Тадеуш
Доленга-Мостович
«Братья Далч и К° »

Том 1

I
II
III
IV
V
VI
VII
VIII
IX

Скачать файл
в формате pdf

«Братья Далч и К°»

Глава IV

Где кабинет директора Кшиштофа Далча? — спросил он утром рассыльного.

— Последняя дверь, пан директор.

Он громко постучал и, не дожидаясь ответа, вошёл. За пишущей машинкой сидела красивая блондинка и с удовольствием ела завтрак. Её розовый ротик был наполнен булкой.

— Директора нет? — спросил он.

Она постаралась проглотить как можно быстрее, и в этом усилии участвовали её брови, совершив несколько таких смешных движений, что Павел рассмеялся.

— Не спешите, пани, это небезопасно.

Она смерила его осуждающим взглядом:

— Пан директор в мастерской. Что вы хотели?

Он протянул руку и произнёс:

— Я Далч, а зовут меня Павел.

Девушка сорвалась с места, покраснев до корней волос:

— О, извините, пан директор, прошу прощения, но я не знала, что это вы.

— Не терзайте себя, — он задержал её руку, пытающуюся сунуть в ящик надкушенную булку. — Что, мой брат скоро вернётся?

— В любой момент, пан директор.

— Если позволите, я подожду его здесь.

— Конечно, извольте, — она смутилась, поражённая его любезностью.

— Но только при условии, что вы продолжите свой завтрак.

Она улыбнулась:

— У меня ещё будет время.

Он сел и довольно бесцеремонно присматривался к ней. Он знал, что она любовница Кшиштофа, и ему подумалось, что она может ему пригодиться, например, для выяснения мнения о нём двоюродного брата. Потому и остался.

— Не удивляйтесь, пани, что не узнали кто я. Я не похож на прочих Далчей.

— О, да, — сказала она с особой интонацией.

— Ваше восклицание, — улыбнулся он, — следует принять как признание, а также как сочувствие?

— Вы шутите, — она опустила глаза.

— А вы к этому не приучены другими Далчами?.. Мой двоюродный брат, кажется, слишком серьёзен и всё принимает только всерьёз?

— Всё… Ну нет, пан Кшиштоф иногда бывает весёлым.

— Я не видел его уже много лет…

Дверь отворилась и вошёл Кшиштоф. Павел встал:

— Я ждал тебя, Кшись. Добрый день.

— Добрый день. К вашим услугам, — он подал ему руку очень любезно и очень официально.

— Нам бы поговорить. Ты располагаешь временем?

— Через минуту я к твоим услугам. Думаю, что нам будет удобнее у тебя.

— Ну, так я жду, — кивнул Павел и вышел.

Он явно почувствовал в тоне Кшиштофа неприязнь и неудовольствие тем, что ждал его и, очевидно, тем, что разговаривал с этой машинисткой. Должно быть он ревновал её.

Снова он произвёл на Павла очень неприятное впечатление. В его поведении была какая-то искусственность, какая-то неискренность, какая-то поза. Павел не ожидал от него приветливости, не ждал проявления родственных чувств. Наоборот, заранее приготовился к холодности и враждебности. Однако в поведении Кшиштофа было ещё что-то, нечто отталкивающее и непонятное одновременно. А сверх того невыносимо высокий голос и эти вызывающе неуклюжие манеры, манеры, напоминающие школьника, изображающего взрослого человека.

«Ещё сопляк, — думал Павел, — не мне об этом тревожиться».

Прошло добрых десять минут, прежде чем пришёл Кшиштоф.

— Сядем тут, — сказал Павел, указывая ему на кресло возле круглого столика. — Дядюшка Карл проинформировал тебя о причинах, по которым я буду здесь какое-то время?

— Конечно.

— Считаю своим долгом заверить, любимый Кшиштоф, что сделаю всё, чтобы сотрудничество дало как можно лучшие результаты. Я, к сожалению, не инженер и с техникой не знаком, потому в производстве всё и дальше будет оставаться в твоей компетенции.

— Благодарю тебя за доверие, — сказал Кшиштоф с оттенком иронии, однако настолько незначительным, что Павел мог сделать вид, будьто не замечает насмешки и принимает всё за чистую монету.

— Отец твой придерживается мнения, что мы должны все дела решать сообща.

— Нам не остаётся ничего другого, как согласиться с этим.

— Ты говоришь об этом так, словно не согласен с решением отца?

Кшиштоф пожал плечами.

— Даже если бы это было так, говорить не о чем. Это беспредметно.

— Послушай, Кшиштоф, — примирительно сказал Павел, — ты знаешь, в чём мой интерес, знаешь, что я не намерен вставать на дороге, что вскоре оставлю тебе всё предприятие. Вот и скажи, почему ты занимаешь по отношению ко мне оборонительную позицию?

— На чём основаны такие выводы? — равнодушно ответил Кшиштоф, — Я не занимаю никакой позиции. Я уже сказал, что подчиняюсь воле отца.

— Стало быть, порядок, — с притворным простодушием ответил Павел и подумал, что однажды эта куколка горько пожалеет о своём легкомыслии.

Они приступили к обсуждению производственных вопросов. Тут Павел имел возможность убедиться, что его двоюродный брат в совершенстве владеет вопросами производства. Вместе с тем в делах общеэкономических он не твёрдо стоит на ногах. Впрочем, Павел сразу решил сделать всё, чтобы исключить вмешательство Кшиштова в эту отрасль, прежде всего не информируя его о том, что возможно осуществить с помощью Яхимовского.

В самом деле, если бы Кшиштоф додумался проверить главную книгу, он узнал бы о существовании множества писем, которые были отправлены за подписью Павла, но без его инициалов. Однако для этого у него было мало опыта.

Единственной особой, которая могла бы его в этом просветить, был секретарь Холдер. Однако тот ничего не знал об условиях, на которых Павел Далч был главным директором, а из многолетней работы под руководством умершего генерального директора он вынес убеждение в том, что генеральный директор является абсолютным хозяином, и все его решения не только не подлежат никакому контролю, но и не могут быть кому-либо известными под угрозой святотатства. Впрочем, Павел Далч пришёлся ему по душе, и это произошло по понятным причинам.

Уже первые дни управления нового директора показали, что это человек не любящий долгих разговоров и обсуждений с первым лучшим работником. В этом смысле он значительно превосходил умершего отца. Закончился обычай совещаний, вместо них каждый исполнитель должен был сначала доложить свой вопрос Холдеру, и только когда тот признавал его срочность, докладывал директору. В противном случае он откладывал информирование шефа до вечернего доклада. Порядок этот ещё выше поднимал неприступность великого алтаря, и тем самым наделял ещё большей властью должность секретаря.

В скором времени Холдер убедился также, что и политику в отношении работников сын от отца унаследовал в тех же формах. Правда, он меньше внимания обращал на делегатов, но зато часто посещал собрания и пускался в разговоры с множеством рабочих, оказывая им большее почтение, нежели служащим и инженерам. К ним, во всяком случае, он был также предупредительно любезен, когда бы ни принимал кого-либо из них в своём кабинете. Весь секрет заключался в том, что принимал он их чрезвычайно редко, а за пределами кабинета в разговоры не вступал.

Секретарь объяснял недовольным, что главный директор сейчас, по принятии завода, безмерно занят. Впрочем, в этом не было ни тени преувеличения.

Павел принялся за работу со всей яростью накопленной энергии. Помимо дел внутренних, организационных, текущих, помимо подробной проверки предприятий, он развернул деятельность в широких масштабах. Речь шла о получении в банках большего кредита и о получении больших заказов. Любой ценой он должен был достичь одного: убедить дядюшку, что его руководство благотворно влияет на положение предприятия. Дядюшку, и не только его. Весь варшавский промышленный свет должен ощутить его присутствие.

Он начал с визита к директорам нескольких банков и нескольких крупных фабрик, сотрудничающих с Заводами Далчей. Делалось это таким образом, что Холдер по телефону договаривался о визите за день либо даже за два дня вперёд, точно оговаривая час и даже минуту. Это производило хорошее впечатление.

Разумеется, ведя переговоры с этими крупными рыбами, Павел ни словом не упоминал о своём якобы намерении вернуться в Англию. Наоборот. Якобы невзначай он проговаривался, что имеет далеко идущие планы расширения завода, что предусматривает приток в страну серьёзных капиталов своих приятелей из Сити, что сам не предполагал, что в Польше можно столько ещё сделать, что заграничные финансисты потому избегают польского рынка, что не знают его, как, например, и он сам до сей поры, однако в различных отраслях отечественной промышленности можно встать на путь завоевания доверия.

В результате этих визитов и переговоров ваза в квартире на Уяздовской быстро наполнялась визитными карточками, на которых виднелись фамилии лиц очень известных, очень влиятельных и очень богатых.

Здислав смотрел на это, широко открыв рот, а Яхимовский потирал руки и, пересыпая слова своим характерным «хи-хи-хи», напоминал всем, что он первый признал Павла и что всё будет наилучшим образом.

Казалось, подтверждали это и другие, вполне материальные свидетельства. А именно заказы. В течение двух недель Заводы получили целый ряд новых заказов на значительные суммы от чужой до сей поры клиентуры.

Павел демонстрировал, что умел.

На сон он тратил очень мало времени. До поздней ночи в прежнем салоне пани Жозефины, превращённом ныне в его кабинет, горел свет. Двери были заперты на ключ, а замочная скважина закрыта. Домашним не дозволялось находиться в соседней комнате, куда доносились звуки пишущей машинки или громкого телефонного разговора.

В девятом часу в кабинет приносили кофеварку, которую в дверях забирал сам Павел, не позволяя лакею дойти даже до середины. На бюро и рядом со столиком лежали разбросанные бумаги и какие-то бутылочки. Однако утром, когда он уезжал на завод, всё было убрано, а удовлетворение любопытства делали невозможным новые, только что установленные замки, к которым старый комплект ключей не походил.

Павел Далч работал.

Он и вправду неплохо владел английским, однако не в полной мере владел коммерческой терминологией. Поэтому написание писем от имени банка «Ллойд анд Боувер» доставляло ему немало трудностей. Значительно легче было имитировать подписи, что вскоре было доведено до совершенства. Для приобретения практики в этом направлении Павел посетил несколько граверных мастерских и засиживаясь там с видом человека, не придумавшего ничего лучшего как часами ожидать выполнения заказа, наблюдал за приёмами мастера. Присматривался также ко всем необходимым приборам.

Больше всего хлопот было с банковскими бланками. Проще всего было бы заказать их в какой-нибудь маленькой типографии. Однако он не хотел рисковать, считаясь с тем, что в каждой, безусловно, есть агент полиции, охотящийся за коммунистической печатью. Эти господа могли заинтересоваться и делами этого рода.

В конце концов он купил настольную типографию. Правда шрифты её существенно отличались от тех, какими были выполнены надписи на бланках, однако не следовало опасаться такой проницательности от дядюшки, который не обладал превосходным зрением.

В этом Павел убедился предъявляя ему квитанции о поступлении первого взноса. Подчистка на нём даты и вставление на её место новой до такой степени не выдерживало критики, что ребёнок догадался бы о фальшивке. Поэтому Павел предъявлял квитанцию, полностью сознавая риск, который мог оказаться смертельным для всего предприятия.

На счастье пан Карл в тот день чувствовал себя хуже и всего лишь бегло посмотрел на показанный ему листок. Очевидно, ему и в голову не пришло что-либо заподозрить.

Однако родственникам Павел квитанцию не показал. Объяснил, что должен был отдать её дядюшке. Он полностью игнорировал Галину, которая вовсе не вдавалась в расчёты, избегал Людки, не желая нарваться на неё. По отношению к ним он выбрал тон любезно покровительственный, не лишённый нотки скрытого взаимопонимания, однако присутствие их доставляло ему неотвратимую боль. Они составляли своего рода баласт, с которым следовало считаться не в связи с его ценностью, но из соображений осторожности.

Мать он решил спровадить из дома, чтобы она не могла навредить ему своей излишней болтливостью и отсутствием чувства важности ситуации.

С этой целью он объяснил ей, что она выглядит плохо, что чувствует себя измученной и что в целом её здоровье после всех перипетий нуждается в заботе. И поскольку отсутствие денег не позволяет отправить её за границу, лучше всего ей отправиться к своей двоюродной сестре в Подолию.

Ещё до отъезда пани Жозефины многое в квартире претерпело изменения. Просто-напросто всё было устроено таким образом, чтобы Павел мог работать с наибольшими удобствами, мог без смущения принимать своих гостей и клиентов. Галине и Здиславу остались только три комнаты.

Одновременно Павел начал поиски Толевского. И вскоре выяснил, что Толевский уехал в Краков и вернётся только после Рождества.

На заводе всё шло относительно гладко. Объяснив Яхимовскому, что для отправки матери и погашения некоторых её мелких долгов необходимы деньги, он приказал выплатить из кассы разом двухмесячную зарплату. На случай если бы известие об этом дошло до Кшитштофа, приготовился объяснить, что должен был использовать эти деньги на взятки и потому в спешке сам отдал это распоряжение.

Однако опасения были напрасными, поскольку Кшиштоф был так захвачен работой своего отдела, что подписывал все бумаги дирекции словно с раздражением.

Павел саму организовал эту процедуру таким образом, что папки с корреспонденцией они подписывали одновременно в кабинете Павла, куда их приносил Холдер. Благодаря этому Павел всегда имел возможность наблюдать за кузеном и в случае возражений переубедить его на месте, в результате чего никто не мог знать, что власть главного директора связана ныне с какими-либо ограничениями.

Сам Кшиштоф казался Павлу всё более странным. Порой он производил такое впечатление, которое он назвал бы необычным, если бы речь шла о ком-либо старшем, отягощённом личными переживаниями или тайной.

Однако тут не могло быть и речи о чём-либо подобном. Ведь он знал, что жизнь Кшиштофа с детства складывалась спокойно и протекала свободной волной между хорошо облицованными берегами, образованными посредством достатка, родительской любви и заботы.

Особенно об этой диковинной заботе уже давно ходили слухи. Рассказывали, что пани Тереза Далч воспитывает своего сына под колпаком. Во время его обучения она постоянно сопровождала его за границей и следила, чтобы он не заводил неподходящих знакомств. Говоря с некоторым преувеличением, она сопровождала его на лекции и с лекций, не позволяла поддерживать дружеские отношения и вовсе ни на шаг от себя не отпускала.

Кшиштоф действительно производил впечатление «маменькиного сынка», как его на заводе исподтишка называли, однако он не был похож и на недотёпу. Лучшим тому свидетельством было то, что так быстро после обретения самостоятельности он нашёл себе любовницу, и к тому же одну из самых красивых девушек на заводе.

Павел явно не любил Кшиштофа, отдавал себе отчёт в том, что тот действует ему на нервы. Однако, несмотря на это, старался по возможности с ним сблизиться, прежде всего хорошо изучить его с учётом своих планов, а ещё потому, что не мог преодолеть любопытства, которое Кшиштоф в нём возбуждал. Его холодность и всё более явное избегание контактов с Павлом ещё сильнее убеждали Павла в его решении. Его натуре было свойственно отречение только тогда, когда он оказывался вне круга игроков, однако сейчас с каждым днём он все более ощущал себя в самом центре.

Письмо банка «Ллойд анд Боуве», подтверждающее согласие разделить долг на части, и адресованное Заводам Братья Далч и К° с согласием на личные переговоры с генеральным директором паном Павлом Далч, было зарегистрировано в книгах фирмы и вручёно Павлом Кшиштофу.

— Будь добр, Кшиштоф, отдай твоему отцу. Я сам хотел с этим к нему отправиться, но сегодня, к сожалению, нет времени, а дело срочное.

Кшиштоф прочитал письмо и сказал:

— Требуют от нас уплаты в феврале шестидесяти тысяч долларов, а остальное соглашаются разложить. Не понимаю. Насколько я знаю, ты уверял отца, что сам покроешь долг. Ты и твои родственники.

— Так оно и есть.

— И что означает это письмо?

— Оно свидетельствует о том, что я сумел найти в банке условия, о которых дядюшка не мог бы даже мечтать, если бы я этим не занялся. В феврале нужно было бы заплатить двести тысяч, а поскольку фирма не смогла бы нигде найти такой большой суммы, дело дошло бы до скандала. Не понимаю тебя, Кшись, почему максимум моей доброй воли, вовсе не вынужденной, чёрт, воли, ты трактуешь таким образом?.. Однажды я уже сказал, что заплачу, и нет сомнений, что сделаю это.

— Стало быть что ж, это не касается меня или моего отца? Верим тебе и ждём.

— Ты превосходно знаешь, — улыбнулся сердечно Павел, — что вопреки всему я не похож на тягловый скот, на который взвалили груз и пожимают плечами, если он под ним сдохнет. Напротив, я дотащу до конца, но при этом имею право требовать человеческого к себе отношения. Не говоря о мотивах, по которым я всё взвалил на себя. Остаётся фактом, что я освободил от всего тебя и дядюшку.

— Никто не отрицает, — равнодушно заметил Кшиштоф.

— Трудно отрицать очевидное. Я уже заплатил двадцать тысяч долларов и заплачу остальное. Но в феврале не могу привести в движение такую сумму, какую они требуют. Правда, есть у меня в Ливерпуле… Впрочем, не люблю быть голословным. Изволь посмотреть.

Он достал из ящика несколько писем и счетов. Это были документы, подтверждающие, что в портовых складах были приняты большие партии тканей, составляющих собственность Павла Далч, и застрахованных на большие суммы.

Человека одарённого особой осторожностью могло бы привести в большое удивление обстоятельства, по которым бланки банка в Манчестере, складов в Ливерпуле и страхового товарищества в Лондоне напечатаны шрифтом идентичного начертания. Кшиштоф заметил только, что каждое из этих учреждений использовало другую бумагу и другие ленты в пишущей машинке.

— Вот видишь, в крайнем случае я мог бы продать несколько тысяч тюков полотна. Но сейчас самый неподходящий сезон, самые низкие цены. Я потерял бы на этом очень много, надеюсь, этого вы от меня не потребуете? Просмотри котировки полотна, сам убедишься.

— Тогда о чём же речь? — спросил Кшиштоф, складывая бумаги и отдавая их Павлу.

— Завтра утром я должен отправить ответ. Поэтому хочу, чтобы дядюшка сообщил, согласен ли он к февральской выплате добавить сорок тысяч долларов, разумеется, с тем, что в течение шести месяцев я их верну.

— А если отец не согласится?

— Если не согласится?.. Хм… тогда я напишу, что мы не можем согласиться с условиями банка и развязываем им руки.

Павел развёл руками и добавил:

— Я делаю только то, что могу.

— Стало быть, это принуждение! Почему ты не обратишься к своей родне!

— Дядюшка, мой дорогой Кшиштоф, знает также хорошо как и я, что у них нет ничего. Что продажа их доли в этой ситуации, ты сам это понимаешь, была бы расточительством.

Кшиштоф ничего не ответил и спрятал письмо в карман. Он стоял повернувшись в профиль, и его длинные ресницы отбрасывали на щёки густую изогнутую тень. Он предствлялся сейчас Павлу необычайно красивым юношей и, кроме своей обходительности, очень симпатичным. Неожиданно он почувствовал в себе какую-то непонятную злость, что этот молодой человек, доброжелательности которого он добивался, искренне или неискренне — это безразлично, что этот кузен, младший на десять лет, относится к нему так чуждо и отстранённо.

Неожиданно для себя самого Павел сказал:

— Ты обвиняешь меня в особой фамильной снисходительности к моему семейству. Даже представить себе не можешь, как это далеко от правды. Семейство... Пустое слово. Я никогда не имел семейства, никогда не имел семьи... Не научился так называемой общности домашнего очага, не получал от него даже крупицы тепла... А в жизни не однажды хотел бы согреть руки озябшему человеку. Ведь руки сильнее всего мёрзнут. Становятся как лёд. Не согреешь их возле чужого огня, хоть бы это был огонь, допустим, твоего дома, более близкого мне, чем другие по причине узов крови. Узы крови являются той самой условной фразой, как семейные чувства. Поэтому нет смысла, Кшиштоф, отгонять меня палкой от своего огня... Я не протягиваю к нему руки, Кшиштоф... Не ожидаю от тебя даже крупицы тепла, но напрасно ты напоминаешь мне это каждым словом и каждым жестом. Напрасно.

Он говорил, глядя в окно. Когда повернул голову, увидел вглядывающиеся в него глаза Кшиштофа, огромные чёрные глаза, в которых была то-ли боль, то-ли испуг, то-ли страдание. Смуглое лицо казалось побледневшим, а губы казались дрожащими, сдерживая какие-то слова...Однако всё это было только иллюзией.

Кшиштоф отвернулся и направился к двери. Только на пороге он остановился и с рукой на ручке произнёс:

— Всё это миражи и какие-то туманные претензии. Слишком много работаешь, и это плохо сказывается на твоих нервах.

Двери легко хлопнули, в коридоре удалялись быстрые эластичные шаги.

Павел рассмеялся кратко и неискренне. Первый раз после приезда в Варшаву он был недоволен собой. Зачем говорил этому глупому сопляку какие-то нелепые сентиментальности, зачем, к чёрту, выскочил с почти откровениями?.. Плохое состояние нервов! Болван! Никогда ещё нервы Павла не были в таком идеальном порядке, никогда он не был в таком спокойном напряжении. Он был уверен в каждом шаге, была отмерена каждая улыбка, с аптечной точностью взвешено каждое слово.

И всёже только что он вёл себя нелепо. Виноват этот сопляк. Его оскорбительная холодность довела Павла до высшего раздражения.С каким удовольствием он до боли выкрутил бы ему руки, сдавил этого замухрышку, размозжил силой своих мышц...

— Он ещё пожалеет об этом, пожалеет. Туманные претензии.. Ну, разумеется, туманные и идиотские претензии!

Во взгляде Кшиштофа он видел нечто другое, что-то странное, непонятное, но это был мираж.

— Неужели я начал испытывать галюцинации? — он улыбнулся и нажал кнопку звонка.

На пороге появился секретарь.

— Пан Холдер, прикажите шофёру, чтобы он тотчас приехал.

— Слушаюсь, пан директор.

Спустя полчаса Павел поднимался по облупившимся и скрипящим ступеням грязного дома на Хмельной улице. На третьем этаже он постучал в дверь. После продолжительной паузы услышал стук туфель и охрипший женский голос:

— И кто там?

— Я к пану Толевскому, — ответил Павел.

— Его нет.

— Но он уже вернулся?

— А если вернулся, то что?

— Есть дело.

— Ну так идите в «Италию».

— Там его знают?

— Ещё бы не знали. Целыми днями просиживает.

В кофейне швейцар осмотрел вешалки и заявил:

—А как же, почтенный, здесь. Должен сидеть во втором зале.

Павел сел и распорядился подать кофе. Он видел как кельнер подошёл к столику, занятому несколькими мужчинами, ведущими оживлённую беседу. Вскоре один из них встал и приблизился к столику Павла с вопросительным выражением лица.

— Пан Толевский, не правда ли? Я Далч. — Павел подал руку, которую Толевский с нарочитым почтением пожал.

— К вашим услугам, пан директор.

— Прошу. Садитесь.

Это был среднего роста, хорошо откормленный господин примерно пятидесяти лет, одетый довольно неряшливо, однако тщательно выбритый и с сильно подчернёными усами. Он сел с развязностью светского человека и медленно подтянул штанины брюк в полоску, незаметно присматриваясь к большому бриллианту на пальце Павла.

Было очевидно, что Толевский в продаже долей исполнял роль не более чем посредника, и Павел с первого взгляда определил его положение, которое нельзя было назвать вполне благополучным.

— У меня к вам дело, связаное со сделкой, которую вы совершили с моим отцом, — сказал он. — Вы, вероятно, слышали, что после его смерти я принял руководство нашим предприятием?

— Естественно, слышал, пан директор, В кофейне обо всём услышишь.

— Ну так не скажете ли мне, с кем следовало бы поговорить о долях, проданных моим отцом?

Толевский деликатно улыбнулся.

— Я всегда в распоряжении пана директора.

— Стало быть, они находятся во владении...

— О, не в моём, не в моём, к сожалению. Где там.

— Но вы знаете в чьём?

— Не многого добьётся пан директор, если обе стороны, покупатель и продавец, оговорили полное сохранение тайны. Стало быть... сами понимаете...

Он развел руки таким жестом, словно объяснял, что ничего поделать не может, но в то же время и таким, словно всегда был готов придержать контрагента, если бы тот поверил в своей наивности.

Павел угостил его папиросой и молча присматривался к его чертам.

— Пан Толевский, — заговорил он после долгой паузы, — чем, собственно, вы занимаетесь?

— Я?.. Хм...то одним, то другим, что подвернется. Разными делами.

— Посредничеством? И что оно вам даёт?

— Гроши, — вздохнул Толевский. — Сейчас такой застой. Едва связываешь концы с концами.

— Ну и как вам повезло в Кракове?

Толевский беспокойно шевельнулся в кресле и, осмотревшись вокруг, спросил дрожащим голосом:

— Откуда вы знаете, что я был в Кракове?

Павел вовремя удержался от заверения в том, что, собственно, ничего не знает. И, сделав паузу, улыбнулся:

— Кое-что слышал. Но поверьте мне, пан Толевский, что меня это пока что нисколько не интересует.

— Как следует понимать это «пока»?

— Не интересует, — продолжал Павел, — поскольку я занят другим делом, в котором вы можете мне многие вопросы прояснить и хорошо на этом заработать. Я неточно выразился — «заработать». Приобрести положение и состояние.

Толевский успокоился и пододвинулся вместе с креслом.

— К вашим услугам, пан директор.

— Кто купил доли? Если вы не доверяете мне, можете не называть имени. Пока меня интересует его положение, профессия, состояние?

— Состояние?.. — поднял брови Толевский. — Это миллионерша!

— Стало быть, это женщина?

— Ну да, зачем мне играть с вами в прятки: Вензлова, сама старуха Вензлова!

Он произнёс эту фамилию как всем известную, однако видя, что Далчу она ничего не говорит, продолжил:

— Это вдова того Вензля, который ещё на модлинских поставках заработал. В молодости была, как сейчас говорят, актёркой. Но на самом деле путалась с большим размахом. Имела двух мужей, Вензел был третьим. В Варшаве её каждый знает. Бриллианты в ушах носит крупнее, чем у пана директора в перстне.

— Странно. Зачем она купила? Зачем мой отец продал ей доли?

Толевский взглянул лукаво:

— У бабы есть деньги, а люди говорят, что к святой памяти пану Далчу с давних пор питала... Кому это ведомо... Когда-то она была чертовски хороша... Довольно того, что как только она узнала, что пан Далч, то есть ваш отец, ищет покупателя на свою часть предприятия, позвонила мне и распорядилась идти к нему.

— Поддерживаете ли вы с ней какие-либо контакты?

— Разумеется.

— Не знаете, как она приняла известие о самоубийстве?

— Вашего отца? Да! Даю слово чести, что баба почти обезумела. Она была уверена, что это банкротство предприятия, и что из своих ста десяти тысяч долларов не увидит ни гроша.

— Столько заплатила за доли?

— Да, — доверитиельно заверил Толевский и вдруг отстранился. — Но я пану директору такие разные дела раскрываю... Мне, собственно, недопустимо...

— Вы уже столько мне рассказали, что если бы я захотел за вашей спиной что-либо сделать, то и так мог бы. Однако повторяю, пан Толевский, что я не из таких, и ручаюсь за большую выгоду.

Это убедило Толевского. Он заверил, что не питает никаких опасений, что разбирается в людях, что видит, с кем имеет дело, и начал рассказывать подробно о ходе сделки и о нынешних опасениях Вензловой.

В сознании Павла всё отчётливее кристализовался план действий. Дело было осуществимым. Времени, правда, оставалось немного, но при соответствующих усилиях можно уложиться.

Со слов Толевского выходило, что Вензлова уже напугана. Значит остаётся довести её беспокойство до такого состояния, в котором она была бы готова продать доли за минимальную сумму. Идти к этому следует двумя путями: представить ей в наихудшем виде положение дел предприятия и продемонстрировать перед ней панику пайщиков, старающихся избавиться от своих долей.

Естественно, на всё это необходимо иметь деньги. Если дядюшку Карла не удастся надуть на те сорок тысяч — вся комбинация окажется нереальной. Нереальной — ещё не значит проигранной. Следует тогда найти другую. Однако, взвесив все шансы, можно было сохранять надежду. Даже если Кшиштоф плохо настроит дядюшку, это ещё не повод отречься. Павел уже опробовал на дядюшке силу аргументации. Собственно, он совершенно напрасно в этот раз обратился к Кшиштофу. Сделал это скорее потому, что его тревожит холодность двоюродного брата, что он хотел некоторым образом теснее втянуть его в свои дела.

Толевский шумно размешивал сахар в кофе и время от времени посматривал на задумавшегося Павла.

— Всё не так плохо, пан Толевский, — продолжил он в конце концов. — Это будет для вас лучшее и куда более выгодное дело чем... краковское.

— Последнее слово он произнёс с таким нажимом, словно был прекрасно проинформирован о том деле и, видя смущение посредника, смягчаясь, продолжил:

— Нам не придётся сетовать друг на друга. Это я вам обещаю.

— Я в этом уверен, пан директор.

— А я ещё крепче. Ну, загляните ко мне завтра вечером около семи. Адрес мой знаете?

— То есть жилище святой памяти вашего отца?

— Да. И не называйте прислуге своей фамилии. До встречи.

— Моё почтение пану директору.

Павел Далч вовсе не спал этой ночью. Он до рассвета просидел за бюро. На рассвете из его комнаты раздался крикливый голос грамофона, очень крикливый, потому что своим криком он должен был покрыть треск пишущей машинки.

В восьмом часу всё было готово. Он принял почти холодную ванну, оделся и поехал на предприятие. В течение получаса просматрел почту, отдал Холдеру указания и по внутреннему телефону связался с кабинетом Кшиштофа. Ответил голос его секретарши:

— Он болен, сегодня на заводе не будет.

Павел положил трубку и пошёл побеседовать с Яршувной.

— Добрый день, пани. Мой брат болен?

— Позвонили из дома, пан директор, что он не придёт, поскольку чувствует себя нездоровым.

— Вы не знаете, что с ним? Может простыл?

— Не знаю, пан директор.

— Прошу вас, сидите. Вы его не видели со вчерашнего дня?

Яршувна зарделась:

— Почему пан директор думает, что я могла видеться. Вчера у мнея не было вечерней смены...

— О! Вы столько работаете, что иногда приходится трудиться по вечерам? — он изобразил удивление.

— Случается, пан директор.

— Мой кузен вас изнуряет. Если бы я не опасался, что он к вам ревнует, сказал бы ему, что нужно не иметь сердца, чтобы принуждать к стольким часам работы такую очаровательную крошку, как вы.

Девушка покраснела и опустила глаза.

Павел наклонился над ней и добавил вполголоса:

— Не удивлён, что Кшиштоф ревнует. Каждый раз когда вхожу сюда, он не умеет скрыть своего недовольства. Разве у вас мои визиты тоже вызывают досаду?

— О, пан директор шутит...

— Нет, нет, прошу ответить искренне! Возможно, для меня это очень важно. Ну? Вызывают огорчение?

Молча она отрицательно покачала головой.

— Э-э-э, вы отводите взгляд, — Он поморщился. — Прошу смотреть на меня. По вашим глазам я узнаю, правда ли это.

Она подняла на него сверкающие голубые глаза. Он подумал, что она хорошенькая, что либо принадлежит к категории прирождённых кокеток, либо не так уж сильно любит Кшиштофа. Для проверки продолжил:

— А не скажете ли ему, что мы тут болтаем на темы не вполне служебные?

— Пан Кшиштоф вовсе не будет спрашивать...

— А если всё-таки?.. У него с вами столько общих тайн, так мне по крайней мере кажется, хотел бы и я иметь с вами одну маленькую тайну. При этом из ревности он готов меня возненавидеть. А разве вам не важно то, что между двоюродными братьями дошло до неприязненных чувств?

— Я ничего не скажу! — горячо заверила она с такой интонацией, словно это было очевидно изначально.

— Это хорошо, — усмехнулся он, — Кшиштоф и так меня не очень любит. Вы это знаете лучше меня. Правда?

— Вот ещё, пан директор, — смутилась она, — я ничего об этом не знаю...

Павел подумал, что все обстоит иначе, и что необходимо будет взяться за выяснение этого дела. Особых трудностей он не предвидел. Девушка была достаточно наивной, но и довольно хороша, чтобы расспросы в этом роде не относились к неприиятной процедуре.

— Итак, до свидания, — он посмотрел на неё значительно.

— До свидания, пан директор.

Он вышел и буркнул сам себе:

— Забавная гусыня.

К телефону, как обычно в этом доме, подошёл Блумкевич. Он подтвердил, что пан Кшиштоф болен, ничего серьёзного, но лежит в кровати, зато пан президент просит пана директора к себе.

За калиткой в палисаднике начинался сад, почти до верхушек крыжовника засыпанный снегом. Дорожка, ведущая к вилле, была расчищена, как обячно для Кшиштофа, однако сейчас Павел первым оставил на ней следы.

В прихожей встретила его пани Тереза.

— Я обеспокоен, тётушка, болезнью Кшися. Блумкевич утверждает, что нет ничего серьёзного?..

— Кажется, что обыкновенная простуда. Благодарю тебя, Павел. Это действительно безумие с его стороны, ездить в такую погоду в открытом авто.

— Но Боже милостивый, почему же он не берёт директорское? Я его почти не использую. Могу ли я проведать Кшися?

— Нет, нет, — как бы обеспокоилась пани Тереза, — Может это что-то заразное...

— Пустяки, тётушка, я не боюсь.

— Впрочем, Кшись сейчас спит, и не хотелось бы его будить.

— Ну, разумеется, — смирился Павел, — а к дядюшке можно?

— Он ждёт тебя.

Пан Карл протянул для приветствия руку. Выражение его лица было спокойным, почти приязненным. Рядом на ночном столике Павел увидел письмо, вручённое вчера Кшиштофу.

— Сегодня дядюшка чувствует себя неплохо, правда? — спросил он заботливо.

Больной кивнул головой. В его взгляде Павел уже не заметил былой неприязни и подозрительности. Напротив, казалось, он осматривал племянника с доброжелательным любопытством. И в голосе, когда он заговорил, уже не было пренебрежительных ноток. Он говорил о предприятии, о новых заказах, об отголосках из города, которые доносили до его ложа эхо оживлённой деятельности Павла.

Он не похвалил ни единым словом, однако в его предостережениях от излишней предприимчивости, в его замечаниях и комментариях звучали нотки уважения.

Павел отвечал скромным согласием, что ещё многое предстоит сделать, что пока ещё он недостаточно знаком со сферой, однако в любом случае надо констатировать укрепление мнения хозяйственных сфер о надёжности основ существования фирмы.

При этом он улыбнулся, когда форма, в которой всё это выговаривал, живо напомнила ему стереотипное коммюнике любых международных переговоров.

«Однако дипломатия имеет свои преимущества», — подумал он.

Пан Карл взял в руки письмо банка и глазами пробежал строки машинописного текста, спросил о некоторых подробностях, после чего заявил, что в принципе не разделяет мнения Кшиштофа, и что при надёжных гарантиях готов прийти Павлу на помощь в урегулировании долга.

— Значит Кшиштоф был против этого? — небрежно спросил Павел.

— Это не имеет значения. Я переубедил его. Кшиштоф, видишь ли, ещё не имеет достаточно опыта и всё воображает себе слишком упрощённо.

— Создаётся впечатление, что скорее он чувствует ко мне какую-то непонятную неприязнь.

Больной опустил это замечание и вернулся к обсуждению февральского платежа.

По окончании часовой беседы Павел, выходя, наткнулся на Блумкевича.

— Хорошо, что встретил вас, — сказал он. — Узнайте, не спит ли пан Кшиштоф, поскольку я хотел бы с ним увидеться.

— Он болен, пан директор. И поскольку болен, никого не принимает.

— Однако я должен с ним побеседовать. Скажите ему, что речь идёт о заявлении сроков сверлильного станка для Ченстохова и об отпуске для инженера Ясиньского. Его жена...

— Извините, пан директор, но я тоже не имею доступа. Лучше всего обратиться к пани председательше. Если вы изволите подождать, я сейчас приглашу...

Павел кивнул и сел на канапе, обтянутое белым чехлом. Вся мебель в салоне была покрыта чехлами, что производило холодное, нежилое впечатление. За многие годы тут ничего не изменилось. Дядя с женой издавна жили отдельно от мира и от людей. Может быть именно в чёрствой атмосфере этого дома следовало искать причину странного характера Кшиштофа?.. Он отговаривал отца от выплаты февральского взноса. То ли это хитрость, то ли попросту какая-то настойчивая неприязнь?.. Он лояльно беседовал о текстиле, стало быть верил, по крайней мере Карл говорил о том, будто Кшиштоф вовсе не подвергал никаким сомнениям. Стало быть это не подозрения, а обыкновенная неприязнь...

«Глупый сопляк. Изображает болезнь, поскольку у него в горло не лезет сообщение о согласии отца. Ну подожди, неженка, я ещё научу тебя ходить по ниточке».

Появилась пани Тереза, тихая в своих бесшумных туфлях, с неизменой полуулыбкой на свежем и огорчённом лице.

— Хочешь, Павел, о чем-то спросить Кшиша?

Павел изложил ей обе проблемы, в которых без Кшиштофа он не мог принять решения, поскольку обе относились к исключительной компетенции технического директора. Спустя несколько минут она вернулась с ответом: сверлильный станок для Ченстохово будет изготовлен самое большее с десятидневным опозданием. Ясинскому же можно предоставить отпуск максимум на три дня.

— Было бы желательно, тётушка, — прощаясь заметил Павел, — установить в комнате Кшиштофа телефонный аппарат. Если позволите, я пришлю мастера.

— Нет, нет, не в этот раз, — категорически возразила старушка. — Это можно будет сделать, когда Кшиштоф поправится.

— Тогда уже не будет необходимости. Разумеется, как вы пожелаете.

На дворе начался снегопад. Большие мокрые хлопья щекотали нос и щёки, густо покрывали мех воротника. Дорожка снова была гладкой, без единого следа.

«Пустырь, — подумал Павел. — Замкнулись в полном безлюдии. Однако так не поступают без веских причин! В этом должна заключаться какая-то тайна!»

Эта мысль в течение дня превратилась в уверенность и не давала ему покоя. Он решил добраться до тайны любой ценой не только как до козыря, каковым всегда является обладание любой тайной противника, но и из спортивной страсти игрока. Если бы не нагромождение дел, поглощающих сутки почти без остатка, он мог бы взяться за это энергичнее. Пока что значительно важнее было одолеть Вензлову...

Частное детективное бюро в течение недели предоставило Павлу исчерпывающую информацию о Толевском. По профессии землемер, исключённый из союза за злоупотребления, дважды замешанный в шантаже, состоит на содержании жены, овдовевшей после разбогатевшего лавочника, ведёт различные не слишком чистые дела. Занимается посредничеством в ростовщических ссудах. Что делал недавно в Кракове, установить было трудно. Во всяком случае проживал там у известной скупщицы краденого Керминовой, а в «Эспланаде» его видели с подозреваемым в контрабанде владельцем парикмахерской Липаником.

— Словом, — закончил свой отчёт агент, — если уважаемый господин пожелает доверить ему больше чем пять злотых, я не советую.

Павел был доволен. При ближайшем разговоре с Толевским слегка и мимоходом он дал ему понять, что превосходно ориентируется в его интимных делах, а когда хитрец хотел отложить свой визит к Вензловой и оправдывался тем, что он небрит, Павел бросил нехотя:

— Ну, бритьё не займёт у вас много времени. Варшавские парикмахеры бреют не хуже, чем почтенный мистер Липаник в Кракове.

Толевский побледнел и сглотнул слюну.

— Мы должны быть в согласии и идти друг другу навстречу, мой дорогой пан Толевский, — продолжал Павел. — Вам кажется, что вы большего добьётесь на затягивании дела. Поверьте, что я лучше знаю, что и как следует делать. И вы на этом больше выиграете. Я не хочу вас обманывать и не имею для этого возможности. Но и меня вы не надуете. Поскольку я не принадлежу к тем, кто позволяет оставить себя в дураках. А?

Толевский посмотрел на широкие плечи, на серые пронзительные глаза и узкую линию губ Павла и развёл руками:

— Пан директор, Богом клянусь, разве я хоть что-нибудь подобное...

— Ну, стало быть, делайте своё дело.

И Толевский делал. Работа началась с разжигания беспокойства Вензловой. Старая актриса хорошо разбиралась в людях, а в Толевском особенно, так что не позволила бы взять себя абы чем. Но поскольку не раз через него она предоставляла ссуду под спекулятивный процент, не удивилась, когда посредник явился к ней от имени пана Карла Далча с предложением предоставить ссуду более чем на десять тысяч под любой процент, лишь бы быстро.

Эта спешка и небольшая сумма удивили Вензлову. Правду сказать, она допускала, что самоубийство Вильгельма Далча было не безпричинным, но не думала, что дела обстояли так плохо. Стало быть, она известила Толевского, что охотно даст взаймы, и однако просит его изучить ситуацию. А поскольку денег у Толевского не было, он получил двести злотых на расходы, и только тут вспомнил, что находится в сердечной дружбе с паном Здиславом Далчем, и что от него можно многое узнать. Долго ждать Вензловой не пришлось. Уже на следующий день Толевский принёс оригинал ссудного договора с манчестерским банком а также несколько писем, адресованных Предприятиям Братьев Далч и К и угрожающих весьма неприятными последствиями. Для прочтения английского договора был тотчас приглашён некий господин, реэмигрант из Америки, сверх того, что Вензлова и сама хорошо понимала.

Разумеется, о десятках тысяч не могло быть и речи. Зато Вензлову просто в бешенство привела наивность Толевского, который преджложил ей другую сделку, а именно: один из совладельцев фирмы, пан Яхимовский, хотел бы продать свою долю. Поскольку на примете у него были другие дела, убеждал он Толевского, возникала спешка. Поэтому он готов был продать свою долю за три четверти стоимости.

На следующий день Толевский сообщил, что пан Яхимовский понимает — спешка даром не обойдётся, и готов к дальнейшим уступкам. На негодование Вензловой Толевский скромно заметил, что его стараниями Вензлова заработала хороший барыш. Цену Яхимовского можно сбить очень низко, поскольку все говорят, что там угрожает банкротство.

Прямым следствием этого замечания был долгий приступ спазматических рыданий. Толевский узнал, что является последним идиотом, кретином, остолопом, что он её разорил, что из-за такого глупца как он ей придётся по миру идти, что если бы не Толевский, она никогда не купила бы долей у старика Далча и т. д.

Только в одном она признала правоту Толевского: что о приближающемся банкротстве не следует никому говорить, поскольку ещё может найтись кто-то, кто попадёт в просак и выкупит доли, кто-то, кому можно будет их всучить пусть даже и с большими потерями.

— Стало быть, баба будет молчать? — спросил Павел, выслушав подробный доклад.

— Это непременно, пан директор. Как видите, я всё делаю, хе... хе... с правилами искусства.

— Вы не пожалеете об этом.

— Если получится...

— Должно получиться, и вы станете обладателем изрядного пакета. Ещё одно. Читает ли Вензлова газеты?

— Разумеется, пан директор. А что?

— Ну, впрочем бюллетеней различных агенств она точно не читает?

— То есть таких, как, например, Экономический бюллетень Восточного Агентства?

Павел кивнул, открыл бюро и достал из ящика несколько листков, отпечатанных на пишущей машинке.

— Коммюнике Польского Экономического Агентства, — прочитал заголовок Толевский. — Не знал, что такое существует...

— Поскольку не очень-то существует, — усмехнулся Павел. — Посмотри абзац, обведённый красным карандашом.

Это была информация о шаткости одной из старейших промышленных фирм. Предприятий братьев Далч. Кризис и опрометчивое управление довели до краха это некогда прекрасное предприятие. Последние проведенные переговоры с заграничными совладельцами снова привели к разногласиям. Приведение фирмы под судебный надзор ожидается в скором времени.

Толевский обнажил пожелтевшие зубы:

— Могу показать это завтра бабе?

— Завтра. Но перед этим позвони мне. Ну а сейчас убирайся тем же путём, через кухню, поскольку меня уже ждут. Срочно. Переселился в «Бристоль»?

— Со вчерашнего дня, пан директор.

— Чёрт, справь же себе приличную одежду. Через несколько дней ты должен выглядеть как буржуа.

Он хлопнул дверью и направился в салон Галины, где уже долгое время ожидал Яхимовский.

Павел положил перед ним два листка бумаги, исписанных ровным, разборчивым почерком покойного Вильгельма Далча.

— Нашёл? — спросил он спустя минуту.

— Да. Некий Толевский.

— Что ещё?

— Разыскал его. Разумеется, не лично. Похоже, что ловкач.

— Предприниматель?

— И да, и нет. По большей части капиталист. Тут продал, там купил. Понимаешь? Уверяет, что у него нюх на сделки, знает, где что происходит. Живёт в Катовицах, но на днях должен быть в Варшаве.

Яхимовский щёлкнул пальцами.

— Ты сам, Павел любимый, прости мне откровенность, запутал и затруднил наше дело. Благодаря тебе завод снова имеет превосходную репутацию и этот... ну, Толевский, пожалуй не такой идиот, чтобы позволить сбить цену.

— На всё есть свои методы, — осторожно заметил Павел.

— Я их не знаю.

Павел нахмурил брови и прошёлся по комнате:

— У меня есть одно преимущество, — говорил он как бы сам с собой, — в том, что только мы знаем как обстоят дела на фирме. Если у этого Толевского довольно сообразительности, он не поверит репутации, пока не увидит фактические данные. И, собственно, нет ничего проще, как одним маленьким трюком ему эти данные предоставить.

— Не понимаю, — нетерпеливо дёрнулся Яхимовский.

— Совсем просто. Дать ему доказательства, что с предприятием плохо, что крысы бегут с тонущего корабля.

Яхимовский прикусил губу и высоко поднял брови. Черты его лица выражали напряжённую сосредоточенность. Наконец он догадался:

— Ты говоришь о предложении ему долей Далчев?

— Да. Это единственный и самый лучший путь. Самого предложения достаточно, чтобы сбить цену.

— А если недостаточно? Если этот тип соблазнится?

Павел улыбнулся. Кто в наше время верит в добрые дела. Кто прельстится приобретением долей промышленного предприятия вообще, и в частности такого, комерческий директор которого хочет избавиться от своей доли за любую цену? Нет, такого дурака сегодня не найти!

Это убедило Яхимовского, однако вызвало новые возражения:

— Допустим. Однако в то же время ты обратишься к нему с предложением выкупить все доли, не правда ли?

— Да, через адвоката и с вполне очевидной нерешительностью.

— Это неважно. Но представь себе, что этот клиент почует, откуда ветер дует, что разберётся в ситуации, для проверки рискнёт купить доли, тем более, что на этот раз рискует мелочью. Что тогда?

Павел пожал плечами. Он не верил в такую возможность. Если бы всё же могло дойти до этого, ничего страшного. И без того всё вернётся в их руки, с той лишь разницей, что по значительно более низкой цене.

Он развернул перед Яхимовским план, поражающий, правда, очевидной неправдоподобностью, но разве самой большой неправдоподобностью не было согласие пана Карла на оставление руководства в руках Павла, без проверки, что никто из наследников умершего не имеет ни малейших прав на предприятие. Сейчас речь шла о возвращении этих прав, о возвращении имущества. Дело стоило того, чтобы рискнуть.

Павел дал понять шурину, что если тот не хочет рисковать собственными долями, всегда может подменить их долями Ганта, на которые у него есть доверенность. Гант не слишком зависит от этого. Даже в случае фиаско ему легко объяснить, что была паника и надо было продать его доли за бесценок, поскольку дело выглядело так, что завтра за них уже ничего не получишь.

Наблюдая исподлобья за выражением лица Яхимовского, Павел видел, что аргументы не достигают цели. Тогда он начал говорить о другой стороне медали. Если получится выкупить всё у Толевского, а получиться должно, вся заслуга в этом и все риски будут исключительно на стороне Яхимовского и Павла. Они дело осуществят, они дадут деньги, они подвергнут себя вполне вероятным неприятностям.

— Мы вдвоем и только мы. Согласись, что это должно вызвать вопрос: с какой стати кто-либо кроме нас, хотя бы и близкий нам, должен разделить с нами результат?..

Яхимовский достал платок и вытер с лысины пот. На его лице цвета швейцарского сыра выступили кирпичного цвета пятна.

— Впрочем, не будем ловить рыбу впереди невода, — продолжал Павел. — Для этого у нас будет достаточно времени позже. Полагаю, что мы сумеем договориться. Как думаешь?

— Думаю, что ты чертовский игрок.

Павел скромно улыбнулся:

— Мой дорогой, на Западе я научилося многим вещам. Ты сказал «игрок». Твоя правда. Я игрок! — он понизил голос. — А знаешь ли ты, что в наше время кто не играет, тот тем самым обрекает себя на поражение, поскольку рядом с ним растут миллионы, а он не перестаёт быть мелкой рыбёшкой! Когда-нибудь я расскажу тебе, как эти дела делаются в текстильной промышленности! Слушай! Я не люблю попусту утруждать мозги и тратить слова. Решайся. Я не принуждаю тебя к этому партнёрству. Если откажешься, не буду сожалеть об этом. Я отдаю себе отчёт в том, что есть натуры неспособные к большой игре. Идёшь со мной?

Яхимовский вытаращил глаза, и Павел почти физически ощутил на своём лице его отчаянный изучающий взгляд, в котором одновременно отражались как непреодолимое желание, так и боязнь всё поставить на одну карту. Обильный пот стекал по его вискам.

— А... много ли потребуется... вложить наличных? — пробормотал он.

— Нет, — легко сказал Павел. — Пока что я располагаю сорока тысячами.

— Злотых?

— Долларов, разумеется. Допустим, что сумма не превысит шестидесяти. А говоря между нами, доли стоят двести с хорошим хвостиком.

— Я, — сглотнул слюну Яхимовский, — к сожалению, не располагаю двадцатью.

— Тогда сколько?

— Десять, пусть будет двенадцать. Видишь ли, я не хотел бы ничего продавать.

— Разумеется, — возмутился Павел. — Впрочем, если мы не можем собрать шестьдесят, должны купить за столько, сколько есть.

Он улыбнулся значительно, а Яхимовский разразился отрывистым хохотом, при этом он крутился в кресле и потирал руки.

Перед прощанием Павел подчеркнул необходимость сохранять полное молчание о сделке.

— Это понятно, — заверил Яхимовский, надевая шубу, — И знаешь, Павел, у меня какое-то предчувствие, что у нас всё получится.

— Должно получиться.

Он закрыл за ним двери, коротко усмехнулся и произнёс:

— Болван.

(Читать главу: I, II, III, IV, V, VI, VII, VIII, IX)