Братья Далч и К

Марихну сильно беспокоила болезнь Кшиштофа. Беспокоила тем сильнее, что отчасти она произошла по её вине. Напрасно она упрямилась тогда, чтобы ехать в машине. В кино было жарко, поэтому он простудился. В первые три дня она ждала от него открытки либо звонка. Однако он, видимо, был сильно болен, поскольку она не допускала, что рассердился на неё.

Попросту не было из-за чего. Она всегда старалась быть для него самой нежной, без возражений сносила его причуды, не докучала никакими расспросами. Она не выбирала этой тактики умышленно. Это пришло само собой, поскольку было в её натуре. Прежде она думаа, что таким образом сумеет приблизить к себе Кшиштофа, поможет ему забыть о той какой-то странной драме, которая его угнетает, и которую он всегда окружал тайной. В конце концов она предоставила проблемы их собственному течению, поскольку перестала размышлять над своей собственной ситуацией.

На размышления не было времени. Она была слишком занята днём. Однако сейчас после служебных, и без того почти праздных часов, вся вторая половина дня превратилась в мучительную пустоту, которую ничем не удавалось заполнить. Общение с Кшиштофом отстранило её от всех прежних знакомых и приятельниц. Она не пыталась сблизиться с ними снова, ощущая их неприязнь и, возможно, не столько своё превосходство, сколько убожество того, что они могли ей дать после утончённого, умного и необычайно интеллигентного Кшиштофа. Зачастую Марихна вовсе его не понимала, однако её переполняла своего рода гордость уже тем, что он делился с нею своими мыслями, что читал ей стихи. Она не знала ни одного иностранного языка, однако часами с невозмутимым интересом слушала Шелли, Пушкина, Варлена, которых он был вынужден ей переводить.

Сейчас маленькие томики, переплетёные в коричневую замшу, лежали молча. Ключом к ним были позолоченные инициалы Кшиштофа, но и те были немы. Вообще весь его мир без него был для неё закрыт. Его мир — это мир прекрасного, утончённого и глубоких мыслей, таких глубоких, что трудно было их понять, таких запутанных, что не возможно было докопаться до сути. Когда она ему однажды это сказала, он назвал свой мир лунным, а на следующий день принёс стихи Тувима и прочитал один, начинающийся со строки, которую она хорошо запомнила:

Он сказал, что это его мир, лунный, нереальный, мёртвый, что он лунатик жизни, трагикомическая фигурка из стихов Бёрдслея, а когда она спрпосила, не без испуга, действительно ли он ходит по крышам, он рассмеялся и заверил, что никогда не сходит на землю и что иногда хотел бы упасть, лишь бы однажды оказаться на ней.

Он такой странный. Есть в нём что-то холодное и чужое, хотя он проявляет к ней столько тепла и доброжелательности, и даже иногда ревности. Ведь только ревностью можно было объяснить его странное поведение, когда она имела неосторожность сказать, что Павел Далч интересный мужчина. Он сам начал тогда находить у двоюродного брата различные достоинства и требовал, чтобы она признавала его справедливость, что это действительно интересный мужчина, что у него фигура победителя, что у него зубы как у волка, что его глаза сверкают сталью, что в голосе его есть нечто, что должно захватывать женщин, и все такое прочее. Разумеется, она разгадала хитрость Кшиштофа и всему перечила, даже тому, что ей могут нравиться блондины. Несмотря на это он очень рассердился и даже обидел её ироничными замечаниями о наивных провинциальных самочках.

Когда она расплакалась, он расцеловал её и был уже в таком дружеском расположении, что она начала жалеть о том, что нет на ней самой красивой комбинации с тюльпанами, но напрасно, поскольку снова ни до чего не дошло. Как обычно, всё закончилось поцелуями и нежностями, которые распаляли её до головокружения и усиливали голод настоящей любви.

Понемногу в сознании Марихны начала подниматься жалость к Кшиштофу, и сейчас, когда она несколько дней не видела его, сказывалась всё сильней. Собственно, её положение было диким и ненатуральным. Она ни невеста, ни возлюбленная, ни даже приятельница Кшиштофа, поскольку не могло быть и речи о дружбе там, где простирается такая большая разница интеллектуального уровня. И всё же она чувствовала себя стеснённой, будто бы обязанной быть преданной, хотя сама не знала почему.

Сейчас она довольно часто виделась с инженером Оттманом. Как-то так совпало, что химик ездил на завод тем же трамваем, и видимо в последнее время меньше думал о работе, потому что не раз выходил на третьей остановке и провожал Марихну до ее дома. Она любила его, хотя как мужчина он ей совсем не нравился. С ним приятно беседовать, да, значительно лучше, чем с Кшиштофом. Всё же Оттман тоже был интеллигентным и образованным, но как-то не давал ей ощущать своего превосходства, был более свойским. Может потому, что происходил из бедной семьи, а может просто старался быть деликатным.

Он рассказывал ей о вещах очень умных, например о разных химических изобретениях, над которыми он работал, но рассказывал так, что она всё понимала. Вообще она понимала его целиком, с его вежливостью, с его добротой, с простотой, доходящей до беспомощности, и с той несмелостью, из-за которой на заводе о нём говорили:

Беседуя с ним, она никогда не стеснялась напрямик излагать свои мысли. Знала, что если даже наговорила самой большой чепухи, он не станет над ней смеяться, как это делал Кшиштоф. С ним беседовалось легко, по-свойски. Она доверяла его голубым глазам, и даже этим таким некрасивым у мужчины розовым щекам, и некрасивым рукам, всегда обожжённым различными химикатами. Она никогда бы не решилась поцеловать эти руки, как целовала изящные, неестественно красивые руки Кшиштофа. Но решительно требовала рукопожатия Оттмана.

После Трёх Королей2 внезапно наступила оттепель и улица Бема утонула в отвратительной грязи. Они как раз возвращались с завода, и Оттман снисходительно пенял Марихне за то, что она не надела боты, когда на полном ходу их обогнал директорский автомобиль, большая тёмно-зелёная машина. Из-под колёс хлынул поток чёрной воды и грязи, обрызгав Оттмана с головы до ног, а Марихне — новенькие чулки.

Автомобиль остановился в нескольких десятках шагов впереди и внезапно начал двигаться задним ходом. Когда он поравнялся с ними, открылась дверца, и директор Павел Далч высунул голову:

— Прошу вас принять мои глубокие извинения за невнимательность моего шофёра, — сказал он, приподымая меховую шапку. — Сильно вас обрызгали?

— О, пустяки, пан директор, — улыбнулся Оттман.

— Во всяком случае, вы не можете в таком виде идти по городу. Я отвезу вас. Прошу.

— Однако, пан директор... Я действительно... Запачкал бы вам всю машину.

— Садитесь скорей. Ну же. Подайте мне руку. Хоп!

Марихна в сущности была довольна. Чулки — приманка, зато у неё появилась редкая возможность проехать в лимузине рядом с генеральным директором. Как любезно он это сделал...

— На Кошикову, — бросил директор шофёру и, повернувшись к Марихне, сказал. — Я должен вас отвезти, но прежде отвезём более пострадавшего.

— Ну, инжинер, благодарите даму, — он улыбнулся. — Ну, как, вы уже получили те пробы из термического цеха?

— Превосходно. Вот и Кошикова. В каком номере вы живёте?

Автомобиль остановился, Оттман попрощался, поблагодарил и вышел.

— Действительно, пан директор, я могла бы вернуться трамваем. Доставляю вам столько хлопот...

— Почему вы не подумали, — улыбнулся он ей, — что своей компанией доставляете мне удовольствие.

Она глянула на него искоса и подумала, что Кшиштоф ничего не преувеличил. Павел Далч должен нравиться женщинам. Она ответила с тенью кокетства:

— Куда мне, пан директор, вы на женщин вовсе не обращаете внимания...

Он задумался. Она выглядела так, словно доставила ему огорчение, и не знала, что следует сказать. Собственная отвага так удивила её. Ещё несколько месяцев назад любой директор, а генеральный тем более, был для неё чем-то страшным и недосягаемым. И только флирт с Кшиштофом добавил ей смелости.

— Вы правы. Я серьёзный. Поэтому не могу нравиться женщинам. Правда?

— Вы не находите?.. Впрочем, для вас я могу не быть серьёзным. Специально для вас. Очевидно это у нас семейное.

— Не хотел вас задеть, — сказал он мягко, — Прошу не обижаться, но для меня не является тайной, что мой двоюродный брат влюблён в вас.

Машина остановилась перед поперечной улицей, забитой грузовыми повозками.

— Скажите, вас Кшиштоф сильно ревнует? — он слегка наклонился к ней. — Не вызовет меня на поединок за то, что я ухаживаю за вами?

— Вы за мной вовсе не ухаживаете, — пробормотала она несмело.

— Напротив. Ухаживаю со всей преднамеренностью. Хочу вам понравиться. Сразу. Ян, — сказал он громко шофёру, — На Третий Мост... Немного пройдёмся. Хорошо?

— Прошу не величать меня директором. В эту минуту я не являюсь вашим начальником, а всего лишь товарищем по прогулке. А может вы голодны и очень спешите на обед?

— Стало быть, вам дела нет, что я хочу вам понравиться?

— Нет, не шучу. Кшиштов может волочиться за вами, этот химик может выкатывать на вас глаза, почему бы мне вас не выбрать? Вы очень красивы и очень молоды. Вы берёте меня этим. Это правда, что я не волокита, но всё же хорошо разбираюсь в женщинах. Извините, что выложил это так неуклюже, без цветочков, без васильков, без сладких словечек. Это не моя специальность. Как вас зовут?

— Марихна... то есть Мария... — сказала она не поднимая глаз.

— Мне нравится это имя, — он кивнул. — Марихна... приятно звучит. Итак, что вы на это скажете, панна Марихна?

Она молчала совершенно смущённая. Ещё никто никогда не разговаривал с ней таким образом. Не могла же она вот так, с места сказать, что давно, с первого взгляда он понравился ей значительно больше, чем Кшиштоф и все другие мужчины... и сейчас, хотя в его поведении было что-то шероховатое, он показался ей ещё более интересным.

— Скажите мне: ты слишком дерзок, приятель, и это не в моём вкусе... Когда я услышу от вас это, перестану вам докучать.

— Но я так не скажу, — выдавила она из себя, запирая и отпирая сумочку.

— А как вы скажете?.. Вы влюблены в Кшиштофа? — спросил он неожиданно.

— Почему пан директор спрашивает... я в самом деле... — она прикусила губы и отвернулась. Выглядела обиженной. Расспрашивает её словно следователь. Она не обязана исповедоваться перед ним, то, что он генеральный директор, ещё не даёт ему права глумиться...

Вдруг она ощутила его руки на своих и услышала вежливый, чуть ли не ласковый голос:

— Пожалуйста не гневайтесь, пожалуйста не сердитесь на меня. Я знаю, что грубоват, что доставил вам огорчение, но пусть панна Марихна примет во внимание, что даже такие грубые люди могут испытывать... ревность.

Она посмотрела на него. У его серых глаз был стальной оттенок, во всей фигуре его было что-то привлекательное.

Машина остановилась перед её домом. Он выскочил и помог ей выйти.

— Премного благодарю вас за приятную компанию, — сказал, целуя ей руку, — и прошу обо мне чуточку помнить. Хорошо?

— Хорошо, — она кивнула и вбежала в ворота, словно убегала от него.

Это событие взволновало её чрезвычайно. Весь вечер она ничего не делала, только думала о Павле Далче и о его поведении в автомобиле. Насколько могла понять, не подлежало сомнению, что она сумела произвести на него положительное впечатление. На заводе все говорили, что на женщин он вовсе не обращает внимания. Не случайно сначала отвёз Оттмана... Сколько раз он заходил в кабинет Кшиштофа, всегда заговаривал с ней и оказывал ей особое расположение.

Сначала она думала, что это из-за расположения к Кшиштофу. Однако теперь знала, что очень понравилась ему. Не знала только, что из этого получится, не знала как должна вести себя с ним, ну и с Кшиштофом. Во всяком случае Кшиштофу обо всём этом она не обмолвится ни словом.

Засыпая, она пришла к убеждению, что судьба человека бывает удивительной, и что никогда не знаешь, как сложится жизнь. Стало быть, лучше всего положиться на волю случая.

Утром после пробуждения всё вчерашнее происшествие показалось ей чем-то фантастическим, каким-то случайным капризом Павла Далча, который уж точно сам забыл о нём... Напрасно при каждом открытии дверей кабинета она отрывала взгляд от машинки. Он не пришёл. Во время обеденного перерыва она встретила его в коридоре. Он разговаривал с начальником бухгалтерии и вовсе её не заметил. Был какой-то угрюмый и грозный.

После трёх она нарочно задержадась с уходом. Под окнами стоял лимузин директора, однако он не выходил. Домой она вернулась одна, поскольку и Оттмана не было. Она читала стихи, не в силах уловить их смысл, в конце концов расплакалась, завернулась в тёплую шаль и так проси...3

…фонировать либо прислать хотя бы несколько слов, свидетельствующих о том, что помнит. Это очень плохо с его стороны.

— Панна Марихна, чай на столе! — раздался голос хозяйки.

В тот миг, когда она поправляла волосы, в прихожей зазвонил телефон.

— Вас какой-то господин, панна Марихна, — крикнула хозяйка.

«Кшиштоф! — подумала Марихна. — Как это хорошо! Может придёт...»

Однако в трубке прозвучал низкий чарующий голос Павла Далча:

— Добрый вечер милая коллега. Зваоню, чтобы узнать, что вы делаете?

— Не ожидала, — произнесла она так, словно говорила: «Как же это прекрасно, что вы позвонили.»

— Это жаль. Поскольку, видите ли, я голоден, но не меньше жажду увидеть вас, вот и подумал, что хорошо было бы съесть ужин вместе. Хм... Не сжалитесь ли над отшельником?

— Я в самом деле не знаю, — сказала она и заметила в зеркале своё улыбающееся и зарумянившееся лицо.

— Стало быть, я могу выезжать. Прошу быстренько одеться, через десять минут заеду и буду сигналить внизу. Вы услышите?.. Впрочем, и это излишне. Пунктуально через десять минут жду.

Прежде чем она успела что-нибудь ответить, он положил трубку.

— Тра-ля-ля, тра-ля-ля, — запела Марихна и быстро начала одеваться.

Вдруг ей пришло в голову, что это бессовестно с его стороны, так распоряжаться ею. Он директор, но это ещё не даёт права. Собственно, она не обязана идти. Что же он себе воображает, что едва соизволит поманить пальцем... Она бросила взгляд на часы и торопливо начала надевать наряд, тот самый, спроектированный Кшиштофом. В нём она красивее.

Вниз она сбежала на несколько минут раньше. Налетел сильный северный ветер, и её лёгкое пальто показалось невесомым. Она высматривала тёмно-зелёный лимузинн, поэтому не заметила подъехавшего такси. Только когда открылась дверца, сориентировалась, что это он.

Не снимая меховой шапки, он поцеловал её в перчатку и помог сесть.

— Что вы обо мне подумали, — заговорила она, когда машина тронулась.

Откинув половину своей шубы, он укутал ей ноги.

— Ну да. Если Панна Марихна будет доброй и милой со мной, о холоде не будет и речи. Но как же можно в такой лёгкой палетке...4 Надо будет что-то с этим предпринять... Поужинаем в «Бристоле». Вы любите «Бристоль»?

— Мне нужно уладить там небольшое дельце, но это не займёт много времени.

Уже в холле её окружило приятное тепло. В зале ресторана было ещё почти пусто. Они заняли столик в дальнем конце зала.

— Прежде всего мы должны согреться, — сказал он кельнеру, — адский холод.

— Я не буду есть, — отодвинула тарелку Марихна, — я уже ужинала.

— Не настаиваю, но всё же вы перекусите после коньяка!

Она никогда ещё не ела икры. Вкус был превосходен. С завистью смотрена она на спутника, который бесцеремонно поглощал её большими порциями. Она так не могла, коль скоро уже отужинала. В конце концов позволила себя уговорить, когда была попросту не в состоянии восторжествовать над своим аппетитом, а закуски это всё же не еда. Лосось, селёдка в сметане, салат с птицей, сардинки... А до того янтарный, пахнущий вином и такой крепкий коньяк... Кшиштоф каждый раз по-другому заказывал ужин. Бульон с яйцом, какой-то индюк, пломбир и белое вино...

У Марихны уже слегка кружилась голова, когда подали ряпушку, однако она была уже не голодна и вовремя вспомнила, что хотела всего лишь составить компанию: «Он готов подумать, что я голодна...»

За соседний столик сел какой-то господин. Толстоватый, лысый, с сильно вычерненными усами. Несколько раз он с любопытством взглянул на неё, а когда её спутник посмотрел на него, встал и поклонился ему с почтением и галантностью старого актёра.

— Так себе человек. Собственно, дело у меня к нему. Ну, стаканчик вина, панна Марихна.

Спустя минуту он извинился перед ней и перешёл за соседний столик. Она не чувствовала себя задетой этим. Приняла как должное, что крупный промышленник устраивает свои дела в публичных местах, что дела эти не дают ему спокойно ужинать. Такое она не раз видела в американских фильмах.

Толстоватый господин в ответ на его приветствие встал и вёл себя так, что было очевидно: он зависит от него.

Они говорили вполголоса, до Марихны всё же долетали отдельные слова и некоторые фразы, произнесённые с больши нажимом. Павел Далч сидел к ней спиной и его голос сливался с низким глубоким гулом. Широкие плечи, высокая крепкая шея над ними и красиво прочерченная линия головы с гладкими светлыми волосами не позволяли ей оторвать взгляд. Зато тот, с подчернёными усами, каждое слово произносил так, словно выпускал их в свет. Движение его губ назойливо напоминало Марихне курицу, снёсшую яйцо. Она улыбнулась своему сравнению и выпила вино. Оно было холдным и обладало сильным запахом.

За соседним стликом разговаривали видимо о заводе, поскольку несколько раз звучала фамилия директора Яхимовского, перичём посетитель делал удовлетворённую мину и щёлкал пальцами с явным удовлетворением. Упоминали о какой-то бабе, о долях Гента, о каких-то больших суммах в долларах, о процентах, о регенции...

У Марихны всё путалось в голове. В конце концов она слышала только голос Павла Далча. Он говорил таким тоном, словно отдавал распоряжения, потом достал из кармана толстую пачку денег и вручил их под столом господину. Спустя минуту встал и вернулся за столик. Его улыбка, казалось, выражала удовлетворение.

— Извините, прелестная коллега, за моё отсутствие, — произнёс он искренне.

— Где же эти куропатки? — крикнул он кельнеру.

Позднее подали десерт. Он шутил и смотрел на неё так, что она зарделась, наконец сказал:

— У меня сегодня хороший день. Это надо отпраздновать шампанским.

— Вы угадали, моё милое создание, но говорить об этом не нужно.

Он взял её руку и погладил так, как гладят кота.

Выпитый алкоголь подействовал. Она стала смелее. Кокетливо наклонила голову и спросила:

— Если бы мы были тут одни, — сказал он, щуря глаза, — я доказал бы вам это без употребления каких-либо слов.

— Но мы не одни, — улыбнулась она вызывающе.

— Пока, — прошептал. — А хотели бы этого оба. Правда?

— Уже уходим?.. Так хорошо играет оркестр и танцевать как раз начали...

— Я совершенно не умею, но это дело поправимое.

Подбежал кельнер. Павел Далч бросил ему коротко:

— Но я не хочу танцевать с каким-то пижоном! Я хотела с вами!..

— Так пойдёмте, это совсем не трудно, — заверила она убеждённо. — Идём!

— Нет, — он покачал головой решительно. — Не хочу чтобы вы, или я, человек солидный, компрометировали себя неуклюжестью начинающего танцора... Правдва?

— Вы вовсе не такой старый... И это очень легко. Меня никогда никто не учил, а танцую в целом неплохо с первого раза...

— Женщины не в счёт. У них врождённый талант. Ну, прошу.

Перед Марихной в поклоне стоял прилизанный типчик в смокинге с грустной и нахальной мордой. Что оставалось делать... Она встала и пошла в ринг.

Танго, как уверял жиголо6, было упоительным. Она хотела бы с Павлом, хотела бы, поднимая взгляд, видеть его серые пронизывающие глаза, которые вызывают озноб, такой обессиливающий почему-то... Она так давно не танцевала. Правда с Кшиштофом не раз бывала на дансинге, но он никогда не хотел, а когда однажды она несмело заметила, что некоторые дамы танцуют с форданцерами, рассердился и сказал, что это разнузданные девки, которые охотно танцевали бы голышом, если бы не боялись полиции. И ещё говорил, что это дурной тон.

А вот его двоюродный брат, сам важный господин и тоже знающий все правила приличия, ничего плохого в танце с фордансером не видел, не просто разрешил ей, но сам предложил.

— Ваш супруг не участвует в танцах, — повторил он.

— Как же много он теряет, — Он вздохнул. — Вы танцуете как Сельфида, как Петрарка...

— О, да. У вас в танце такая уточнённость, свобода, я бы даже сказал фантасмагория. Вы созданы для Мельпомены!

Ей это сильно польстило. Как бы то ни было, мнение профессионала что-нибудь да значит.

— Для кого я создана? — спросила она приветливо.

— Для Мельпомены. Это была такая богиня танца, вина и лоюбви, но преимущественно танца. Будьте любезны влево... о, да... Почему вы тут не бываете?.. Вы не можете понять тоски такого танцора как я о такой партнёрше, как вы.

— Играть закончили, — она с сожалением остановилась.

— О, для вас могут повторить. От такой удачи легко не отказываются.

Собравшиеся вяло, ради формальности похлопали, и оркестр снова начал играть.

— Танец — это моя стихия, — говорил он мелодичным голосом. — Я, простите, небрежный художник. Но чего не сделаешь ради существования... Жизнь сортирует людей не принимая во внимание.

— Жизнь не романс, — сказала она, чтобы пребывать в том же благородном и сентиментальном тоне беседы, так соответствующем сентиментальному тону танго.

— Вы очень нежны и платоничны, что редко, — Он вздохнул.

Закончили. Он проводил её до столика и благодарно поклонился. Павел кивнул ему головой и убрал в карман блокнотик, в который всё время что-то записывал. Кшиштоф даже если бы позволил ей танцевать, не спускал бы с неё глаз. А Павел не ревнив... Он так уверен в себе, ибо знает себе цену...

— О, замечательно. Этот жиголо превосходно ведёт.

— Напротив. Это очень интеллигентный человек. Он даже артист, только ему не везло... Он сказал, что я танцую как Мельпомена.

— А эта дама хорошо танцевала или плохо? — он глянул на неё с улыбкой.

— Ну как же! Вы шутите! Чтобы богиня танца плохо танцевала!

— Да?.. Хм... И я так думаю, а вы не знаете, не давала ли она случайно уроков танца? Мне бы очень хотелось.

— Ах, как это хорошо, как хорошо, — обрадовалась она. — Стало быть вы со мной потанцуете?

В тот момент когда стакан был уже пуст, заиграл оркестр.

Он не ответил. В гардеробе ему подали шубу. Перед рестораном стояла длинная череда автомобилей. Они сели в такси.

— Нет. Мы поедем ко мне. У меня отменный грамофон, под который замечательно танцевать.

У Марихны кружилась голова, и она была не очень трезва.

— Нет, нет, это неудобно. Так нельзя. Что подумают...

— Никто ничего не подумает, поскольку нас никто не увидит.

— Кшиштофа вы не стеснялись. Уж лучше будьте искренни и скажите, что я вам не нравлюсь. Ну?

— Вы на меня сердитесь, — она скривилась, словно вот-вот заплачет, — а я... а мне... тут так холодно...

Он без слова обнял её, прижал к себе, наклонил её голову и впился в губы. Она сделала робкий защитный жест, но уже спустя секунду что было сил прильнула к нему. Не представляла, что поцелуй может быть таким сладостным. Она теряла дыхание... Насколько иначе целовал Кшиштоф. Он кажется постоянно наслаждался, а этот брал её, поглощал...

У неё дрожали колени, когда они поднимались по широким мраморным ступеням. На первом этаже он открыл дверь и пропустил её вперёд. Амфилада огромных комнат засверкала огнями. Очень высокие потолки, сверкающий паркет, покрытый коврами, золотистые портреты, великолепная мебель... она попросту не воображала себе такой роскоши в жизни. В кино, во дворцах миллионеров видела похожее. Она ступала на цыпочках, как в костёле или в музее. С детских лет директор завода был для неё, так же как и для всей её семьи, существом недосягаемым, всемогущим, почти сверхестественным. Он не только держал в руках существование их дома, не только служил Олимпом, на который едва возможно поднять глаза, но был окружён нимбом притчи, анекдотов, полных изумления, с благоговением сохраняемых поговорок, из которых каждая имела необыкновенную ценность потому, что пала из уст кого-либо из Далчей. Однако никогда проявление этой дистанции не ощущалось так ярко, как сейчас, когда она оказалась в этом жилище.

Павел снял с неё пальто и запустил грамофон. Он был таким же, как совсем недавно в автомобиле, и, однако, казалось был кем-то совершенно другим, перед кем она ничего не значила, перед кем исчезала.

— Ну, мой очаровательный гость, над чем ты так задумалась?

— Приступаем к обучению медведя танцам. Может ли медведь быть к вашим услугам?

— Извините, но у меня так кружится голова... я уже...

Он притянул её, крепко обнял руками, и они начали танцевать.

Только после нескольких кругов по комнате она дала себе отчёт, что он танцует великолепно и что ей так хорошо.

Пластинка закончилась, и грамофон выключился сам. Павел сел на широкую тахту и усадил её рядом с собой.

— Но вы великолепно танцуете, — сказала она, потирая виски, в которых гудело.

— Уже наверное очень поздно, — вскочила она.

— Иди сюда. Ты чертовски аппетитна... от тебя бьёт такой свежестью...

— Зачем ты хотела уйти, — говорил он задыхаясь. — Не станешь же обманывать, что не хочешь меня... что не хочешь быть моей...

Внезапно он встал, поднял её высоко на руках и понёс в спальню. Тут было почти темно. Только возле большой кровати горела скудная розовая лампочка.

Она не могла, не находила смелости возражать. Не видела его, только ощущала на себе его безжалостный взгляд, терзающий, пристальный взгляд серых, холодных глаз. В комнате было очень тепло, но несмотря на это она дрожала как в лихорадке, а её кожа сжалась и стала шероховатой.

Она хотела заплакать, хотела закричать, что боится, однако зубы стучали, и ни один звук не мог вырваться из гортани. Она не отдавала себе отчёта в том, что с ней происходит.

Дрожью прошло по ней холодное прикосновение постели, и вслед за тем — горячее касание плеча его ладони.

— Что с тобой, детка, чего ты боишься? — услышала она произнесённое возле самого уха почти нежным голосом.

Это привело её в чувство. Непроизвольно всем телом она прижалась к нему, крепко обняла его руками, словно ища в нём защиты от него самого... Её обнажённые плечи обдавало его горячее дыхание, всё более сильное, почти свистящее. Пульсы колотили в висках, голову охватило непонятное головокружение, в груди поднялась волна крови... тело выгнулось и выпрямилось в гнетущем нажиме...

Острая пронизывающая боль пронзила её всю. Она вскрикнула и без чувств упала на подушки.

Тотчас спрятала лицо в подушки и принялась плакать. Она не могла ещё собраться с мыслями, но давала себе отчёт в том, что в её жизни случилось что-то важное, что-то решающее, о чём, впрочем, она не жалела, и что наполнило её какой-то необыкновенной печалью... Она стала его любовницей, предала Кшиштофа. Так отплатила ему за его доброту, за его деликатность... Она поступила подло, но в этом вина только самого Кшиштофа... Зачем держал её в вечной неуверенности, зачем постоянно укрывался от неё таинственностью... Она не сможет посмотреть ему в глаза, но он сам виноват...

Она не повернула головы, хотя слышала, что Павел встал и закурил папиросу. Она стыдилась.

— Объясни мне, — произнёс он, — что это может значить?

Она не поняла, о чём идёт речь, и сильней прижалась к подушке.

— Марихна, что это может значить? — повторил он. — Все твердят, что ты любовница Кшиштофа...

— Ну, сейчас не нужно меня в этом убеждать. Не понимаю только, почему не сказала мне об этом раньше... Он всё же бывает у тебя и, к тому же, часто. Иногда до поздней ночи. Такие вещи скрыть невозможно. Все видели, что он пялился на тебя как сорока на кость. И строил глазки. Итак, что за чёрт?

— Не называй меня «пан». А может ты его не хотела?.. Вы даже не целовались?

— Ну, надеюсь ты не потребуешь от меня хранить секреты.

— Что? — удивился он. — Почему ты делаешь из этого тайну?

— Я говорю, что разумеется, что целовались...

— И в итоге ничего?.. Вот уж не думал, что он такой недотёпа... Как это, и никогда не принимался за тебя?

Он рассмеялся, погасил папиросу, лёг рядом с ней и бесцеремонно повернул её лицом к себе.

— Нечего стыдиться, моя прелестная панёнка, — улыбнулся он. — Разве мы не приятели, правда?

Его серые глаза смеялись также мягко, по-отечестки. Распахнутая пижама открывала широкую грудь, слегка покрытую волосами. Он показался Марихне близким и сердечным.

Она начала рассказывать о себе и о Кшиштофе. Сама не знала, что о нём думать. Он всегда был странный, читал стихи, вёл себя так, словно был ревнивцем, будто бы любил её, а всё же никогда не обмолвился об этом ни единым словом. И он ей понравился, ведь он такой красивый и, пожалуй, такой несчастный, поскольку постоянно задумчив и печален... Не раз она хотела его утешить, но он, как только доходило до чего-либо, отступал и становился ещё печальнее.

Первоначально она подозревала,, что он, упаси Бог, какой-нибудь калека, что страдает какой-то страшной болезнью, но он говорил, что здоров, и даже показал свою армейскую книжку, где было чётко написано, что он служил в армии и годен для дальнейшей службы...

— А может он хочет на тебе жениться? — спросил он с таким сомнением в голосе, что она почувствовала себя задетой.

Сама она никогда не думала об этом всерьёз, но почему, в конце-то концов, Павел считает это невозможным! Потому что Кшиштоф богат... Разве мало бедных девушек выходит замуж за миллионеров?

— Может и хочет, — соврала она, — разве я знаю...

— В этом не было бы ничего удивительного, — сказал он равнодушно. — Я даже думаю, что из вас получилась бы подходящая пара. Он демонический брюнет, а ты весенняя блондинка с такой прелестной розовой мордочкой...

— Нет... нет, — она отталкивала его изо всех сил.

Воспоминание о том, что случилось недавно, заставило её защищаться. С другой стороны ею овладевало чувство необходимости повиновения, почти желание удовлетворить его требования...

Когда полчаса спустя, уже одетая, она выходила из ванной, к своему удивлению застала Павла в кабинете возле бюро. Он сидел в пижаме перед грудой бумаг, настолько погружённый в работу, что, казалось, не замечал её. Его профиль в свете лампы выделялся чёткими линиями, а нахмуренные брови выглядели красиво и строго.

Ступая на цыпочках,она надевала перед зеркалом шляпу и пальто, когда он ровным спокойным голосом произнёс:

— Недопустимо, чтобы ты ходила в этом лёгком пальтишке. Я сделаю тебе маленький подарок. Будь так добра и зайди завтра к скорняку на Медовой. Его фамилия Теферман. Выбери там себе какую-нибудь приличную шубу. По счёту расплачусь я.

— Разве... разве это возможно... плата за... то, что... я отдалась вам? — выдавила она.

— Вот не думал, Марихна, что вы такая гусыня.

— Вы меня обидели... вы обидели меня... вы думаете, что я потому, что вы богатый...

— Ты глупенькая. Очень глупенькая, — сказал он спокойно. — Во-первых, не ты мне отдалась, а я тебя взял. Во-вторых, это не плата, поскольку точно также и ты должна бы мне заплатить. И вообще, какая может быть речь о плате в то время, когда обе стороны доставляют себе взаимное удовольствие! Я решил купить тебе шубу, поскольку не хочу, чтобы ты озябла и разболелась. Разве я не волен сделать подарок тому, кого люблю, такой подарок, который ему необходим?

— Такие дорогие подарки делают только кокоткам, — Она прикусила губу.

— Серьёзно?.. Вот не знал. И много таких подарков ты раздавала кокоткам?

— Нет, детка, я, видишь ли, никогда никаких подарков кокоткам не делал, а тебе сделал такой, какой в состянии сделать. Если бы я был бедным слесарем, купил бы тебе шерстяной свитер. Понимаешь?.. Только прошу тебя, выбери себе что-нибудьт красивое, тёплое и не слишком эффектное, поскольку коллеги будут завидовать и много рассуждать о расточительности... Кшиштофа.

— Но я не хочу, — пыталась она противиться. — Впрочем, что подумает Кшиштоф.

— Ничего он не подумает, поскольку ты ему даже словечком не обмолвишщься о нашем более близком знакомстве. А шуба, опять же, не стоит столько, чтобы ты не могла её взять в рассрочку. Фамилия скорняка Тефельман, не забудь. Ты должна это сделать завтра, сразу после службы. Подробный адрес найдёшь в телефонном справочнике. И без каких-либо отговорок! Непременно завтра, в противнгом случае уже сегодня я смогу свести с тобой счёты, непослушная девчёнка!

— Но в таком случае, — она мятежно подняла голову, — и вы должны принять от меня подарок.

— Дорогая моя, — перебил он, — ценность каждой вещи, её стоимость никогда не имеют значения. Важным является только то, какую ценность мы ей приписываем. Посмотри на этот перстенёк. Его ценность зависит только от того на чьём пальце он находится. На моём он является для тебя прелестным бриллиантом, однако если бы ты увидела его на руке сторожа, ты знала бы, что это убогая подделка. Верно?.. Стало быть, видишь, на свете нет абсолютных ценностей...

Он нахмурил брови и, глядя кудато в угол комнаты, добавил:

— Кто этого не знает, тот не может завоевать мир, даже если встанет на голову... Ну, однако это тебя не касается. О чём мы говорили?.. Ага! Стало быть, даже если бы я предложил тебе дворец, а ты мне, допустим, галстук, я могу остаться твоим должником... A propos7, если это может оказаться галстууком, пусть будет серым в полоску. Хорошо?

— Ну, ты сегодня не выспишься. Прости, что не провожу тебя, поскольку у меня ещё много работы. Тут за углом найдёшь такси. Мелочь есть?

— Есть, — сказала она и припомнила, что в сумочке у неё едва наберётся полтора злотых, но это пустяк, ведь и без того она пойдёт пешком.

Однако он видимо не принадлежал к числу легковерных. Несмотря на сопротивление Марихны, проверил содержимое её сумочки.

— Стыдно так обманывать, — сказал он строго и положил в сумочку несколько монет. — Это ссуда. Отдашь, когда станешь богатой. И смотри, чтобы поехала на такси. Я буду смотреть в окно.

С ним она чувствовала себя ребёнком, который тщетно мобилизует все свои уловки. Они становятся раскрытыми и обезвреживаются с лёгкой снисходительностью.

На улице было пустынно, холодно и страшно. Даже у шофёра такси выражение лица не вызывало доверия. Называя свой адрес, она пугливо избегала его взгляда. Окна были такими замёрзшими, что она сидела словно в леднике, не имея возможности проверить, какими улицами её везут. К счастью, автомобиль остановился перед её домом. Она быстро взбежала по ступенькам и вскоре уже была в своей тёплой комнатке. Разделась очень быстро и, засыпая, думала о том, что Павел настоящий мужчина, что она выберет себе чёрного шелебёнка, и что Кшиштоф ни о чём не догадается. Лишь бы только у неё осталось немного выремени, лишь бы завтра он ещё не пришёл на завод...

Секретарь Холдер, который утром заглянул в кабинет из-за какой-то мелочи, сказал, что вероятно пан Кшиштоф Далч тяжело заболел, поскольку из Вены телеграфом вызвали какого-то специалиста.

Марихна ужаснулась. Её поразила мысль, что она поступила скверно и предала его в минуты, когда он, может быть, борется со смертью. После той мучительной ночи и всего лишь нескольких часов сна она и сама выглядела бледной, с запёкшимися губами.

— С вами тоже что-то происходит, панна Марихна, — присмотрелся к ней Холдер.

— Вы выглядите так, будто что-то вас угнетает в душе или в теле...

— Вам показалось, — сказала она не без раздражения и сразу после его ухода достала зеркальце, чтобы проверить, действительно ли по ней заметно. Глаза были окружены тёмными кругами и неестественно блестели. При этом она выглядела красивой, даже интересной. Не предполагала, что происшедшее с ней этой ночью будет так заметно. Какое счастье, что Кшиштоф не увидит её сегодня. Наверное возникли бы подозрения...

Она поймала себя на этой патетичной мысли и отругала. Как можно было радоваться, когда он так опасно болен. Но скоро привезут врача из заграницы, тот его вылечит и всё закончится хорошо.

В течение всего дня Павел не заглянул к ней ни разу. Его тоже могло не быть на заводе, коль скоро его искали даже здесь. Дважды, словно ошпаренный, влетел директор Яхимовский и однажды Блумкевич.

— Действительно, простите, очень спешу, и потому простите сердечно...

— Я хотела спросить, как здоровье пана Кшиштофа?

Он глянул на неё мимолетным взглядом, в котором выражалась ирония:

— А для чего вызывали доктора прямо из Вены? — спросила она наивно.

Блумкевич, уже собираясь выходит, встал как вкопанный.

— Контора — это гнездо сплетен, — прошипел Блумкевич, и его учтивое морщинистое лицо приобрело ядовитое, злое выражение.

— Но что же в этом плохого, — удивилась Марихна.

— Ничего плохого. Люди лучше всего и умнее всего работают, извините, когда занимаются делами, которые их не касаются.

Он поклонился и вышел, а Марихна обещала себе пожаловаться Кшиштофу, что этот мерзкий Блумкевич отнёсся к ней неучтиво... Собственно, скорее это следовало сказать Павлу... Всё же с Павлом этот Блумкевич должен больше считаться...

Однако Павел не показался в течение всего дня.

Она вышла с завода позже обычного и на остановке встретила инженера Оттмана. Его льняные пышные, коротко подстриженные усики были покрыты инеем и сосульками льда. В своём потёртом пальто он выглядел как сельский учитель, с ярким румянцем на щеках и покрасневшим носом. В нём было что-то провинциальное. И в одежде, и в манере здороваться.

Когда они оказались в трамвае, в котором в это время не было давки, Марихна сказала:

— А у меня сегодня дальняя дорога: еду на Медовую.

Она ожидала проявлений любопытства, однако то, что он присматривался к ней с какой-то глупой улыбкой, вызвало у неё беспокойство:

— О нет, пустое, извините... Я задумался. Видите ли, я работаю сейчас над несомненным изобретением, над очень важным изобретением, И это морочит мне голову...

— Я полагала, что вы заметили что-то необычное в моём сегодняшнем облике.

Он посмотрел на неё внимательно и сделал удивлённое выражение лица:

— Однако несколько человек говорили мне это... — упорствовала она, — Хотя и сама не знаю почему. Правда?

Он простодушно подтвердил, что просто рассердило Марихну. Она нахмурилась и сидела молча. Чувствовала себя обиженной тем, что нет на свете никого, кому она могла бы доверить такие важные перемены в её житзни, кто имел бы право или хотя бы возможность расспрашивать о том, что она делает, что намерена делать и почему она грустна или весела. Очевидно любая девушка её круга позавидовала бы её успеху у таких людей как оба Далча. Но поскольку некому было даже рта открыть, сам успех терял половину своей ценности.

Она равнодушно слушала журчание голоса Оттмана. Словно её может интересовать какой-то терпентин8, каучук или электролит! Злило её и то, что он говорил о вещах, которых она не знала, как и то, что он вовсе не спросил, зачем она едет на Медову. А ведь она повторила об этом дважды, с нажимом, как о событии необыкновенном, незаурядном. Её раздражение было уже на грани взрыва. Вот уж он остолбенел бы, если бы она вот так, с места выпалила ему:

— Я еду покупать себе прекрасную шубу, которую мне покупает генеральный директор!.. Почему дарит?.. Да потому, что я его любовница! Да! Любовница!.. Он влюблён в меня до безумия, и стоило бы мне шевельнуть пальцем, купил бы мне две, три шубы, авто, бриллианты, такие крупные, как у него в перстне... Чего только пожелаю, понимаешь?.. А вы будете всю жизнь ходить в этом потёртом пальто, и ни одна девушка не посмотрит на вас вместе с вашими идиотскими терпентином и каучуком!..

Она кусала губы и возбуждалась эффектом, который вызвали бы эти слова, но Оттман не предполагал, что в ней кипит. Она сорвалась с места.

— Но вам на Медову, вы должны пересесть, — он придержал её руку.

— Я передумала, — она подняла голову. — Я поеду на такси. Не выношу трамваев.

Только сейчас она заметила в его взгляде беспокойство. Это её в известной степени удовлетворило. Ей пришло в голову, что настоящую удачу могут иметь только женщины таинственные и демоничные, такие, например, как Грета Гарбо или Марлен Дитрих.

В магазине у скорняка было пусто. Для обслуживания Марихны собрались аж три работницы. Через прилавок проскользнуло несколько десятков самых разнообразных шуб. Она примеряла их ненасытно. Трёхстворчатое зеркало отражало её стройную фигуру во всех возможных позах, изгибах и профилях. Она нарочно оттягивала решение о покупке, поскольку ужасно стыдилась момента, когда должна будет сказать, что покупку оплатит Павел Далч. Была минута, когда она совсем отказалась бы от шубы, но Павел велел категорически, и кроме того, например, чёрная каштанка была бы вовсе не дорогой, а в ней она чувствовала бы себя красивой и элегантной дамой.

— Пожалуй, я возьму эту, — сказала она. — Только прошу это на счёт...

— Ах! — подхватил субъект. — На счёт пана Далча?.. Знаем, знаем, дорогая пани, господин Далч звонил, но может быть вы взяли бы эту шубку? Только на двести злотых дороже, из лисы...

Она не могла противиться искушению и оставила для отправки своё старое пальто. По улицам шла кружным путём И не могла налюбоваться своим отражением в стёклах витрин. Однако Павел только на вид такой строгий и сухой. Это очень даже по-мужски: не выказывать неждность и, одновременно, так о ком-то заботиться. Если бы его ничего не интересовало, он не выбросил бы за шубу несколько сотен злотых. Трудно ходить с такой золушкой по шикарным ресторанам. Наверное он потому так настаивал, чтобы она срочно купила, что сегодня собирается на танцы...

Однако она ошиблась. Он не только не забрал её, но даже не позвонил. На заводе тоже не появился ни в этот, ни на следующий день. От Холдера она узнала, что он очень занят и что все распоряжения отдаёт по телефону. Потому, собственно, она и ожидала, что он ей позвонит. Однако каждый принятый ею звонок усиливал ощущение ошибки.

«Я была для него всего лишь игрушкой на одну ночь», — горько думала она и хотя не только не желала второй, но боялась её, как связанной с воспоминанием боли, однако считала себя обманутой, соблазнённой и брошенной.

Так прошла неделя, в течение которой Марихна не расставалась с самыми смелыми и самыми фантастичными проектами. Однажды сама хотела пойти к нему и потребовать объяснений, потом написать отчаянное письмо и объявить о самоубийстве, или написать другое, Кшиштофу, признаться в измене и просить о мести. Кшиштоф не простил бы ему этого, хоть он ему и двоюродный брат! Однако наибольшее затруднение в этих планах вызывала шуба: она сидела как влитая и была ей неслыханно к лицу. Её возвращение Павлу было бы пополнением и без того невыносимых несчастий.

Раздеваясь перед сном, она как раз размышляла над этим, когда хозяйка позвала её к телефону.

«Если это он, — думала она, нервно набрасывая халатик, — обдам его таким холодом, что держись!»

Увы, она не смогла осуществить это благоразумное намерение, по той простой причине, что на это не было времени. На её «алло» в трубке ответил голос Павла:

— Как поживаешь, Марихна. Приезжай ко мне, тотчас. Жду.

Сказал и положил трубку. Это было невыразимо возмутительно. Единственным ответом, подходящим для уважающей себя женщины, будет абсолютное нереагирование на подобные выходки. Натурально она не поедет к нему вовсе!.. И точно не поехала бы, если бы не должна была сказать ему, что так не поступают, что это подло, никчемно, что она его ненавидит, что он может даже выгнать её с завода, что может забрать свою шубу, что лучше она умрёт от голода и холода, лишь бы не переносить таких унижений.

Бег этих мыслей был вполне логичным, однако не мешал Марихне в поспешном одевании. По дороге она пришла к мысли, что не может судить Павла мерой простых смертных, что видимо у него были какие-то важные причины, может даже несчастье, либо болезнь. Когда она звонила в дверь, сердце её стучало словно молот, и она уже не думала ни о чём.

Он открыл сам. Одетый в гранатовую шерстяную пижаму, он держал в руке телефонную книгу. Она подняла голову и их губы встретились.

Но не успела она приступить к упрёкам, как он сказал:

— Я очень рад, что ты пришла. Входи и подожди минутку. Я должен закончить одно дело.

Он проводил её в кабинет, отыскал нужный номер и разговаривал с кем-то, с кем был на ты. Говорил о каких-то долях, вздыхал, утверждал, что это несчастье для него самого случилось неожиданно, что какой-то Толевский оказался хитрым лисом, и хотя дело выглядит безнадёжным, он не устранится от того, что ещё может быть удастся сделать.

Тот, с кем он разговаривал, кричал в трубку так громко, что Марихна, сидя в нескольких шагах от аппарата, всё же слышала его отчаянные и полные раздражения восклицания. Из всего этого она поняла, что Павел проводит с кем-то очень важную сделку, что дело не удалось, и что оба много на этом потеряли, подвергнув ущербу и инженера Ганта, который — как она знала, — был совладельцем предприятия. По произнесённым суммам и тому печальному тону, которым разговаривал Павел, она предположила, что потери должны быть огромными. Теперь она упрекала себя за претензии, предъявленные Павлу. Видимо у него не было для неё времени потому, что он решал большие задачи, что его поглощали колоссальные проблемы, о которых она, скромная машинистка, не могла иметь даже понятия, что всё не задалось и сейчас её обязанность — сделать всё, чтобы помочь ему забыть об этом огорчении.

Наконец Павел положил трубку, молча закурил папиросу и пустил далеко перед собой струйку дыма. На его лице появилась бледность и, как показалось Марихне, очень печальная улыбка. Она сидела напротив и с нескрываемым сочувствием всматривалась в его серые глаза.

Неожиданно он засмеялся коротким резким смехом.

— Сегодня у меня что называется добрый вечер. По этому поводу выпьем чего-нибудь пенящегося!

— У вас было много огорчений? — спросила она.

— У меня... — удивился он, — нет, любимая, напротив. О... эта шуба тебе очень идёт, и всё же снимем её, правда?

— Это я тебе благодарен за то, что ты такая славная и красивая. Подумай только: ты могла бы быть кислой и уродливой и тем самым испортить мне чествование такого прекрасного финала, нет, плохо выразился, скорее полуфинала!

Он был весел самым бесспорным образом. Марихна подумала, что он нарочно делает хорошую мину после какой-то потери, чтобы не доставлять ей огорчения, и решила быть к нему тем более нежной. Поэтому когда он помогал ей снять шубу, она закинула руки ему на шею и поцеловала его в губы.

— О, осваиваемся, — он крепко прижал её, — но почему ты называешь меня паном?

Он разразился смехом, таким искренним, весёлым смехом:

— Пан надо мной смеётся, — она почувствовала себя уязвлённой.

— Да нисколько, моя крошка. Видишь ли, в моей психике не может поместиться понятие совершения чего-либо без уверенности в том, что мне повезёт. Понимаешь?..

— Понимаю. Например, вы должны бы сейчас огорчаться из-за того, что вам не удалась какая-то сделка, а притворяетесь всеёлым, чтобы скрыть от меня своё настроение.

Она произнесла это на одном дыхании, понимая, что удивит его своей проницательностью, и не ошиблась. Он замер неподвижно и широко открыл глаза:

— В самом деле, — продолжала она с увереннростью одержанной победы. — Я ведь слышала ваш телефонный разговор, а сейчас вы притворяетесь.

— А ты хитрая, опасно хитрая, — произнёс он преувеличенно серьёзным тоном. — Но вообрази себе, что твоё присутствие вознаграждает все мои огорчения. Ну, пойдём промочим наши горлышки.

В соседней комнате на столе стояли фрукты, высокие хрустальные бокалы и серебряное ведёрко со льдом, из которого выглядывали два толстых обвязанных проволокой бутылочных горлышка.

— Марихна, ты единственное существо, кторое разделяет со мной моё первое большое торжество.

— Жизнь не научила меня с кем-либо делиться ни плохим, ни хорошим, — говорил он, не слыша её вопроса, и как бы дажде не ей. — Я одинок, совершенно одинок, исключён, вытолкнут из большого сообщества и, сто чертей, от этого не чувствую себя пострадавшим. Тем хуже для них, для всех вас... Ну, выпьем!

Марихна не понимала, о чём идёт речь. И всё же её охватило убеждение, уверенность, что она удостоилась особой привилегии, что должно быть чего-нибудь стоит, коль скоро этот необыкновенный человек заинтересовался ею, допускает её к своим тайным переживаниеям. А он говорил долго, говорил слова удивительные, сложные, не связывающиеся между собой. Она слушала его так, как прислушивалась к мягкому, мелодичному голосу Кшиштофа, когда тот читал ей английские стихи. Только голос Павла звучал мощно, отрывисто, твёрдо, набирал силу либо замирал в какую-то каменную глыбу, которая, казалось, катилась свободно, неодолимо, казалось, придавливала.

Марихну снова охватил страх. Она чувствовала в своздухе что-то злое, угрюмое, безжалостное, чувствовала всю случайность своего тут присутствия. Её окружала массивная чужая мебель, высокие стены, покрытые позолотой и шелками, тишина, пронизывающая до нутра.

Она безотчётно взяла его руку, неподвижно лежавшую на подлокотнике, и сжала её в своих ладонях.

Он замолчал и посмотрел на неё взглядом человека, который очнулся от задумчивости. На его соредоточенном лице появилась улыбка.

— Тебе надоело? — спросил он. — Ну, иди, сядь сюда.

Он слегка притянул её и посадил себе на колени. Она уткнулась и коснулась губами его щёк с шершавой кожей, которая буквально кричала в сравнении с всегда атласно выбритым лицом Кшиштофа.

Он расспрашивал её, что она поделывала, не слишком ли флиртует с Оттманом, не получала ли известий о Кшиштофе.

Какое там! С Оттманом вовсе невозможно флиртовать. Он зануда и постоянно думает о своих изобретениях, а Кшиштоф очевидно чувствует себя неважно, коль скоро неделю назад ему будто бы вызвали из Вены какого-то специалиста. Собственно говоря, ей не слоедовало это повторять, поскольку пан Блумкевич сказал, что это сплетни, и очень сердился, однако и без того на заводе только и говорили, что об этом.

Павел наполнил бокалы. Он явно интересовался своим двоюродным братом и мало о нём знал, коль скоро она должна была рассказывать о нём всё. Одно удявляло, Павел вовсе не ревновал к Кшиштофу, на её замечание, что теперь она уже не сможет оставаться с ним в прежних добрых отношениях, он со всей решительностью отвечал, что напротив, она должна постараться не дать ему почувствовать какой-либо перемены в своём поведении. Кшиштоф несчастен и нуждается в утешении, а он, Павел, ни за что не хотел бы испортить ему эту иллюзию счастья, которую он находит в Марихне, тем более, что это — он картинно улыбнулся, — только иллюзия.

Марихна подумала, что это очень благоразумно, а ещё, что у Павла золотое сердце. По существу она не хотела расставаться с Кшиштофом, которого искренне полюбила. Тут была любовь, а там дружба, ну, может быть не свосем дружба, но коль скоро Павлу это не мешает, хотя он знает почти всё, не имеет смысла что-либо менять в положени дел, которые сами собой так сложились.

В спальне царили живописынй полумрак и тепло. Это был прекрасный вечер, и вероятно поэтому он продлился до самого утра.

В этот раз Марихна поехала на завод прямо с Уяздовской. В этот и в несколько последующих... У Павла повидимому было меньше важных дел, поскольку он мог уделять ей больше времени.

Она чувствовала себя счастливой. Его спокойствие, ровный характер и это нечто, чему она не знала названия, и что нполняло её ощущением безопасности, доверия и безмятежности, что устраняло любые заботы, опасения и беспокойства — всё складывалось в короткие весёлые дни и долгие прелестные ночи, которыми можно было упиться.

Естественно, Марихна соблюдала всяческие предосторожности, чтобы никто не мог донести Кшиштофу, что ему изменяют. А сверх того и потому, что она сохранила за Кшиштофом право первенства. Впрочем, точно такого же мнения придерживался и Павел. Поэтому они вовсе не ходили в публичные заведения, встречаясь только у него.

Это продолжалось вплоть до дня, когда первый раз появился Кшиштоф.

Он вошёл утром как раз в то время, когда Марихна снимала шубу. Не вызывало сомнений, что он сразу её заметил. Он был бледнее, чем прежде, и значительно похудел.

Марихна давно составила для себя план сдержанного, почти холодного приветствия, которым следовало отплатить ему за долгое и равнодушное молчание.

— Здравствуйте, пан директор! — сделала она реверанс оскорблённой институтки.

Минуту он присматривался к ней своими чёрными глазами, которые сейчас казались ещё крупнее и выразительнее.

— Почему ты так приветствуешь меня, Марихна? — спросил он тихо.

— Я... я не знаю... пан директор... — она опустила взгляд.

— Я не знаю... возможно пан директор именно этого и хотел... не обмолвился со мной даже словом... столько времени...

— Ну да, я понимаю, но можно было написать, или позвонить...

— Я не мог. Пойми это сама. Возле кровати не было телефона, а письмо я должен был бы отправить через прислугу. Я не хотел, чтобы кто-либо знал...

Поскольку она не ответила ему на пожатие руки, он нахмурился и отошёл к своему бюро.

— Пожалуй, — произнёс он через минуту, — я думаю, что это ты ко мне изменилась...

— Да нет, — Марихна покраснела, — просто не хотела нарушать... Мой Бог, отуда мне знать, возможно... пану директору наскучила бедная и глупая девчёнка, которая для него всего лишь игрушка...

Кшиштоф молчал, А Марихна, глянув на его нахмуренное лицо, добавила тоном оправдания:

— Вот всяком случае, так это могло выглядеть...

В дверь постучали. Пришёл мастер из литейного по поводу каких-то профилей, прежде чем он успел получить инструкции, явился инженер Каминьский, потом Чайковский, который привёл нового помощника, чтобы представить его Кшиштофу.

Марихна с миной королевы против желания отстукивала составленные введомости мастерских, дожидаясь конца этих скучных дел, которые прервали такой важный разговор. Вместе с последним посетителем вынужден был выйти и Кшиштоф. Что-то испортилось в большом пневматическом молоте и кажется грозило катастрофой.

Он вернулся спустя более часа. Она ожидала возобновления разговора, однако он встал позади неё, наклонился и поцеловал её в лоб. Одновременно его нежная ладонь переместилась по щеке Марихны так нежно, так тепло...

— Я очень по тебе соскучилась, Кшисю... — произнесла она капризным, но смягчённым голосом.

— В самом деле? — он повернул её голову к себе.

Только сейчас она осознала, что в этих словах нет обмана. Ей недоставало Кшиштофа, несмотря на то, что она самым позорным образом изменила ему с Павлом. Она не знала как и почему, но в её сознании как-то так устроилось, что Павел был сам по себе, а Кшиштоф сам по себе.

Вдруг снова чёрт принёс Холдера. Он едва не застал их в компрометирующей близости. Всегда он входит сразу же после стука, словно не может немножко подождать. После Холдера влетел Яхимовский по поводу какого-то предложения. Он был очень взволнован, когда переворачивал бумаги, у него дрожали руки, а Кшиштоф вынужден был дважды повторять ему одно и то же. Марихна ещё никогда не видела таким Яхимовского. Он всегда был так отвратительно улыбчив и слащаво вежлив ко всем младшим сотрудницам. Сейчас даже не обратил на неё внимания и вышел, не закрыв за собой дверь. Марихна припомнила телефонный разговор, который Павел вёл с ним недавно, и подумала, какая разница бывает между людьми: оба понесли одинаковые потери, а Павел умел повести себя как настоящий мужчина, даже не поморщился.

Марихна испытывала большое желание поделиться с ним своими предположениями, но вовремя прикусила язык. Сразу влипла бы!

Впрочем, Кшиштоф видимо не ожидал ответа, если заговорил о своей болезни, о высокой температуре и о предостережениях доктора от новой простуды, которая может угрожать серьёзными осложнениями.

— Знаю, знаю, — с сочувствием покачала головой Марихна. — Это было очень опасно. Коль скоро даже вызывали доктора из Вены...

— Откуда ты знаешь об этом? — спросил он приглушённым голосом.

— Здесь говорили. Не понимаю, разве это какая-то тайна?

— Да отнюдь. Просто не люблю, когда излишне занимаются моей персоной.

Она чувствовала, что Кшиштоф говорит это неискренне. Вечно у него от неё какие-то тайны... Это было уже выше её сил. А ещё как-то вырвал у неё из рук пиджак, когда она прочитала на вешалке фирму венского портного. Это очень даже непатриотично, не поддерживать отечественную промышленность, а давать зарабатывать иностранцам.

— Больше никогда, — сказала она холодно, — я не напомню тебе о Вене.

— Нет, нет, в Вене всё отлично, а здесь всё плохо. И портные, и доктора, и, естественно... женщины... Собственно, потому ты меня и не хочешь... Увы, я не имела счастья родиться в Вене.

— Не говори глупостей, любимая. Я привык к некоторым заграничным вещам...

— Именно к венским. Непонятно почему, ведь учился ты не в Австрии, а в Бельгии и в Швейцарии. Где Рим, а где Крым... Исключительно, разумеется, венские...

— Марихна! Что с тобой произошло? — он взял её за руку. — Что произошло за это время? Марихна!

Она покраснела и опустила взгляд. Сориентировалась, что своим необычным поведением может вызвать у Кшиштофа какие-нибудь подозрения.

— Ничего со мной не произошло, — буркнула она. — Просто я немного на тебя обижена.

Желая до основания развеять подозрения Кшиштофа, она улыбнулась ему и сложила губы клювиком, готовым для поцелуя.

Это скрепило согласие. Проблема шубы не вызвала у Кшиштофа никаких сомнений. Без оговорок принял, что она была куплена в рассрочку. После трёх пришёл шофёр Павла и доложил, что по поручению своего хозяина предоставляет машину в распряжение пана директора Кшиштофа.

— Благодарю, — кивнул ему головой Кшиштоф. — Можете оставить машину. Я поведу сам.

Когда шофёр вышел, Марихна рискнула заметить:

— Как это любезно со стороны твоего двоюродного брата. Правда?

Кшиштоф покраснел, в его глазах заискрилась злость:

— Не вижу в этом никакой любезности. Автомобиль не является его собственностью.

— Я ничего и не говорю, — оправдывалась Марихна.

— Да, но если бы это сделал другой, тебе даже не пришло бы в голову усматривать в предоставлении мне автомобиля какую-либо особую учтивость. Но если это сделал Павел...

— Не перебивай! Я точно знаю, что он тебе нравится.

— Это невыносимо. Я не раз видел, как ты на него смотрела.

Марихна скорчила мину оскорблённой невинности и подняла взгляд к потолку в знак незаслуженной обиды.

Кшиштоф взволнованным шагом прошёлся по кабинету, остановился перед ней и выдавил из себя сдавленным голосом:

— А я тебе запрещаю, категорически запрещаю отвечать на его взгляды! Понимаешь меня? Запрещаю. Он за тобой ухаживает, а я этого не выношу, абсолютно не выношу!

— Не хочу... Если ты хочешь, чтобы я тебя возненавидел, делай что хочешь, но об одном тебя прошу: не вынуждай меня смотреть на это!

Сперва Марихна подумала, что возможно до Кшиштофа дошли какие-то сплетни. Однако из его поведения следовало, что он абсолютно ничего не знал о том, что произошло между ею и Павлом. Тем труднее ей было объяснить внезапный взрыв его ревности.

На обед они поехали в ресторан, а оттуда к Марихне. Кшиштоф снова был в хорошем настроениии и к разговору о Павле уже не возвращался. Марихна давно заметила разницу во взаимоотношениях между двоюродными братьями. В то время как Павел не упускал ни одной возможности самым доброжелательным образом выпытывать о Кшиштофе, тот о нём отзывался либо пренебрежительно, либо язвительно. Должно быть ненавидел его за что-то.

Снова они немного целовались и читали стихи. Марихна сама себе не хотела признаться в том, что в компании Кшиштофа чувствует себя скучающей. Понемногу в её голове созревало решение поставить их отношения на прочной основе. Не знала только как это сделать и с чего начать. Впрочем, Кшиштоф после гриппа был таким исхудавшим, что к нему следовало относиться с большей снисходительностью. Но какое отличие: в обществе Павла у неё не было времени на рефлексии, она не скучала ни секунды...

А сейчас... она мечтала только об одном: когда наконец он отправится домой и оставит её одну. Может вечером позвонит Павел...

— Кшисю, — прервала она его чтение, — ты знаешь, как мне хорошо с тобой, но я боюсь, не скажется ли это на твоём здоровье, ты так утомляеш себя чтением...

— В самом деле, не лучше ли пораньше лечь в постель? Всё же это первый день после болезни.

Ей удалось придать своему голосу достаточно искренности, чтобы он отложил книжку и сказал:

— Знаю, знаю... Ах, если бы у меня были гарантии.. если бы я имел право желать, чтобы ты меня всегда и несмотря ни на что лоюбила...

Кшиштоф погладил её по волосам и грустно покачал головой:

— Мне советуют на несколько недель поехать в горы.

— Да. Я размышляю над этим... Нет ли у тебя желания поехать со мной?

Марихна была поражена. Она никогда не выезжала из Варшавы, ведь Зеленка не в счёт, а о горах, о Закопане мечтала давно. Но с другой стороны, уехать сейчас с Кшиштофом, сейчас, когда она стала любовницей Павла, казалось ей чем-то невозможным, чем-то в высшей степени неприличным.

Её без сомнения привлекал этот проект, но она никогда не решилась бы на это без согласия Павла. Она вполне отдавала себе отчёт в том, что такое путешествие вдвоём было бы решающим. То есть Кшиштов в конце концов решился бы. Она не боялась этого. Напротив. Он интересовал её и притягивал своей таинственностью и своей странной, необычной красотой.

Во всяком случае ей хватало опыта задуматься над тем, что в конечном счёте Кшиштоф останется в Варшаве, а Павел вскоре снова уедет за границу. Лучше воробей в руках...

Весь следующий день она была поглощена размышлениями на эту тему. В какой-то момент она задумалась над тем, почему Павел никогда не упоминал о задуманном возвращении за границу, о котором Кшиштоф всегда говорит как о чём-то не подлежащем никаким сомнениям, как о чём-то давно решённом.

Увы, сейчас у неё не было возможности проверить это. Павел в течение нескольких дней вообще не отзывался. Как-то она пыталась до него додзвониться, однако он отделался от неё шаблонным извинением: сейчас нет времени, когда появится, он позвонит сам.

— Если бы ты взял меня, — сказала она утром Кшиштофу, — я бы поехала с тобой в горы.

1Ю. Тувим. «Сатира на луну» Пер. А. Шараповой

2Праздник Трёх Королей — 6 января, Богоявление. В этот день на востоке появляется звезда (Вифлиемская), по которой волхвы узнали о рождении Христа. У православных — Крещение Господне). — Прим. ред.

3Следующая строка отсутствует во всех изданиях. — Прим. издателя.

4Палетка — летнее пальто. — Прим. пер.

5Форданцер — платный партнёр для танцев. — Прим. ред.

6Жиголо — платный партнёр для танцев. — прим. ред.

7(фр.) кстати. — Прим. пер.

8Терпентин (нем., от лат. terebinthina). живица — смолистый сок, выделяющийся при ранении хвойных деревьев; сырьё для получения скипидара и канифоли, применяется в медицине, а также для получения лаков и красок. — Прим. ред.