прекрасно, а сердце не черство, молодецкое, и не способно на подлость,
– а подлость заключается в том, чтобы жестоко измываться над несчастными».
«Полно, дитя мое!», – ответил Длугош. – «Они хотят моей погибели…»
«Всего лишь покорности и покаяния, спесивый старик!» – крикнул Станислав.
«Спасибо, спасибо тебе!» – воскликнула в восхищении Милена. – «Я
вижу, что твой взгляд, обжигающий великодушием, способен читать
в сердце Милены, и знаю, что ты не погубишь такое несчастное как
я существо».
Затем, обернувшись к отцу, она промолвила:
«Отец, покорись, оставь манящие грезы, отбрось твердостью свою,
ведь она тебе больше не понадобится. Взявшись за руки, мы пойдем
туда, куда приведет нас божественное солнце, где нас не настигнет
рука неприятеля, где мы будем мирно жить, забыв о всех мирских печалях».
«Не заблуждайся, девушка», – ответил Станислав. – «Твой отец должен
исправить то, что испортил при жизни своей, он должен помочь залечить
те раны, которые столько лет наносил собственному народу!»
Однако Милена, не позволяя перебить себя, продолжала:
«Тебе знакома любовь, молодой человек, ведь у тебя были отец и мать;
в имя моей любви к престарелому отцу, отпусти его, – а он, из любви
ко мне, ни чем вам более не навредит. Ведь и ты чувствуешь…»
Станислав отвернулся и отвечал:
«Не говори мне об этом».
«И все же я смею просить о милости, смею надеяться, глядя в твое
лицо, что ты не отвергнешь любовь ребенка к своему родителю!»
«Пусть покорится и искупить свою вину!»
А старый Длугош, который тотчас нахмурился, как только узнал, что
еще сегодня его должны увезти в Тренчин, постепенно начал приходить
в себя и произнес:
«Хорошо, не из-за себя, а ради моего сокровища соглашаюсь я на твои
требования, – но дай мне один только день на размышления; быть может,
склоню я голову перед Богом твоим; быть может, предам союзников
своих, а может, скорее погибну, чем это сделаю! Но дай мне день
на размышления, на это время оставь меня свободным в Бецкове».
«Сделай для него это, сделай для него это, а если не ради него,
то ради меня, жизнелюбивый юноша!» – вскинув руки, просила Милена
Станислава.
«Будь по вашему!» – прозвучало в ответ.
Ненастная черная ночь наступила после битвы и бецковского суда;
ветер свистел за окнами замка и дикими голосами завывал в лесах,
и буйное, неудержимое юношеское воображение рисовало страшные картины.
Душе, захваченной боем, с самой собой сражающейся, скрывающей в
глубинах свой груди гнетущие неосознанные желания, чудится то бряцание
оружия, то торжествующие, то жалобные крики, а то проклятия самые
святотатственные. Станислав лежит на постели, укрытый шкурами диких
зверей, а лицо его пылает, свет лампы, горящей на столе, тускнеет
перед сверканием его глаз; вдруг он встает и прислушивается, словно
расслышав голоса, взывающие о помощи, и лязг оружия; то вдруг снова
ложится, решив, что это всего лишь плод его воспаленного воображения.
Но тотчас кто-то заохал у дверей, стучит, стучит в них и кричит:
«Открой! Открой! Быстрей! Быстрей!»
Словно испуганный олень, подскочил Станислав к двери, отворил их
– и Милена, перепуганная, вошла внутрь и порывисто говорит: «Быстро,
уходи, убегай, беда грозит тебе и твоим людям! Скорей, скорей, уже6
бегут!»
«Что с тобой, взволнованная дева? Станислав не боится опасности!
Что угрожает людям моим?»
«Мой отец сегодня нарочно проиграл эту битву, чтобы завлечь вас
в Бецков; а сейчас тайными, вам неведомыми тропами пришли его люди,
они одолевают и истребляют твоих людей, и предвкушают твою смерть!»
Станислав не побледнел, не задрожал от страха, не кинулся убегать,
но, скрестив руки на груди, уперся взглядом в лицо девушки, покачал
головой и засмеялся словно безумец, выговаривая: «Ну, и ты хочешь
меня освободить? Ты, которая помогла своему отцу, чтобы ввергнуть
нас в погибель?»
Затем, вздохнув с сожалением и ладонями лицо прикрывая, он промолвил:
«Эх, если б ты знала, что погибнет вместе с нашим поражением, сколько
столетий строилось то, что уничтожила эта минута!»
А затем, схватив со с тола свой широкий меч, он насмешливым голосом
произнес: «Ну, ступай, чтобы обрести заслугу перед отцом тем, что
предала смерти надежду Словакии!»
«Станислав, Станислав! Я не знала о замыслах отца и, видят боги,
что я, однажды тебя увидев, ни словом не обмолвилась о его освобождении,
ибо я ненавижу подлость; видят боги, что я готова излить на тебя
благословение целого света!»
А затем, судорожно схватив его за руку, она взяла со стола лампу
и с силой потянула его наружу.
«Иди, иди – слышишь эти звуки, слышишь? Сюда уже спешат – ты слышишь
их крики? Скоро, скоро, вслед за тобой погибнет и Милена».
И Станислав, ошеломленный прискорбностью своего положения, позволил
вести себя, покуда не достигли потайного отверстия. Тут девушка
сунула в руку его лампу, и он, овеянный холодным воздухом тайного
хода, впервые опомнился, вернулся к действительности и, увидев перед
собой дрожащую девушку, подал ей руку, глянул на нее сочувствующим
взглядом и произнес: «Оставайся с Богом, ты – роза этого мира; сохрани
тебя Бог такой чистой, такой невинной, такой прекрасной на долгие
годы! А если когода-нибудь печальные, грустные мысли проникнут в
грудь твою, вспомни о Станиславе!»
И с тем исчез.
(Читать главу: I, II,
III, IV,
V, VI,VII)
|
