"Сербиянка" I

Уже с утра что-то недоброе витало в воздухе. Швейцар Моленда, который помнил ещё времена самого покойного Франца, который большинство этих рабочих знал с детства, исподлобья наблюдал, как всё более густыми группами они просачивались на вахту, как кивали ему головой, прикасаясь рукой к козырьку кепки, как ежедневным безошибочным движением поворачивали рукоятки табельных часов и под звуки коротких звонков выбивали свой номер.

Кажется, всё как обычно, и всё же не так. Старый Моленда слишком сросся с жизнью звода, чтобы не почувствовать какого-то странного настроения, таящегося в чём-то неуловимом, и угрожающего сюрпризами. Как последнее колесо в администрации Заводов братьев Далч и Компании, Моленда сознавал важность и ответственность своих обязанностей. Он, несомненно, пошёл бы прямо к генеральному директору, если бы мог объяснить, на чём основываются его опасения.

Однако подтверждение не заставило себя ждать.

В полдень, ещё до того как стрелка остановилась на двенадцати, начали перекликаться заводские гудки. Первым отозвался «Лилпопа» (там всегда спешат), затем «Урсуса», следом «Воля», потом «Рудзкого», «Герлаха», Газового завода, наконец зазвучал хрипловатый баритон «Далчей». В то время когда Васек, помощник Моленды, отворял двери, сам он выглянул на улицу. Как обычно, вдоль заводской стены по противоположной стороне под оградой и дальше, возле железнодорожного переезда, расположились кучки женщин и детей с горшочками и узелками — обед для своих. Тотчас в коридоре, соединяющем двор с вахтой, раздался топот сотен ног. Одновременно зазвонились табельные часы… Всё как обычно. Сегодня, однако, что-то должно было случиться. Моленда подбежал к окну: на дворе перед кабинетами администрации множилась толпа. Спокойная, неподвижная, казалось даже — весёлая, ибо раз за разом в ней раздавались смех и фривольные выкрики.

И вдруг пошла кутерьма у самого края, возле дверей отдела кадров. Над головами затрепетала чёрная громадина большого угольного мешка. Ропот перешёл в гул, в мощный рёв, в оглушительный крик. Толпа большой колышущейся волной ринулась к воротам. Из окон вахты хорошо было видно, как она клубилась и перекатывалась вокруг толкаемой в середине тачки, на которой смешно и бесформенно метался чёрный куль.

— Долой Лебедя! — долетали из общего воя отдельные выкрики. — За ворота!... Не бить его!... Лебедь мой!... По толстой морде его!... Пусть идёт петь!.. Кати сукина сына!... Хоть бы пнули его!... Не бить!... Не бить его!…

Смех, крики и припевка «Лабедь мой» смешивались с топотом сотен тяжёлых сапог по мостовой. В этом шуме старый Моленда не расслышал топота в коридоре, а когда бросился к шкафу, чтобы защитить ключи, было уже поздно. Несколько рабочих и несколько десятков работниц окружили его плотной толпой, а другие тем временем выломали дверцы у шкафа и украли ключи. Вскоре вахта опустела. Зато протяжный визг открываемых ворот свидетельствовал, что ключи захвачены.

Толпа расступилась. Те, что толкали тачку, разогнались и тачка с яростью выехала на улицу, подскакивая на булыжной мостовой. В какой-то миг она накренилась и выбросила своё содержимое в сточную канаву, полную мутной и разноцветно-маслянистой воды. Радостный, триумфальный вой наполнил воздух. Тачка вернулась и ворота закрылись с глухим шумом, а люди двинулись во двор. Вскоре, как ни в чём не бывало, они переполнили вахту, вызванивая на табельных часах выход.

Тем временем Моленда выбежал, чтобы спасти вывезенного в мешке. Он знал его. «Лебедем» с самого начала называли не только здесь, но и во всей Воле пана Здислава Далча, директора по кадрам. Моленда тоже не испытывал к нему ни малейших симпатий, но руководствовался обязанностью выручить члена правления из ужасающей ситуации. Это было не легко. Куль с мечущимся внутри директором окружили женщины, среди писка, брани и насмешек осыпая его комьями грязи и небольшими камнями. Верх мешка был плотно затянут проволокой, и Моленда порядочно помучался, прежде чем сумел освободить пана директора. В мокром и невероятно испачканном одеянии его округлая фигура, над которой сопело красное, измазанное сажей лицо и громоздилась растрёпанная шевелюра, производили такое смешное впечатление, что даже старый швейцар не мог сохранить надлежащей серьёзности. Пострадавший начал кричать, топать ногами и грозить кулаками рабочим, которые миновали его сейчас, вполголоса бросая чувствительные шутки.

Никогда они его не боялись, а сейчас знали, что избавились от него раз и навсегда. Однажды вывезенный на тачке, никогда не осмелиться вернуться на завод. Так было всегда, и казалось им, что иначе быть не может.

Когда вывозили молодого пана Далча, в здании заводоуправления никто ни о чём не знал. Здание стояло в стороне, а его окна выходили на улицу Угольную. Впрочем, вместе с первыми звуками гудка служащие встали из-за столов. Громкие разговоры и стук отодвигаемых стульев заглушили отголоски происшествия. Если же в кабинете генерального директора, несмотря на господствующую там тишину, не расслышали отдалённого шума, то это потому, что здесь проходило необычайно важное совещание, определяющее, возможно, само существование завода. Работавший в соседней комнате секретарь Холдер догадывался об этом и, оценив важность ситуации, не захотел беспокоить владельца известием о том, что перед кабинетами администрации собираются рабочие. Только когда из управления движения его известили по телефону о нападении на молодого Далча и о приготовленной тачке, после минутного колебания он отважился войти в кабинет и произнести:

— Извините, пан директор, что прерываю, но есть очень важное дело.

— Ну, что там, пан Холдер? — улыбнулся генеральный директор непринуждённо, хотя из-под седых кустистых бровей проглядывало беспокойство.

Секретарь догадался и тоже улыбнулся. У этих финансистов даже мысли такой не должно возникнуть, что на Заводах братьев Далч могло случиться что-то неожиданное и настолько опасное, что потребовалось беспокоить самого шефа.

— Разумеется пустяк, пан директор, — произнёс он, — Инженер Каминьский ждёт инструкций, а его поезд отправляется через тридцать минут. Поэтому я осмелился…

— Ах Каминьский, сколько же сейчас?.. Уже первый час? — удивился генеральный директор и, повернувшись к двум господам, сидевшим перед письменным столом, учтиво добавил, — С вами так приятно беседовать, что я забыл о времени. Вы позволите, если я на время оставлю вас одних?

— Пожалуйста, пан директор, — поспешили оба.

Они уселись только тогда, когда за Далчем закрылись двери. Они отлично знали, что он в них заинтересован, не наоборот, однако личность Вильгельма Далча попросту предписывала уважение. Этот превосходный старик, почти восьмидесятилетний и всё ещё такой бодрый и подвижный, не только своей безупречной репутацией, не только широкими связями и влиянием, но и повсеместно ценимым умом импонировал людям, с которыми сталкивался. Сама его высокая, немного сутулая фигура, сухое породистое лицо с высоким ясным лбом, спокойным взглядом и парой седых как молоко типично шляхетских добродушных усов требовала почтения, доброжелательности и доверия. Поэтому неожиданный перерыв в конференции вовсе не обеспокоил обоих финансистов, в целом решившихся на пролонгацию кредитов, о которых так старался Далч.

Тем временем сам он стоял в секретариате с наушником телефона в руке и слушал доклад. Всё уже закончилось. Секретарь Холдер не мог прочитать на лице шефа ничего, что указывало бы на то, как он намерен поступить. Он промолвил короткое «благодарю» и, положив трубку, произнёс с обычной любезностью:

— Извольте, пан Холдер, проводить моего сына сюда, в секретариат. Тотчас.

— На два часа пригласите ко мне фабричных делегатов.

Вильгельм Далч вернулся к ожидавшим его господам и с присущей ему непосредственностью возобновил разговор. Для него было действительно очень важным незамедлительное финансирование дела. В особенности для него. В случае затягивания переговоров он снова был бы вынужден обратиться к брату за новыми вкладами, а это было бы равносильно исключению собственной родни из числа пайщиков. После этого Карл, не терпевший братьев, очевидно тотчас же удалил бы с фабрики Здислава… Особенно после сегодняшней компрометации.

На счастье дело было в основном улажено. Речь шла только об ускорении сроков и упорядочении бухгалтерии перед приездом из Бельгии Кшиштофа, которого нужно будет вводить в правление предприятия. Какой должности, какого положения Карл потребует для своего сына — Вильгельм Далч ещё не знал. Зная здравый рассудок брата, он не допускал, что тот пожелает сразу доверить Кшиштофу какое-нибудь руководство. Окончание политехнического института и два года практики на заграничных предприятиях — этого ещё мало. В любом случае Карл с помощью сына приобретёт выгоду в контроле за экономикой предприятия. Разумеется, Вильгельм Далч ничего не имел против такого контроля. Если он чего и опасался, то только вероятных конфликтов Здислава и Яхимовского с Кшиштофом, которого он совсем не знал и который, несомненно, будет отцом недоброжелательно к ним настроен. Из случайных сообщений, которые Вильгельм Далч имел о своем племяннике, следовало, что это спокойный и холодный молодой человек, но в то же время неплохой специалист в деле строительства машин. Сам он не знал его совершенно. Отношения, сложившиеся между домами обоих братьев, благодаря истерикам Жозефины, сделали то, что за пределами предприятия всякие контакты исчезли ещё до появлением на свет Кшиштофа. Вильгельм Далч видел его несколько раз, к тому же мимолётно, во время визитов к брату, когда тот оказался парализованным и не покидал дома. В памяти дядюшки племянник запечатлелся чернявым смуглым мальчиком достаточно хилого телосложения и с большими глазами. Это всё.

Размышления директора Далча прервал вошедший секретарь.

— Сын пана директора ожидает, — произнёс он. — Можно пригласить?

Через минуту на пороге показался Здислав. На испачканную одежду он набросил чьё-то длинное, узкое ему пальто и выглядел почти отталкивающе.

— Это страшно! Это большевизм! Я тотчас же уведомлю политическую полицию! — разразился Здислав.

— Замолчи, — поднял на него суровый взгляд отец. — Не для того я вызвал тебя, чтобы выслушивать твои нелепые угрозы. Прошу мне коротко и чётко ответить, что было причиной происшествия?

— А чёрт их знает, это быдло! В самом деле, нервов не хватает на это хамство…

— Здислав, или ты немедленно успокоишься, или выйдешь.

— Ну, началось с бригадира Доминика. Я его уволил. Болван позволял себе наглые ругательства в мой адрес и ещё других подзуживал. Сколько прохожу через инструментальный, всякий раз какой-нибудь…

— Подожди, — прервал пан Вильгельм, — а зачем, собственно, ты ходишь в мастерские, с какой целью?

— А что, может, мне нельзя по собственному заводу ходить? Извините, отец, но, кажется, я имею право!

— Ты имеешь обязанность обрести достаточно разума, чтобы не провоцировать своей персоной инцидентов, которые вредят производству. Ты знаешь, что не пользуешься среди рабочих популярностью…

— К чёрту всю эту популярность! Плевал я на это быдло! Вам этого не понять, потому что в вас нет крови великих панов, которые нагайками учили чернь повиновению. А во мне есть кровь Корневицких!..

— Дурак, — произнёс отчётливо Вильгельм Далч.

Здислав открыл рот, но, посмотрев в глаза отцу, промолчал.

— Я следовало бы убрать тебя с завода. Однако я попробую тебя оставить. Инженер Турский займёт твою должность, а ты примешь заведывание складами.

— Шутите, отец? Из-за того, что не соизволил понравиться этим хамам, я должен перейти на низшую должность?

— Если предпочитаешь остаться, — спокойно произнёс пан Далч, — остаться и получить шарик в лоб… Должно быть, ты знаешь, как расправляются с теми, кого однажды уже вывозили на тачке?.. Итак, я сказал, что попытаюсь перевести тебя на склады. Разумеется, это зависит от согласия делегатов. Я не намерен терпеть новых авантюр. Что касается руководства складами, оно и без того для тебя слишком трудно. Увы, ты ничего не умеешь и ни к одной работе не пригоден…

— Я являюсь совладельцем предприятия и, кажется, имею в нём некоторые права?

— Это тебе только кажется? — усмехнулся Вильгельм Далч. — Так знай, что на днях приезжает Кшиштоф. И может так случиться, что собственность твоя и Галины, и… моя окажется слишком мала, чтобы дать нам какие-либо права… Ступай. Прикажи отвезти тебя домой на моём автомобиле и отошли экипаж обратно. Вечером будь дома. Я объявлю тебе окончательное решение об оставлении тебя на заводе.

— Отец, о нашей ситуации вы говорили всерьёз?

— Хорошо же нас отец обогатил! — разразился Здислав.

Когда двери за Здиславом захлопнулись, он поднял руки к вискам и какое-то время стоял так без движения… Нажал кнопку звонка. На пороге показался секретарь.

Вошли трое рабочих. Пан Далч знал их хорошо. Их выбирали уже три года. Стало быть, они пользовались не только популярностью среди рабочих, но и признанием дирекции за свой такт и умение улаживать конфликты, в которых, как и на любом предприятии, не было недостатка.

— Добрый день, панове, — приветствовал их директор, подавая по очереди руку. — Пожалуйста, садитесь.

Молча кончиками пальцев они пожимали ладонь начальника и усаживались в стоявшие перед письменным столом кресла. Не чересчур свободно, но и не на краешек. Словом, привычно. Ближе всех сел самый большой из них, токарь Мадейчик, узловатый мужичок с косоватыми глазами и изъеденным оспой лицом. Как делегат он первым и обмолвился:

— Мы, конечно, как бы догадываемся, пан директор, по какому поводу вы нас вызвали. Что ж… мы не виноваты.

— Разумеется, — подхватил сидевший за ним щуплый блондин, слесарь из модельной мастерской. — Они сами сговорились. Мы ни о чём не знали.

— Вы нанесли мне большую обиду, — покачал головой директор Далч. — Не ожидал, что заслужил от работников такого поступка.

— Что вы говорите, пан Далч, — произнёс третий делегат, литейщик Чепель, пожимая плечами. — Вас никто бы и пальцем не тронул.

— Однако, пан Чепель, тронули моего сына. А куда бы проще: коль скоро признали, что мой сын несправедливо уволил Доминика, надо было прийти ко мне и сказать, вместо того, чтобы доводить до такого скандала. Не ожидал я, что на старости лет дождусь от вас таких выражений признательности.

— Пан директор, тут не в Доминике дело, — прервал Мадейчик успокаивающим тоном. — Доминика, известно, он уволил несправедливо, но буквально всех ваш сын до живого доел. За пять минут опоздания приказал списывать полчаса, в больничную кассу справок не давал, а с человеком — ну как с собакой разговаривал. Стоит ли удивляться, что нервы не выдержали?..

Мы сами не раз хотели к вам идти, но на родного сына как-то так.., хотя, если правду сказать и не погрешить, вы тоже от него, извините, не сильно защитить можете. Поначалу ещё ничего, но позднее как начал к каждому цепляться, как начал каждого потчевать, как начал выражаться, это людям не понравилось. А узнали, что, значит, ваш сын, извините, в оперном театре пел, за лебедя что ли был, или как там…

— За лебедя, а как же, — убеждённо подтвердил блондин и все трое тихонько захихикали.

— Да и пусть бы, — продолжал Мадейчик, — хотя и не годится, чтобы директор по кадрам и... такие дела, а поскольку его не любили, то, бывало, и крикнет кто-нибудь, когда ваш сын по цеху идёт: — Тю, Лебедь идёт! Ну-ка, кыш, в Лазинку1! Пустите лебедя в воду! Кукареку! И прочие такие слова. Люди как люди, пошутить любят. Был бы он поумней, пропускал бы мимо ушей, а он цеплялся и если кого приметит, тому уже не уйти от мести. Так и с Домиником было. Разве можно: парень женатый, трое детей, и мастер (пан директор знает) первоклассный, да за то, что случилось за воротами… Разве он виноват, что пану директору по кадрам нравилось лебедя представлять?

Вильгельм Далч заговорил. Спокойно, чётко, убедительно. Он полагал, что происшествия такого рода недопустимы, что им, не смотря ни на что, невозможно найти оправдания, что он не может поддаваться такому нажиму, однако ввиду того, что произошло и в убеждении, что это не повторится, он переведёт своего сына на должность управляющего складами.

Делегаты переглянулись. Блондин пожал плечами. Чепель откашлялся, а Мадейчик сказал:

— Я хочу получить от вас гарантию, что порядок не будет нарушен. Теперь мой сын не будет иметь никаких контактов с рабочими и думаю, что… ко мне, панове, тоже могли бы иметь какое-то расположение.

Чепель наклонился к Мадейчику и пробормотал:

— Пан директор, — заговорил рябой, — с вами мы бы нашли согласие, но как нам товарищам сказать?.. Вот, скажем, если бы так: вы принимаете обратно Доминика, тогда и согласие будет.

Однако пан Далч из соображений престижа не мог на это пойти. После кратких переговоров всё же дошли до уговора: — Здислав получает гарантированную безопасность, Доминик же на три месяца получит работу у «Лилопа», а потом будет принят обратно.

После выхода делегации вскоре явился вызванный по телефону инженер Турский, влетел в кабинет зять директора Далча доктор Яхимовский, коммерческий директор заводов.

— Отец, подпишите, — застрекотал он своим трескучим голосом, подсовывая розовый бланк кассовой квитанции. — Я должен тотчас ехать в министерство и сунуть эти восемь тысяч в лапу Пучковскому. Иначе пропадём на аукционе. Вот уж показал себя наш любимый Здзих? А?.. Однако, это большевизм. Мне говорили, что главным заводилой был тот любимый вами Чепель. Следовало бы в полиции поговорить потихоньку, чтобы его упрятали… Куда вы смотрите! Ради Бога, опоздаю и чехи нас опередят. Пучковский порядочный человек, если раньше от них на лапу возьмёт, то со мной и говорить не захочет. Подписывайте быстрей, отец!

Пан Далч прикусил седые усы и в раздумье присматривался к квадратику розовой бумаги, нервно дрожавшему в наманикюренных пальцах зятя. Он медлено поднял взгляд на его худое землистое лицо и произнёс:

— О Иезус, — замельтешил руками Яхимовский, — о чём вы думаете, что я положу деньги в собственный карман? Проверьте сами. С глазу на глаз Пучковский скрывать не станет. И говорит, что в противном случае весь заказ к черту пойдёт. Если вы находите, что в нашей ситуации нам по карману пожертвовать заказом на полтора миллиона, то мне интересно, что скажет на это пан Карл. Вы всё живёте прошлым столетием, но, чёрт, почему мы все должны от этого страдать? Позвоните в отдел продаж. Они раздобыли цены чехов. Почти на четырнадцать процентов ниже наших! Понимаете, отец?.. А впрочем, что ж мне, воевать с вами? Подпишете или нет?..

Неспешно, мешкая перед каждой буквой, подписал и без слов пододвинул квитанцию зятю.

— Вот и порядок, — улыбнулся Яхимовский, демонстрируя золотисто-чёрные зубы. — И что вы сделаете с этим идиотом Здзихом? Ага, Галина снова прислала мне какого-то олуха. Разумеется, я выставил его за дверь. К чёрту, что она себе вообразила, что я буду раздавать должности на заводе всем её ухажёрам и альфонсам? На самом деле вы могли бы немного унять свою доченьку. Здзих натолкал нам каких-то вышедших в тираж балерин, Галина — своих альфонсов, мало нам любимой родни, так мы ещё должны стать пенсионным приютом… Истинный дом сумасшедших… Что же ещё? — он почесал лысину. — Ага! Бюро расчётов нужно гнать взашей. Они нас зарежут ценами на рабочую силу! Считают например семнадцать часов на зажим «F» для тех больших фрезерных станков. Специально справлялся. Чёрт знает что. А на немецких фабриках, где рабочая сила на сто сорок процентов дороже, получается цена вполовину меньше. Просто инженер Каминьский уже стар и не умеет калькулировать. На ближайшем правлении я поставлю вопрос о его увольнении.

— Каминьский работает у нас тридцать пять лет, — словно самому себе сказал Вильгельм Далч.

— И этого достаточно, — иронично подытожил Яхимовский. — Ну, до встречи.

Разговор с Турским занял полчаса. Затем пришёл главный бухгалтер подписывать гарантийные векселя, Холдер с корреспонденцией, шеф бюро закупок, мастер с термического с просьбой о ссуде на свадьбу сына, заведующий военных автомастерских с претензиями по поводу постоянных поломок поставленных станков. Ганзер, представитель Далчев в Гданьске, юрисконсульт по поводу процесса с заводом Норди о несоблюдении контракта… Как изо дня в день — сотни громоздящихся, самым запутанным и неожиданным образом взаимосвязанных вопросов, интересов, проблем.

Несмотря на свои семьдесят восемь лет, директор Вильгельм Далч не чувствовал физической усталости. Он сохранял невозмутимость и твёрдость в этой всё более быстро и все более зигзагообразно вьющейся массе событий. По крайней мере, никто из тех, кто когда-либо имел с ним дело, не сомневался в этом.

Как раз пробило четыре, и заводская сирена протяжным воем ознаменовала конец рабочего дня, вошёл швейцар, чтобы подать директору пальто, тут зазвонил телефон, предназначенный исключительно для личных нужд. Его номер был известен только нескольким лицам и, поскольку директор Далч знал, что пани Жозефина в это время ещё спит, он, ещё до того как поднёс к уху трубку и услышал голос Блумкевича, уже догадался, что звонят от Карла.

— Добрый день, пан Блумкевич, — произнёс он любезно. — Как чувствует себя мой брат?

— Нижайшее вам почтение, пан директор. Собственно, он поручил мне позвонить и спросить, не будет ли пан директор любезен зайти к нему либо после обеда, либо сейчас?

— Стало быть, приехал, — вырвалось у директора Далча.

— Да, пан директор, сегодня утром вместе с пани председательшей. Пан председатель безмерно доволен возвращением сына.

Он положил трубку, проворчал под нос что-то, чего швейцар не расслышал, и встал. Старый швейцар пододвинул ему калоши, и, помогая накинуть пальто, спросил:

— Да, Юзеф, приехал. Будь здоров и скажи шофёру, чтобы заехал за мной на Швирскую улицу.

Заводской двор уже опустел. Вильгельм Далч шёл своим спокойным широким шагом по чёрной от угля, утрамбованной, тут и там сверкающей лужами земле вдоль огромного цеха столярных верстаков, вплоть до высокого штакетника, отделяющего территорию завода от старого сада, в котором стоял особняк, построенный ещё его отцом. Он знал тут каждое дерево и каждый куст. Он и сам тут жил, до того как женился на Жозефине. Узкая дорожка была густо покрыта мокрыми от недавнего дождя жёлтыми и красными листьями. Уже соврешенно голые ветви деревьев торчали неподвижно под серым нахмуренным небом. Разбуженный его шагами, забрехал огромный цепной пёс, но сразу успокоился и замахал хвостом. Вильгельм Далч не был здесь частым гостем, но всё же дворняга знала его достаточно хорошо, чтобы без опаски позволить ему ступить на веранду.

Навстречу выбежал невысокий, подвижный Блумкевич и, униженно склоняя огромную доминиканскую лысину, проводил гостя через небольшую, тёмную и тесную прихожую в огромный бидермайеровский2 салон с мебелью, драпированной белыми тканями. Тут только он помог пану Вильгельму снять пальто.

В соседней комнате, служившей одновременно кабинетом и спальней, шторы были опущены. Перед высокой кроватью красного дерева горела небольшая лампа, бросающая круг желтоватого света на подушку и седую бородатую голову с чёрными глазами.

— Благодарю тебя, Вили, — больной протянул брату левую руку, — сегодня лучше. Пожалуйста, сядь. Пан Блумкевич, пододвиньте кресло… Спасибо и… вы можете идти. Когда понадобитесь, я позвоню.

Они остались одни. Карл хотел немного подняться на подушках, но ему не хватило сил и Вильгельм должен был поддерживать парализованное плечо, чтобы помочь ему.

— Спасибо тебе, — простонал больной. — Сегодня приехал Кшиштоф.

— Я догадался об этом. Хочешь созвать заседание правления?

— Нет, пока что в правлении меня по-прежнему будет замещать Блумкевич. Кшиш пока не хочет вообще входить в дела. Очевидно, через какое-то время он станет председателем, а я подам в отставку.

— Не кажется ли тебе, Карл, что он ещё слишком молод? Всего лишь двадцать семь лет. Мог бы ещё год, два…

— Нет, — решительно возразил Карл Далч, — Я просто не чувствую себя вправе и дальше распоряжаться его имуществом. Никогда не говорил тебе, Вили, об этом, но ты и сам знаешь, что все деньги, которые я вкладываю в завод, составляют личную собственность Кшиштофа. Наследство от его приёмного отца, покойного Вызбоша.

Вильгельм не знал об этом. Он полагал, что брат, ведя такой экономный и обособлённый образ жизни, сам располагал значительными средствами и черпал из них, выкупая доли племянников. О том, что старый скупец Вызбор, дядюшка супруги Карла, умирая, когда она ждала ребёнка, оставил усыновление и завещание в пользу её ребёнка в том случае, если родится мальчик — это было общеизвестно. Однако приученный к скрупулёзности брата, Вильгельм не допускал, чтобы тот тратил капиталы сына, поскольку Кшиштоф сам войдёт в активную жизнь и сам решит о размещении.

— Ну, — бросил он легко, — если ты чувствуешь его готовым распоряжаться…

Младший брат смерил его выразительным взглядом:

— Это был единственный способ обеспечить Кшиштофу мою часть предприятия.

Вильгельм не отвечал, и Карл закончил почти шёпотом:

— Иначе всё было бы погублено твоими детьми и разными чужаками вроде Яхимовского… или другими протеже твоей пани Ядвиги… барскими дармоедами, лодырями, кретинами, всеми этими паразитами, которые обступили твой дом, и которых я бы вытурил, как…

Он закашлялся, пергаментное лицо покрылось лёгким румянцем, в глазах засверкали слёзы.

— Успокойся, Карл, — холодно произнёс Вильгельм, — несправедливые упрёки не становятся справедливыми от того, что произносятся с ненавистью.

— Да?... Несправедливые?... Побойся Бога, не убеждай меня в том, что сам себя сумеешь оклеветать! Не притворяйся передо мной! Даже Блумкевич видит, что ты только мучаешься!

— Оставь в покое своих призраков, Карл. Ты хотел говорить со мной о Кшиштофе.

Больной минуту сопел и кусал губы. Наконец овладел собой и начал говорить:

— Да. Кшишь закончил производство машин, закончил с золотой медалью. От заводов, в которых он проходил практику, имеет самые лучшие характеристики. Он способный, даже очень способный. Поэтому я считаю, что он будет полезен. Сам, впрочем, в этом убедишься. Я думал над тем, какую должность ему доверить, и решил что, согласно его собственному желанию, он станет техническим директором.

— Как? Пока что он останется в должности главного инженера. Это ему никакого ущерба не принесёт. Техническая дирекция кроме его участка охватывает ряд иных, но об этих подробностях ты договоришься уже с самим Кшиштофом. Не сомневаюсь, что ты сделаешь всё, чтобы облегчить ему работу…

— Благодарю тебя, никогда ни на минуту не ставил под сомнение двух черт твоего характера: порядочности и благородства. Поэтому у меня к тебе ещё просьба. Не хотел бы тебя обидеть, но был бы благодарен тебе за возможность как можно меньших контактов Кшиштофа с Яхимовским, Здиславом и всем твоим семейством.

— Не обижайся. Кшишь немного нелюдим. С людьми и с жизнью вообще сталкивался мало. Ты знаешь, что он был воспитан матерью, а Терения всегда избегала людей.

— Однако, если ты хочешь, чтобы он стал техническим директором, он должен будет постоянно иметь дело со всеми подчинёнными.

— Потому и прошу, чтобы ты помог ему, познакомил с условиями, с окружением, ну и особенно ввёл в дело.

— Именно. Я знаю, что и у тебя сердце болит о судьбе завода, хотя бы в память о нашем отце, который верил, что ещё его правнуки и правнучки удержаться в этом предприятии… Ну, а кто же после нас возглавит? После тебя и меня?.. Здислав?.. Разве ты сам не сомневаешься? Поэтому только Кшишь. И мы обязаны приготовить его к этому, если не хотим, чтобы завод попал в чужие руки. Правда, остаётся ещё твой старший сын, но он человек совершенно свихнувшийся… Жаль, когда он был ещё маленьким мальчиком, я надеялся, что из него вырастет приличный парень. Что на него обопрётся со временем вся фирма… Вместо этого счастливая ручка твоей жены так его направила, что он даже гимназии не закончил, вырастила из него бездельника и гуляку…

— Оставь, — печально покачал головой Вильгельм Далч, — не будем о Павле. Я вычеркнул его из своей памяти и каких-либо расчётов. Ты совершенно прав. Остаётся только Кшиштоф. Дай Бог, чтобы…

Он не закончил, когда постучали в дверь и, не дожидаясь разрешения, открыли её, на пороге показалась невысокая, худая щуплая старушка в белом фартуке.

— Добрый день, Терения, — он с галантностью вскочил и поцеловал ей руку, — ты выглядишь молодо и бодро.

— Шутишь, пан Вильгельм. Однако, я помешала вам? Хотела напомнить Карлу, чтобы он принял порошок. Всегда забывает.

Старушка налила в кружечку воды и подала мужу лекарство.

— Будь так добра, — сказал больной, возвращая кружку, — скажи Кшишу, что он может прийти поприветствовать дядюшку Вильгельма.

Прошло добрых пять минут, прежде чем они услышали быстрые, твёрдые шаги, и в комнату вошёл Кшиштоф. Пан Вильгельм, не поднимаясь с места, обвёл его внимательным взглядом. Перед ним стоял молодой человек среднего роста, скорее худой, с поднятой головой. Смуглое лицо гладко выбрито, небольшой прямой нос, красиво очерченные губы, большие, чёрные вдумчивые глаза и коротко остриженные, зачёсанные назад, чёрные как смоль волосы производили впечатление серьёзное и привлекательное.

— Рад приветствовать тебя, Кшиштоф, — наконец произнёс он и протянул руку.

Следует признаться, — улыбнулся молодой человек, — как-то так сложилось, что мы не виделись с дядюшкой.

Пан Вильгельм пожал небольшую, но сильную ладонь племянника. В целом он понравился ему, только мягкий и излишне юношеский голос несколько коробил. В то же время свободное и естественное поведение создавало благоприятное впечатление. Кшиштоф пододвинул себе кресло и сел напротив дядюшки. Он выглядел младше своих лет, но уже после минуты разговора пан Вильгельм убедился, что имеет дело со зрелым и уравновешенным мужчиной.

Кшиштов рассказывал о бельгийских и немецких металлургических заводах, в которых проходил практику, о разнообразных применяемых там административных системах, о достижениях научной организации труда, о новых методах регулирования производства.

Он говорил толково, без любования знанием дела, без щеголяния эрудицией, что свидетельствовало об основательном знании предмета и о собственных зрелых суждениях в обсуждаемых вопросах.

Пан Карл Далч с нескрываемым удовольствием переводил взгляд с лица сына на лицо брата, который очевидно не скрывал своей симпатии к молодому инженеру. Уже сам способ, с которым он обращался к нему с вопросами, несмотря на то, что имел некий привкус экзамена, свидетельствовал, что пан Вильгельм относится к племяннику очень уважительно.

Снова вошла пани Тереза с предложением приготовить кофе, однако пан Вильгельм поблагодарил.

— Как мой сын, пан Вильгельм? — спросила она со скрытым беспокойством.

— Должен поблагодарить тебя, Терения. Насколько я разбираюсь в людях, из него будет настоящий Далч.

— Дядюшка ещё разочаруется, — улыбнулся Кшиштоф, демонстрируя белые и словно хищные зубы. — А почему дядюшка так странно величается с матушкой?

— Видишь ли, Кшиштоф, я знал твою мать, когда она была ещё в том возрасте, когда не только называют девушек по именам, но и носят их на руках.

— Что ты хочешь, — улыбнулась пани Тереза, — пан Вильгельм тогда был уже студентом.

Несмотря на эти воспоминания, настроение до конца было холодным. При прощании было определено, что Кшиштоф завтра утром появится у пана Вильгельма и будет сопровождён по заводу. Назначение получит тотчас, а через несколько недель и после более близкого знакомства с предприятием приступит к организации своего отдела.

Директор Вильгельм Далч поехал домой. Уже опустились сумерки, и когда автомобиль добрался до центрального района города, на влажном асфальте отражались мутные отблески освещённых магазинных витрин.

В огромной квартире на Уяздовской Аллее царили большое оживление и шум. Была пятница, день приёма у пани Жозефины. Вильгельм Далч торопливо снял пальто, промелькнул меж суетящихся слугами через гостиную и боковой коридор в свою спальню. Из соседнего кабинета долетали шумный смех и выкрики. Повернув на всякий случай ключ в замке, он снял пиджак, накинул старый, изношенный шлафрок и позвонил. После долгого ожидания вошла горничная. Он приказал ей принести обед. Однако вместо обеда явилась пани Жозефина и, поднимая руки над своей величественной фигурой, разразилась возмущением: он ей весь дом дезорганизует, он приходит на обед тогда, когда ему вздумается, вносит хаос, отрывает слуг от их обязанностей, если Галина до сих пор не вышла замуж, то всё это благодаря ему, сам пальцем не пошевелил, а она, вместо того, чтобы развлекать гостей и следить за порядком, должна идти сюда, хорошо, пусть сейчас он сам идёт, она с места не сдвинется, сегодня первый раз пришёл тот венгерский граф, и этот так называемый хозяин дома даже не спешит показаться, бедная Галина, она до гроба не забудет преступному отцу, который вечно притворяется уставшим, лишь бы не выполнять своих святых обязанностей…

Пан Далч какое-то время смотрел на жену безразличным взглядом, после чего без слова лёг на софу и смежил веки. Пани Жозефина, хлопнув дверями, вышла из комнаты.

1 Дословно название речки или водоёма переводится как Купальня. — Прим. пер.

2 Бидермайеровский — Здесь: стиль, отвечавший тенденциям первой половины XIX века. — Прим. пер.