Братья Далч и К

В западном углу большого прямоугольника, занимаемого заводом Далчей, стояло одноэтажное здание из красного кирпича. На дверях была прибита табличка: «Химическая мастерская». Лаборатория занимала три просторные комнаты, в первой, предназначенной для грубых подготовительных работ, работал худой как жердь лаборант в гранатовом халате, который во многих местах был покрыт пятнами от едких кислот и красок. Во второй работал Оттман, третья представляла собой своего рода склад.

В этом здании, до которого почти не долетал шум больших заводских цехов, исследовались сплавы для втулок быстроходных машин, пробы лака и смазки. Узкие, длинные столы, заставленные рядами бутылок с реактивами, стеклянными банками разной формы, газовыми горелками, цилиндрами, воронками, пробирками разной величины, колбами, химическими стаканами стеклянными и фарфоровыми, тиглями графитовыми и пластмассовыми, аппаратами Кипа, вискозиметрами, дефлиматорами, сушилками, шамотной печью, а рядом — паяльной трубкой, снабжённой маленьким электромотором...

Это было королевство инженера Оттмана, его и только его, безразличное для всех прочих, непонятное и почти бесполезное.

Мастера и кладовщики, отправляя пробирки на анализы, говорили презрительно:

Им ли было понять, что в этом небольшом, похожем на сторожку здании из красного кирпича находится шифр для прочтения самых больших, самых величественных тайн мира! Что тут под объективом микроскопа, в неуловимом для глаза колебании аналитических весов может родиться нечто, что потрясёт существование всего человечества, что в этом почти ненужном, едва сносном придатке к чудовищной туше металлургического предприятия помещается железа, секреция которой может стать элексиром жизни либо смертельным ядом для целых поколений, ба, для всей цивилизации.

Глупцы. Не понимая, они проходят безразлично мимо окна, заглядывающего вглубь тайн природы, мимо источника, из которого может вытечь решающая для их будущего сила. Сила! Кто может угадать её в бледных опаловых каплях, медленно оседающих на пузатых раздутостях колб, в белых кристалликах, складывающихся в удивительные фигуры на дне фарфоровой ванночки, в приглушённых детонациях, доносящихся из герметичного тигля, или в журчании бурой жидкости, в которых природа вручает ему свои тайны, ему, скромному заводскому химику, инженеру Оттману, одному из десятков тысяч ищущих шифр.

Как же он любил свою лабораторию. Он с трудом отвоевал для неё оборудование, возможно даже слишком богатое для скромных заводских нужд. Сам все свои сбережения вкладывал в закупку аппаратуры, в укомплектование и совершенствование лаборатории.

Дирекция вовсе не интересовалась его королевством. Сюда изредка заглядывал главный инженер, когда речь шла о промежуточных данных, касающихся каких-либо проб, когода не было времени ждать окончательтных результатов. Однажды вошёл в лабораторию покойный Вильгельм Далч, и раз или два — Кшиштоф.

Поэтому приход Павла привёл Оттмана в состояние почти лихорадочное. Красный и потный, он неуклюже крутился по лаборатории и раз за разом переворачивал оборудование и бутылки.

Павел присматривался к нему со спокойствием. После осмотра оборудования он сел за стол и расспрашивал инженера о способах выполнения исследований. Эта заинтересованность не просто льстила Оттману, но доставляла ему подлинное удовольствие. Он всегда был хорошего мнения о главном директоре, а сейчас дошёл до уверенности, что это исключительный человек.

Он ни секунды не опасался, что инспекция главного директора могла ему в чём-нибудь навредить. Напротив. Состояние лаборатории и его умение заслуживали титула образцовых.

— Вы всё тут великолепно организовали, — с одобрением начал Павел, — ваша изобретательность заслуживает самых больших похвал.

— Пан директор слишком добр ко мне, — искренне засмущался Оттман.

— Отнюдь. А для чего служат эти аппараты? — он показал на два плотно заставленных стола.

Оттман немного смутился. Он сделал несколько неопределённых движений руками и головой:

— Это?.. Это, пан директор, я позволил себе приготовить для разных возможных работ... Пока что они не имеют применения, но во второстепенных работах...

— Пан инженер, — прервал его Павел, — вы меня плохо поняли. Я отнюдь не требую оправдания того, что лаборатория больше, чем того требуют сегодняшние потребности. Я придерживаюсь того мнения, что не следует отказываться от возможности вести более широкие работы. Собственно, я хотел даже просить вас не стесняться в мелких расходлах. Я всегда приму их, если только речь будет идти о создании условий для исследования ради какого-нибудь улучшения или изобретения.

— Ох, пан директор, в самом деле, большое спасибо...

— Не за что, — пожал плечами Павел. — Не раз я поздно вечером проходил мимо вашей лаборатории и видел, что вы работаете. У вас в лаборатории есть что-то интересное?

— Несколько мелочей, ещё в начальной стадии...

— Что-то из металлургии? — заинтересовался Павел.

— По большей части нет... — Оттман был смущён.

Павел не сомневался в том, что в конечном счёте получит от него необходимые сведения. Он убедился, что Оттман не хочет признаться ему в своей работе над каучуком. Ввиду этого он произнёс:

— Я очень интересуюсь изобретениями. Я даже располагал бы довольно значительными капиталами, если бы речь шла о реализации чего-нибудь конкретного. Во всяком случае, — продолжил он шутливым тоном, — я оставляю за собой первенство покупки.

Он встал и подал Оттману руку. Он видел, что тот колеблется, что хочет что-то сказать ему, однако предпочёл прервать разговор, чтобы усилить у Оттмана доверие.

— До свидания, — произнёс он, уходя, — а через несколько дней я зайду посмотреть опыты исследования основания для буксы, взглянуть на тест сплава для втулки...

Однако так получилось, что утром он сразу явился в лабораторию. И не ошибся. Оттман совершенно точно не мог удержаться, чтобы не доверить ему свою тайну.

— Пан директор спрашивал вчера, — начал он после обмена несколькими фразами, — над чем я собственно работаю...

— Вы ищите философский камень? — высоким приятельским тоном спросил Павел.

— О! Это несказанно интересно. Если бы вы сумели добиться своего, а каучук, произведённый вами был бы значительно дешевле натурального, вы заработали бы состояние, что там состояние, миллионы! Как же продвигается ваша работа?

— Довольно успешно, пан директор... Если это вас действительно интересует...

Он открыл шкафчик и показал Павлу три субстанции. Одна прозрачная, липкая и мягкая, напоминала что-то вроде смолы либо загустевший гумиарабик. Вторая, сероватая, уже не была липкой и месилась в пальцах как тесто. Наконец третья была бронзовой, сухой на ощупь и упругой. Ни чем не отличалась от каучука.

Оттман сжимал и гладил небольшой комочек с таким умилением, что Павел помимо воли усмехнулся. Опасаясь, чтобы Оттман не почувствовал себя задетым, он сказал: — Я в этой области полный дилетант. Может вы мне объясните, как это делается, каким образом вы напали на эту гениальную мысль?

— О, не я первый. До меня в этом направлении делалось много попыток...

— К сожалению, — произнёс Оттман таким тоном, словно говорил «к счастью». — Создан только лабораторный заменитель каучука, который был непригоден для использования, пока не удалось его вулканизировать, то есть соединить с серой. Кроме того он отличается от натурального ещё и тем, что был соединением исключительно терпентиновым, а не молекулярным соединением терпенов1 и белковых соединений, именно этому соединению он обязан своими свойствами, так ценными для техники.

— Стало быть, вам удалось создать такое соединение?

— Да. Продукт, который я получил, как вы видите, превосходно вулканизируется, — он подал Далчу бронзовую субстанцию, — и есть надежда, что можно будет получать его сравнительно малой ценой.

— Стало быть, ещё нет обстоятельного расчёта?

— До сей поры это было неважно. Я полностью достиг результата, однако получил его дорогой ценой. То есть последние усилия потребуют очень дорогих приборов, поглотят много энергии и должны длиться очень долго. Это не играет роли в эксперименте, однако для промышленного производства совершенно не подходит. Впрочем, у меня есть теоретические данные о том, что это усилие может быть заменено другим, более дешёвым.

— Как это «теоретически»? — в голосе Павла прозвучало разочарование, — То есть практически вы этого ещё не испытали?

— Я не имел возможности. Нужно было сделать это в большом масштабе, сконструировать соответствующий аппарат, а это вопрос более десяти тысяч злотых. Однако я настолько уверен в результатах, что если бы мне удалось достать такую сумму, не колебался бы ни минуты.

Павел в задумчивости ударил концом карандаша о поверхность стола.

— Возможно я бы решился, — начал он после паузы, — предоставить вам необходимую сумму. Я не разбираюсь в этом. Но не хотел бы рисковать напрасно. Я знал нескольких смешных людей, бросающих вслепую деньги во множество нереальных изобретений. Я не заинтересован в том, чтобы в чём-нибудь им уподобиться. Поэтому прежде всего должен точно узнать, в чём заключается ваша идея, каковы шансы «за», и каковы «против». Разумеется, только в том случае, если вы не завязали соответствующих отношений с кем-нибудь другим, и если я вызываю у вас достаточное доверие.

Слова Павла произвели на Оттмана сильное впечатление. Глядя на этого человека, он ни минуты не сомневался в том, что на его слово можно полностью положиться. Впрочем, он и не потребовал раскрыть все подробности. Инженер заговорил:

— Каучук, как я вам говорил, является соединением терпенов и белковых соединений. В соединении этом терпены значительно преобладают. Всё это цикличные терпентины типа C5Hg, но это их необработанная формула, выражающая только соотношение атомов угля к атомам водорода в молекуле. Действительное строение представляет собой многоугольник этого соотношения и возникает путём полимеризации основного терпена. Он же составляет главную составную часть обычного терпентина.

— То есть речь идёт как бы об умножении терпентина?

Оттман улыбнулся с несколько смущённой снисходительностью:

— Во всяком случае терпентин должен быть сырьём, из которого вы намерены получить каучук?

— Да. Из терпена, содержащегося в терпентине, получаются два его изомера: изопрен и эритрен, а из них, путём полимеризации, — каучук или, говоря точнее, каучуковый терпен. Секрет моего замысла заключается в том, что в реакцию я включаю сразу необходимую белковую субстанцию, — он понизил голос и закончил, — казеин.

— Если я не ошибаюсь, — спросил Павел, — казеин является продуктом, получаемым из молока?

— Да. Таким образом я в соответствующей пропорции смешиваю его с терпентином и под небольшим давлением подвергаю гидролизу.

— Это реакция, основанная на том, что исходное химическое соединение в присутствии воды а также под воздействием кислот, температуры и давления распадается на две части, вызывая одновременный распад воды. Тогда путём замены компонентов получаются два новых соединения. Одна часть соединяется с водородом, а другая — с группой OH. Однако не следует доводить гидролиз до конца, но прервать его в соответствующем месте. Таким способом получается липкая гуща, которую вы тут видите, слой более лёгкий, всплывающий наверх. Затем он кипятится с добавлением амиака, и получается это тесто.

— Однако работы с этим много: гидролиз, кадеин, варка, амиак...

— О, в промышленном производстве это пустяк, всё идёт автоматически. Я даже набросал план аппаратуры...

— Дальше, извините, собственно дело этого дорогого аппарата.

Оттман пальцами оторвал кусочек тестовой массы, бросил в пробирку, нагрел над горелкой Буксена, а когда он растопился, зачерпнул костяной ложечкой небольшое количество порошковой серы, засыпал её и продолжал:

— Из этого теста после добавления серы получается каучук, вулканизированный путём полимеризации. Её достигали, подвергая смесь воздействию альфа-лучей, которые производит лампа Рентгена с достаточной интенсивностью только при напряжении в двести тысяч вольт, но и этого мало, поскольку облучение длится очень долго. Таким образом вы можете себе представить, какие это издержки. Всё было бы невыполнимо, если бы не удалось заменить альфа-лучи с тем же результатом очень высоким давлением при использовании соответствующих катализаторов. Оно должно достигать от семисот до девятисот атмосфер.

— Вы провели калькуляцию своего каучука в массовом производстве?

— Да, пан директор. Он был бы на двадцать — двадцать пять процентов дешевле натурального, но обладал бы тем большим плюсом, что был бы произведён на родине, из отечественных продуктов...

— Всего двадцать пять процентов? — наморщил лоб Павел, — Это очень мало... Это очень мало. Всё же терпентин и казеин необычайно дёшевы?..

— Действительно, — развёл руками Оттман, — однако стоимость создания такого высокого давления, стоимость гидролиза... это должно влиять на удорожание продукта...

Павел встал и принялся ходить по лаборатории. Он чувствовал на себе взгляд потерявшего надежду химика. Наконец он остановился перед ним и спросил:

— Разве, чёрт, нет какого-нибудь более дешёвого способа?.. Разве вы не можете придумать что-нибудь значительно более дешёвое?

— Пан директор, — голос Оттмана дрожал. — Снижение цены хотя бы только на пятую часть, это уже много, а в дополнение — независимость от заграничных производителей...

— Да, да, признаю вашу правоту, однако это не убойный товар. Чтобы конкурировать, его цена должна быть вполовину ниже, да! На три четверти ниже. Судя по дешевизне сырья, я ожидал, что ваш каучук мог бы найти применение в ряде совсем новых отраслей... К чёрту, тут необходимо что-то, что производилось бы гораздо более быстрым и дешёвым способом. Не могли бы вы над этим поломать голову?

— В течение десяти лет я работаю над синтетическим каучуком... Конечно, уже через пять лет я дошёл до создания субстанции, имеющей все свойства натурального каучука. Тогда я был убеждён, что нахожусь уже у цели. И у какой цели! Этот продукт был бы дешевле не на пятьдесят процентов, а на семьдесят! Он стоил бы буквально гроши... Достаточно сказать, что было бы дешевле заливать им улицы, чем асфальтировать или мостить их...

— Что оказалось? — едва ли не гневно повторил Оттман, — Оказалось, что это никуда негодный хлам, мусор, труха. Вот, что оказалось...

Он выдвинул ящичек и достал из него горсть раскрошенных почерневших лоскутов.

— Оказалось, что мой дешёвый каучук выдерживает только три-четыре месяца, после чего полностью теряет свою эластичность, прочность и вообще всякую ценность...

Павел погрузил пальцы в кучу чёрных обрывков. Они были жёсткие и ломкие.

— Так, — произнёс он после минутного молчанич, — этот каучук сохраняет эластичность, как вы утверждаете, в течение четырёх месяцев, — он вложил руки в карманы брюк и снова начал ходить.

— Четыре месяца, это большой промежуток времени, — бросил он сам себе. — Пан Оттман!

— Сколько дней вам необходимо на производство этого крошащегося каучука?

— И тем не менее будьте добры отвечать на мой вопрос.

— Хватит одного дня, — пожал плечами Оттман.

— Очень хорошо. Это в лаборатории, а в заводских условиях?

— Абсолютно, пан директор, но он никуда не годится...

— Очень может быть, пан Оттман, что я профинансирую ваше изобретение. А пока что будьте добры приготовить несколько килограммов крошащегося каучука. Может найдётся какой-нибудь способ законсервировать его изначальную эластичность. Возможно найдётся применение для такой субстанции. Подготовьте мне это завтра. Одновременно просил бы вас составить план и смету этого дорогого аппарата для высокого давления. Я заинтересован в спешки. И думаю, что вы тоже. До свидания.

Он подал Оттману руку и вышел из лаборатории.

Павел вдохнул полными лёгкими свежий воздух. После кислой духоты лаборатории, где даже одежда пропитывалась назойливым запахом различных химикатов, запах влажной земли и нагревающихся на солнце деревьев был живительным. Однако Павел не обратил на это внимания, и если, идя вдоль штакетника, отделяющего территорию предприятия от виллы дядюшки Карла, он смотрел в эту сторону, то только потому, что мысленно взвешивал возможность выкорчёвывания деревьев и возведения на их месте новых заводских зданий. От тех, что с правой стороны, они отличались бы не только тем, что не были бы металлургическим предприятием, но и тем, что составляли бы собственность не братьев Далч, но только одного Далча, Павла.

В здании управления его ожидало несколько посетителей: владелец большого торгового дома из Гельсинфорса, советский агент «Внешторга», представитель одной из датских корабельных линий и чиновник из министерства промышленности и торговли. Каждый из них в среднем занял у Павла по пятнадцать минут времени. Когда вышел последний, на пороге появился секретарь.

— Пан Холдер, — произнёс Павел, — будьте любезны записать. Приготовьте мне к завтрашнему утру статистические данные, касающиеся производства и потребления каучука, его рыночной цены оптом и в розницу, реестр биржевых котировок каучуковых акций и список фирм а также банков, работающих с каучуком в крупном масштабе. Это всё. Сейчас я выезжаю в город. Вернусь примерно через час. Вы ещё что-то хотели?

— Да, пан директор. Собственно... Не знаю, как должен поступить...

— Я говорил ему уже неоднократно, что пан директор его не примет, однако он просто не даёт мне покоя. И сейчас сидит в секретариате. При этом ведёт себя провокационным образом. Даже позволяет себе глупые замечания о дирекции...

Павел встал, запер бюро, спрятал в карман ключ и сказал:

Прежде чем секретарь успел опомниться, Павел обошёл его и вошёл в его комнату. Под окном стучали на машинках две машинистки. Перед бюро сидел в пальто и с тростью в руке Карличек. Он окинул вошедшего угрюмым взглядом и тяжело встал со стула.

— Хотел поговорить с пано директором, — хриплым голосом ответил Карличек и протянул руку, однако, видя что Павел своей руки ему не подаёт, сжал её в кулак и повторил:

— Но я не хочу с вами разговаривать. Прошу немедленно выйти и больше не показываться, иначе...

— Иначе полиция заберёт вас прямо в тюрьму, — холодно процедил Павел.

Примерно минуту Карличек сопел, наконец, вонзив ненавидящий взгляд прямо в глаза Павлу, он попытался придать своему голосу интонацию просьбы:

— Мне и без того не остаётся ничего другого. Хоть с голоду помирай... Пан директор должен принять меня назад. Иначе я отсюда не выйду...

— Напротив, выйдете, и при том добровольно, иначе я прикажу вас выбросить, — холодно ответил Павел.

Крупное раскрасневшееся лицо Карличека стало почти синим. Толстые сарделеобразные пальцы сжались в кулаки:

Он не закончил. Рука Павла сделала в воздухе молниеносное движение, и увесистый удар в щёку лишил Карличека равновесия. Он взмахнул руками и упал на пол. В ту же минуту Холдер выбежал в коридор. Испуганные машинистки соскочили со своих мест и спрятались за шкафом. Карличек, хрипя, поднялся и потянулся рукой к заднему карману. Однако в ту же минуту он получил сильный пинок в запястье и, воя от боли, схватился за руку. Тем временем двери в коридор открылись. В кабинет влетели пять или шесть служащих из соседних отделов, очевидно привлечённых шумом. Все одновременно бросились на Карличека, желая лишить его свободы движений. Однако тот схватил стул и закричал:

— Прошу разойтись, господа, — начальственным тоном приказал Павел.

Расступились, но тут от двери раздался голос Холдера:

Двое широкоплечих рабочих без слов подскочили к Карличеку. Минута борьбы, и атакованный лежал на полу. Несколько пинков, проклятий и стонов.

— Выбросьте эту падаль за двери, — повысив голос, сказал Павел.

— Пустите меня, — хрипел Карличек, — я сам выйду.

— Зачем пану инженеру утруждать себя, — учтиво улыбнулся один из рабочих, — мы вас и так достойно вынесем взашей.

Он пытался снова сопротивляться и разбил себе нос о пол, а затем руку о двери. Громадное тело сотрясалось рыданиями, что придавало сопротивлению видимость конвульсий.

— Мы ещё поквитаемся, пан Далч, ещё поквитаемся, — долетал из коридора его охрипший голос.

Вскоре всё стихло. Павел улыбнулся взволнованным машинисткам и велел водителю принести шубу.

— Весна уже в разгаре, — сказал он, выглядывая за окно. — Мне будет жарко.

Угрозы Карличка он не мог принимать всерьёз. Он знал людей настолько, что привык пренебрегать людьми, которые хватаются за такое оружие как угрозы. Впрочем, в данном случае можно было ожидать только нападения, а этого Павел не боялся. Он был достаточно сильным и ловким, чтобы постоять за себя с таким как Карличек, кроме того он не расставался с маленьким но надёжным револьвером. Наверное, он оставил бы и эту предосторожность, если бы не письмо матери. Она писала, что скучает в деревне, что опасается за своё здоровье. В приписке было известие о Яхимовских. Людвика пребывала в деревне и изливала матери жалобы на Павла. Из её слов мать заключила, что Яхимовский решил мстить Павлу, и что любой ценой хочет найти документ, который выдал Павлу по неосторожности.

Поскольку следовало считаться с возможностью, что такой глупец как Яхимовский в момент отчаяния может ухватиться за наиболее нелепые средства, что, наконец,прислуга можут впустить его в отсутствии Павла, он запирал свой кабинет, где прятал все бумаги за надёжными замками, ну и купил себе револьвер.

И вот вместо того, чтобы натолкнуться на Яхимовского, его ожидало другое, значительно более приятное столкновение. Вид разодетой и жеманящейся Ниты, которая ждала его в салоне, сильно удивил его.

До сего дня он лишь несколько раз видел эту девушку. Большую часть зимы она сидела в Крынице. У Яхимовских он бывал редко, а их дочь не относилась к типу домоседок. Он встречал её только в тех редких случаях, когда заглядывал к Галине. Нита, гораздо более младшая, дружила с ней к большому неудовольствию Людки, которая когда-то даже добивалась от Павла, чтобы он повлиял на Галину, с целью обезопасить Ниту от дурного примера, который подаёт ей дружба с разнузданной Галиной.

— Я не намерен вмешиваться в чужие дела. Впрочем, Нита так хороша, что никакая опека не помешает ей в приобретении возлюбленного.

Она и в самом деле была исаключительно хороша. Она обладала тем задиристым типом красоты смелой, спортивной девушки с упругими мышцами и живыми, быстрыми движениями. Её ненакрашенные губы несмотря на всю их свежесть выглядели вызывающими, а каштановые с рыжим отливом волосы размашисто выбивались из-под зелёного берета. Она всегда производила впечатление только что искупавшейся в холодной воде, а её зелёный костюм вполне подходил, чтобы обнажать гибкие формы спины, ног, бюста и бёдер. На фоне старого, почтенного салона её фигура выглядела неожиданно, как рекламная афиша роскошной экскурсии, наклеенная на готический кафедральный собор.

Она сидела, забросив ногу за ногу, и просматривала какой-то журнал.

— Servus2, дядюшка! — она свободно встала и протянула ему руки.

— Как поживаешь, Нита, —произнёс он, не скрывая удивления, — Чему обязан твоим притяным визитом?

— Могу ли я тебя поцеловать? — спросила она игриво и, не дожидаясь разрешения, приподнялась на носках и поцеловала его в губы.

— Я твой дядюшка, — пошутил он и положил руку ей на плечо.

— Сам ты этого не сделаешь, правда? Как хорошо быть такой высокой как я.

— Ты пришла для того, чтобы проверить преимущества твоего роста? — потешался он.

Она смотрела на него почти иронично. Павел подумал, что она исключительно аппетитна, и что сразу выпроводит её за дверь.

— Я должна тебя соблазнить, дядюшка, — произнесла она свободно. — Как тебе нравится такая перспектива?

— Кажется, ты слишком много выпила за обедом, — заметил он.

— Я совсем не пью, — покачала она головой. — Я должна соблазнить тебя на трезвую голову. По крайней мере очаровать. Скажи, разве ты уже не чувствуешь первых пизнаков?

— Очарования. Видишь, дядюшка, ты сам виноват. Спровоцировал моё вторжение.

— Изволь оставить ребусы в покое, моя Нито, — сказал он серьёзно и с упрёком.

— Ты знаешь, что это «моя Нито» прозвучало слишком сухо. Попробуй теплее. Например таким дрожащим от нетерпеливого вожделения голосом: «Моояаа Ниитоо»

Она разразилась смехом и с размаху села на канопе:

— Не бойся, дядюшка, я не помешалась. А в самом деле, это ты во всём виноват. Признайся: ты говорил когда-то моим родителям, что я чертовски хороша, или что-то в этом роде?

— Возможно. Я не намерен отрицать твоей красоты.

— Так вот, они отправили меня, чтобы испробовать её воздействие на тебе.

— Ты глупости говоришь, — поморщился Павел.

— Я должна вытянуть у тебя некий документ, обязательство моего отца или что-то похожее. Ты оказался глухим к его просьбам, к вздохам мамы, стало быть следует иметь надежду, что тебя тронет моя божественная красота, что ты соблазнишься на мои объятия, ну и что заплатишь мне этим документом.

Она говорила это совершенно бесстрастным голосом, но её глаза выражали такое безбрежное презрение, что даже спустя какое-то время он не мог всерьёз принять эту чудовищную жертву.

— Нито, — произнёс он, — ты разумная и порядочная девушка.

— Но ещё недавно ты думал обо мне иначе. Быть не может, чтобы видя меня тут, ты не догадался, что речь идёт об обязательствах отца. Ну, что?.. Я предпочла ясно поставить вопрос. У тебя репутация человека, без промедления решающего дела.

— Да, — покачал головой Павел, — Я всегда считал твоего отца способным к сводничеству даже собственными детьми, но от Людвики этого не ожидал...

— О, очень верно. Она ни за что на свете не хотела бы такого позора. Всегда заботилась о моей нравственности. Я должна тебя только обмануть. Понимааешь, дядюшка?.. Впрочем, что о них... Они так долго надоедали мне, что я решилась прийти к тебе и разом отделаться от постоянных приставаний.

— Не взваливай на меня ответственность за отвращение, с которым ты это сделала.

— Вот снова. Я люблю тебя, дядюшка, и даже должна признать, что ты мне нравишься...

— Французы говорят, — она состроила ему глазки, — что кузены являются любовниками, данными природой.

— Я твой дядюшка, — произнёс он с несколько фривольной патриархальностью.

Нита улыбнулась, поправила волосы и внезапно вздохнула:

— Вы, старшие, все производите на меня впечатление своего рода баласта, который мы, младшие, постоянно, да ещё и с учтивостью, таскаем на шее. Насколько жизнь была бы проще и легче, если бы мы сами управляли ею без куртуазных уступок в пользу ваших неискренних принципов и наивных предубеждений, не говоря уже о вашей своеобразной нравственности. Вы внушаете нам отвращение к миру. Если бы я поверила, что к старости человек должен обязательно превратиться в фальшивую свинью и наивного карманника, что на вашем языке означает «набраться опыта», я предпочла бы уже сегодня пальнуть себе в лоб.

— Дорогая моя, — равнодушно заметил Павел, — вера в то, что это не так, является одним из главных орудий Провидения в обеспечении продолжения рода. Стоит только утратить её, и ты уже старая свинья, которая чувствует себя в этой шкуре лучше всего.

— Но ты, дядя, не о себе ли говоришь? — спросила она с оттенком беспокойства.

— Только поэтому? — он состроил разочарованную мину.

— А сверх того у меня о тебе вполне определённое мнение. Ты par excellence3современный и в своей силе характера, и в своей порядочности.

— Именно они. В каждом человеке, в котором они не могут обнаружить хоть капельку грязи, додумывается внутренняя выгребная яма. У них просто в голове не укладывается, что кто-то может добиваться успеха, не запачкав рук.

— Нет. Ничуть. Видишь, дядя, — она с раздражением взмахнула перчатками, — и на тебе сказываются те несколько лет, на которые ты старше меня...

— Тем хуже. Я не верю в ангелов. Вы знаете только два приговора: ангел либо подлец. Ангела ненавидят и избегают, а подлецу завидуют. Вот, например, ты. Деловой, цельный человек — и всё. И имеешь самое лучшее доказательство в том, что твой успех всех радует, всех за исключением, разумеется, любимой родни. Вчера я играла с молодым Колбахом в тенис. Его отец утверждает, что ты большой человек. У Косецких бывает весь министерский свет. Я не люблю этого обществва, но в тот раз чувствовала себя там великолепно. Целый час говорили о тебе. Павел Далч это, Павел Далч то. Гениальный экономист, разум, порядочность, стена, бетон, железо и прочее в том же духе.

— И тебе это доставляло удовольствие? — искренне удивился он.

— Я люблю тебя, — сказала она рассудительным тоном, — испытываю к тебе уважение. Видишь, немного встречается людей, к которым можно испытывать уважение и любить их одновременно. Когда я разговариваю с тобой, или просто смотрю на тебя, я чувствую уверенность, доверие, что-то наподобие рекламы РКО4.

— Осторожно, Нито, это звучит почти как признание.

— Ты себя недооцениваешь. Ты очаровательна. И очень рассудительна.

— Осторожно, дядя, это звучит почти как поощрение!

— Я хотел бы сделать тебе приятное. Будешь ли ты удовлетворена, если я уничтожу тот документ, подписанный твоим отцом?

— Нет. Это было бы платой за мою... симпатию. Не хочу.

— И всё же, если бы, например, без причины я сжёг эту бумагу?..

— Итак будь уверена, что речь не идёт об оплате взаимностью. Я отплачу тебе взаимно тем же, то есть симпатией, а обязательство твоего отца не является для меня более ценным, чем возможность доставить небольшое удовольствие.

Он встал, прошёл в кабинет, открыл несгораемывй сейф и достал из него два листка бумаги. На одном было написано заявление Яхимовского, на втором какие-то уже ненужные заметки. Он вернулся в салон и, стоя возле кресла Ниты, показал ей первый, говоря:

— Так выглядит то, что твоему отцу не даёт спокойно спать. Хочешь прочитать?

— Нет, — покачала она головой, — меня это никак не касается. Вероятно речь идёт о каком-нибудь свинстве, а у меня нет намерения...

— Ещё больше разочароваться в нравственности папы?.. Твоя правда.

Он приблизился к камину, легко отодвинул гобеленовый экран и зажёг спичку. Через минуту только чёрный бесформенный пепел остался от листка, содержавшего заметки. Второй, с заявлением Яхимовского, он незаметно, однако безошибочно сунул в боковой карман пиджака.

— Я не просила тебя об этом, — сказала Нита, и в её глазах Павел прочёл благодарность, — но это было так в твоём стиле.

— О, совершенно в моём, — с уверенностью подтвердил Павел.

— И это действительно доставило мне удовольствие. Не хотела бы использовать это слово, ибо звучит оно слишком патетично, но в этом всесожжении тоже было нечто патетическое. Ты... великодушен.

— Даже великодушен! — вторил он шутливым тоном.

— Нет, — ответила она после секундной паузы, — ты для меня слишком большой, слишком чужой. Я не смогла бы дотянуться до твоих интересов. Я, видишь ли, более близка к этой простой жизни. А ты оперируешь в её наиболее сложных формах. Возле тебя я чувствую себя так, словно, сказала бы, одинокий моряк на гигантском корабле. Один не в состоянии управлять им, и даже изучить его.

Павел подумал, что у этой малышки очень интересный склад ума, что он не ожидал от неё таких оригинальных взглядов, и что стоит заняться ею поближе.

— Я создана для какой-нибудь скромной, маленькой лодочки, — говорила она, — и с ней, может быть, справилась бы даже в бурю. Так по крайней мере мне кажется сйечас.

— Во всяком случае, — подхватил он, — если бы ты на своей лодочке почувствовала угрозу, помни, что старый корабль всегда охотно поспешит по первому сигналу SOS!

— Как это хорошо, что мы любим друг друга. Правда, дядя?

Она не пользовалась никакой парфюмерией, и всё же после неё в салоне остался какой-то запах свежести. Павел сидел в бездействии и долго не закуривал папиросу. Когда в прихожей он просил её время от времени приходить к нему поболтать, в её ответе явно прозвучало удовлетворение, нет, это было не удовлетворение, но — искал он определение, — может быть тепло?.. И вдруг он почти физически почувствовавл холод.

В комнате было уже почти темно. Он встал и нажал клавишу. Несколько ламп большой жирандоли наполнили салон холодным искрящимся светом.

— Поэтому я сильный, — он вытянул руки так, что затрещали суставы. — Именно одиночество даёт силы. Одиночество даёт силы. Сила есть ощущение ответственности только перед самим собой и более ни перед кем.

Он включил радио. Из палисандрового ящика раздались глубокие звуки увертюры Лоенгрина. Он прошёл по кабинету и засел за работу. Спустя час или два отложил карандаш и протёр глаза. Такая деваушка как Нита — это нечто совершенно иное, чем, например, Марихна. Та невыносимо глупая, невыносимо жадная, никчемная. Попросту аппарат для успокоения физиологических потребностей гигиеническим способом. Нита, несомненно, менее красива, но разве тут вообще может играть роль красота?.. Речь идёт о чём-то другом.

Женщины никогда не интересовали его. Он считал их существами, а скорее предметами, существующими для утилитарных целей. Если бы он умел чему-нибудь, что встречал в жизни, действительно удивляться, прежде всего удивился бы тем мужчинам, которые подвергались различным мучениям из-за женщины.

— Вы являетесь врагом женщин, — сказала ему как-то любовница одного из случайных парижских знакомых, когда он, сидя в кафе, старался примирить поссорившуюся пару и излагал свои суждения:

— Врагом? Нисколько. Я очень ценю их. Они дают нам ласки тогда, когда мы этого горячо желаем. Тем же способом мы получаем мёд от пчёл и молоко от коров. Всё дело в том, чтобы ни одно из этих полезных созданий не навязывало нам своих продуктов, когда мы не имеем на то охоты.

Такой и была его позиция в жизни: он мало потреблял молока, ласк, мёда. В диапазон его понятий с трудом помещалось мучение из-за недостатка этиъ вещей. К людям влюблённым или голодным он всегда присматривался с некоторой долей пренебрежения. И в своём ощущении одиночества не усматривал никаких связей с сентиментами. Те всё же имели своим источником неудовлетворение физиологических потребностей, а физиологические потребности удовлетворяли в достаточной мере визиты Марихны.

Таков, например, Кшиштоф, делающий для себя трагедию, или по крайней мере проблему из романа. Когда он уезжал с Марихной в Швейцарию, Павел хотел сказать ему, что он напоминает пса, который, украв кость, бежит за километр, чтобы съесть её. Какая-то мания придания самым примитивным функциям значения события большой важности. Особенно у Кшиштофа это раздражало его непомерно. Столько холодного рассудка, и вдруг какое-то священнодействие. Павел прикрыл глаза: как мог бы выглядеть акт «слияния двух душ Кшиштофа и Марихны?.. Этот сопляк на ложе восходит словно на жертвенный костёр, её ноги для него едва ли не колонны ворот рая. Очень широкие бёдра — Сцилла и Харибда, и мистерия прогрессирующей ритмики. Великое жертвоприношение! А Эдвард VII, юный князь Валии, когда первый раз испробовал свои силы, высказал такое суждение: ощущение действительно великолепное, но движения невыразимо смешные... Праведная Марихна. Умела ли ты приспособиться к возвышенности настроения?

Было что-то злобно приятное в припоминании этой диспропорции между пафосом Кшиштофа и обыкновенностью этой девушки, которую он, Павел, имел столько, сколько хотел, имел в силу мимолётного каприза, ба, каприза, исходящего собственно из желания обладать той же женщиной, что и Кшиштоф.

— Хотя бы одна сфера настоящего сближения, — улыбнулся он сам себе и вдруг оборвал фразу, так как сам себе напомнил, что именно это притягивало его к Марихне. Он всё же был достаточно одарён способностью самоанализа, чтобы пригвоздить эту нелепость, констатируя её в себе. Он находил нелепое удовольствие в осознании занятия места этого патетичного молокососа в объятиях этой глупой девушки. В самом воображении их акта был как бы трепет необыкновенной сатисфакции.

Кшиштоф стройный и гибкий... Какое выражение имели тогда его глаза?.. Губы, наверное, сжаты и становятся бледными...

Павел встал и движением колена с яростью оттолкнул кресло:

— К чёрту, это какие-то гомосексуальные порывы или чёрт его знает что такое!

Его пугало не это предположение, но сам факт обнаружения в себе каких-то отклонений. Всё, чем он был, составляло несокрушимую непосредственность. Даже вопросы не успевали появиться, как на каждый из них в следующее мгновение появлялся ответ, такой же последовательный и исключительно правдивый, как всё, что составляло конструкцию его мозга. Психологические вопросы, трагедии самопознания и т.п., как же он этим гордился! Удел мистиков, манеж для идиотов и ищущих адские машины в коробке от спичек. Проказы жеребят, изображающих из себя химеры.

В столовой он открыл буфет и налил себе большую стопку коньяку. За первой пошла вторая, третья, десятая. Он чувствовал себя выбитым, во вском случае пошатнувшимся в своём идеальном равновесии. Разумеется, снова благодаря этому неумному сопляку, с которым, собственно, следовало бы беспощадно разделаться. «Надо, — повторял он себе при нескольких очередных стопках, — надо!.. Почему, собственно, не заняться Нитой? Девушка решительно более привлекательна, чем эта гусыня. И кроме того, что говорила, со всей уверенностью ничего не будет иметь против него. Она назвала его великодушным. И в самом деле, относительно её он должен быть великодушным. Всё равно. Какая разница может заключаться в том, сжёг ли он тот документ, или что-то, что в её представлении является этим документом? Абсолоютно всё равно. Убеждённость является самой правдивой действительностью».

Он наклонил бутылку. В ней оставалось едва ли несколько капель. В голове ощущался лёгкий хаос.

Действительно, с момента приезда в Варшаву он не пил вовсе. Несколько стопок на протяжение нескольких месяцев можно не принимать в расчёт в сравнении с прежним неустанным пьянством. От этого пьянства не потребовалось отучаться. В сто раз большее наслаждение он находил в том, чем сейчас занимался. Там был только суррогат, скушный суррогат той страсти, в которой он давал выход своей энергии в настоящее время. В принципе он алкоголь ненавидел. Он начал искать забвения только тогда, когда поверил, что не получит места за большим игорным столом. Это было в Париже. Он хорошо помнил пьяную, затуманенную дымом роскошную пивную возле дворца Пигаль... Тогда он начал пить, а утром разбрасывал по залу розовые листки акций, которые двадцатью четырьмя часами ранее имели ценность банкнот, а сейчас были бесполезной запечатанной бумагой. «Compagnie Internftionale de Navigation» уже давно была банкротом, однако Павел умел в течение ряда месяцев не только скрывать это, но даже поднять цену акций до шестидесяти четырёх франков за штуку. Ещё три, четыре недели удачи, и он вышел бы с толстым барышом. Маленький недосмотр, пустяк, одно неосторожное слово, произнесённое в разговоре, и всё рухнуло. От дворца Пигаль до последнего кабака на Монмантре, вплоть до Сакре-Кёр5 он опускался всё ниже, наливался алкоголем, пил сознательно, с упорством, с убеждением, что более ему ничего не остаётся.

Второй такой период пришёл после падения «Торгового дома Нокс», и длился значительно дольше, может и потому, что атмосфера Марселя, атмосфера пульсирующих больших прибылей без остатка лишили его желания начинать с чего-то малого. Он брезговал лавочничеством. Часто действительно попадались ему оказии, часто возникали у него мысли, но он не мог преодолеть в себе отвращение к предприятиям, которые гарантировали бы ему существование.

— Не знаю ничего глупее, — говорил он, — чем эти всеобщие хлолпоты об обеспечении себе существования. Существование само по себе является чем-то совершенно безразличным. Речь идёт о его качестве.

Качество существования Павла после окончательного отказа от образцового ведения сельского хозяйства было всего лишь прозябанием.

Он припомнил долгие месяцы, проведённые в состоянии апатии в берлоге, в разваливающейся усадьбе. Как же притупились тогда его чувства, насколько стал он нечувствительным ко всему. Только отсутствие водки выводило его из равновесия, что часто заканчивалось приступами ярости. Как же далеко был он от этой, казалось бы, неправдоподобно далёкой эпохи... Он сам тогда верил в окончательность своего поражения, был убеждён, что не освободится ни от апатии, ни от алкоголя. Сегодня обе эти вещи были для него просто непонятны. Если он пил в тот вечер, то только из-за каприза, ну и в связи с Кшиштофом.

Впрочем, коньяк принёс ему пользу. Он уснул здоровым, крепким сном и проснулся утром со свежей головой, свободной от докучливых мыслей.

Аккуратный и пунктуальный Холдер представил Павлу ясные и подробно собранные данные, касающиеся мирового каучукового рынка. В одиннадцатом часу явился Оттман. Он положил перед Павлом большой свёрток, обёрнутый газетной бумагой.

— Вот результат напрасной работы, — сказал он с недовольным выражением лица.

— Вы так думаете? — с полуусмешкой произнёс Павел.

Он вскрыл упаковку. Перед ним лежал большой коричневый кубик.

— Выглядит великолепно, — он нажал на каучук пальцем, — и сказочно эластичен.

— На три месяца, пан директор, — скривился Оттман.

— Чёрт с ним, на вид он ничем не отличается ни от того дорогого, ни от натурального.

— Вы правы. Этот для нас представляет значительно большую ценность.

— Пока что это лишнее. Скажите мне, этот каучук в случае передачи его на анализы может обнаружить свою тайну.

— Далее, профессиональный химик, знакомый с каучуком, не раскроет, например, способ вашего производства?

— Стало быть, порядок. Превосходно, — Павел потирал руки. — А теперь как выглядит план аппарата для производства того, лучшего каучука?

Оттман открыл принесённый с собой портфель и достал из него несколько схематических эскизов. Павел с трудом скрывал оживление, в которое привела его внезапная перемена настроения химика. Пока речь шла о трёхмесячном каучуке, он был недоброжелательным и нетерпимым. Сейчас даже обрёл румянец.

Из сметы следовало, что цена орборудования для производства достаточно значительного количества ни в коем случае не превысила бы на удивление низкой суммы в сто тысяч злотых, и, вероятно, её удалось бы значительно сократить.

Он детально расспросил Оттмана о подробностях конструкции и объяснил необходимость усложнения аппаратуры для того, чтобы специалисты при её осмотре не смогли сориентироваться в системе производства и в существе изобретения.

— Но такие усложнения удорожат производство, — пытался протестовать Оттман.

— Пан инженер, — прервал его Павел, — это уже моё дело. Извольте сейчас внимательно выслушать, о чём идёт речь. Мы поставим небольшую фабрику. В одной части здания установим аппаратуру для производства этого лучшего каучука...

— Очень хорошо. Так вот, этот отдел будет строго изолирован и абсолютно никому не доступен за исключепнием нескольких доверенных мастеров. Он должен быть рассчитан на небольшое производство. Скажем, тысячи килограммов...

— Нет, дорогой изобретатель, тысячи килограммов всего. Поэтому аппаратура не должна быть дорогой, поскольку речь не идёт о её прочности. Хм... впрочем, на всякий случай рассчитайте на три тысячи килограммов. Надо принять во внимание возможные непредвиденные обстоятельства. В другой части здания будем производить каучук менее прочный...

— Совсем не прочный, — не в силах сдержать раздражения, поправил Оттман.

— Пан Оттман. Мне более нечего вам сообщить кроме одного заявления: я отказываюсь от финансирования вашего изобретения.

— С человеком, не имеющим понятия о делах, можно работать только в том случае, если тот отдаёт себе отчёт в собственном невежестве в этом направлении и способен решиться на полное доверие компаньону.

— Нет, — хмуря брови отвечал Павел, — я в сотый раз вам повторяю, что менее прочный каучук значительно важнее и без сравнения стоимости. Извольте раз и навсегда забыть о своей антипатии к нему. Это не ваше дело. Понимаете? Либо вы соглашаетесь с этим, либо вы ищете кого-нибудь другого. Я хотел вам помочь в реализации вашего изобретения, и могу сделать вас богатым человеком. Однако я не заинтересован в этом до такой степени, чтобы выносить ваши постоянные гримассы. Искренне говорю, что сомневаюсь, найдётся ли кто-нибудь, по крайней мере в Польше, кто бы имел достаточно времени, охоты и денег для занятия вашим каучуком. Вы сами это хорошо понимаете. Однако вам открыта дорога за границу. Не хочу вас ничем стеснять, и поэтому, если у вас есть намерение искать там счастья, готов немедленно освободить вас от заводских обязанностей. Это всё.

Оттман покраснел и когда начал говорить, в его голосе звучало чувство собственной вины и раскаяния. Разумеется, он имеет полное доверие к пану директору, и разумеется, признаёт, что в делах он не разбирается. Обещает также строго относиться к любым распоряжениям.

Спустя полчаса в кабинете Павла появился руководитель одной из конструкторских фирм, через час после него — агент компании, торгующей участками в заводском районе. Оба вышли с самыми подробными инструкциями.

Павел посмотрел на часы. Каждый из последующих дней казалось насчитывал меньше часов. В четыре было заседание металлургической промышленности, в пять — конференция с делегатом голландской транспортной компании, в шесть собрание союза заводов, в семь он должен был присутствовать на файфе6 в румынском посольстве и встретиться с директором румынских железных дорог, позже перед окончанием заседания пленума Сейма должен успеть на Вейчскую, чтобы увидеться с послом Крентцем, чиновником таможни. Вечером должен был произнести речь о перспективах польской металлургической промышленности на банкете Союза Техников.

При всём этом следовало найти время на изучение материалов, касающихся каучукового рынка, и это время нужно было найти сегодня, ибо каждое утро ни чем в своей «вместительности» не отличалось от текущего дня, а ускорение этого дела нынче было самым важным пунктом его забот.

На изучение материалов он урывал каждую свободную минуту: в авто, в лифте, во время неинтересующих его выступлений, во время докладов, представляемых подчинёнными. Сейчас он во всей полноте использовал свою способность одновременно читать об одном, слушать о другом и обдумывать третье. Спал не более чем шесть часов в сутки, и всё же совсем не чувствовал усталости. Напротив. Работа затягивала его всё больше. Сам себя он сравнивал с человеком, который начал идти, идёт всё дальше, всё лучше, наслаждается своей дорогой, вовлекает её в себя и с каждым разом чувствует не утомление, а новый прилив сил. Всё реже виделся он сейчас с Марихной. Сколько её дословно получасовых визитов состоялось ценой сна Павла. Девушка была печальна и встревожена. Павел подозревал, что она тосковала о Кшиштофе и не верил в искренность её опровержений. В то же время дважды навестила его Нита, однако он был так занят, что разговаривал с ней, одновременно отвечая по телефону, либо делая заметки или подсчёты. Однажды она сказала, что если уж суждено преодолеть своё антисемейное предубеждение, то интересует её скорее дядюшка Кшиштоф. Это удивило Павла:

— Откуда. Видела его не более трёх раз и не обменялись более чем десятком слов.

— На основе тех данных, которыми располагаю, я думаю, что он интересный. У него странный образ жизни и трагические глаза. У меня сложилось впечатление, что он влюблён без взаимности.

— Уверяю тебя, что с полной взаимностью. Я знаю одну блондинку, которая может присягнуть в этом.

— Ах, знаю, — кивнула головой Нита. — Это его секретарша, зовётся Яршувна, или что-то в этом роде.Недооцениваешь, дядя, увлечённость сплетнями моего отца. Они вдвоём выезжали за границу, на обратной дороге дядя Кшиштоф похоже остался в Вене. А что ты о нём скажешь?

— Он ещё сопляк, но признаюсь тебе, хотя с точки зрения конкуренции я не должен этого делать, — засмеялся он шутливо, — что он интересный. Удивляюсь, что у прекрасной половины в общем не пользуется успехом. На заводе его не любят...

Павел рассматривал алебастр на софите и сделал несколько раздражённых движений пальцами:

— Чёрт его знает. Он кажется мне человеком рассудительным и экзальтированным романтиком. Впрочем, он меня ненавидит.

— Хотела бы узнать его ближе, — сказала, прощаясь, Нита. — Временами меня разбирает охота расшевелить этого молодого человека.

— Думается мне, что намерение это запоздавшее, — усмехнулся Павел. — Я предполагаю, что из-за границы Кшиштоф вернётся вполне расшевелённым.

— Что же могло повлиять на его расшевеление?

— Потеря невинности, дорогая моя Нита, бывает переломным моментом в жизни, — Он наклонился над ней и шепнул почти в самое ухо. — Разве твои личные наблюдения не подтверждают этого?

Она рассмеялась, легко коснулась губами его щеки, ничего не ответила и сбежала по ступенькам.

Павел ошибся. Кшиштоф вернулся не только не расшевелённым, но едва ли не ещё более печальным и молчаливым.

О его приезде он узнал уже из вечернего звонка Марихны. Она сообщила об этом Павлу голосом словно бы испуганным, говорила, что он похудел и что очень расстроен. Телеграмму она получила так поздно, что едва успела к поезду.

На следующий день Павел был приятно удивлён тем, что Кшиштоф посчитал уместным явиться в его кабинет и лично сообщить о своём возвращении. Первая реакция Павла была вполне обоснована его видом:

— Отдых, кажется, хуже повлиял на тебя, чем работа.

— Меня немного утомила дорога, — холодно ответил Кшиштоф.

— Состояние дел на предприятии не требует твоего немедленного возвращения к занятиям, дорогой Кшиштоф, — произнёс он может быть слишком мягко, и добавил, — Мог бы ещё несколько дней побездельничать.

Кшиштоф побледнел и ответил прерывающимся голосом:

— Это должно означать, что я не являюсь слишком необходимым, либо также, что попросту мешаю на предприятии?

— Однако, Кшиштоф, — почти с возмущением произнёс Павел. — Я вовсе этого не говорил. Таким образом самые добрые замечания можно истолковать как проявление злобности. Видимо либо я не умею достаточно убедительно выражать мою к тебе симпатию, либо ты меня так ненавидишь, что все выражения симпатии с моей стороны наполняют тебя негодованием.

Павел сам был в высшей степени возмущён, однако он не мог не заметить, что Кшиштоф овладел собой на остатках силы воли, коль скоро губы его дрожали и были бледны как полотно.

Он неожиданно сорвался с места и быстро вышел. Павел большими шагами ходил по комнате. Он был в ярости на себя. Сколько раз обещал себе окончательно, раз и навсегда изменить своё отношение к этому сопляку, и ещё раз удостоверился, что испытывает к нему какую-то идиотскую слабость. Сейчас это выглядело смешнее, чем раньше, тем смешнее, что благодаря Феликсяку он держал Кшиштофа в руках и в любую минуту мог попросу усадить его в тюрьму, во всяком случае избавиться от него на предприятии, раз и навсегда освободить себя от его оскорбительных дерзостей. Уже завтра он решит этот вопрос. Вот тогда и выяснится, на какой ноте запоёт этот гордый молокосос... Сейчас уже поздно взывать к милости!

Несмотря на принятое решение, Павел не мог успокоиться. Настолько хотелось ему разбить Кшиштофа в пух и прах. Он просто жаждал услышать его крик боли и мольбу о сострадании.. Он решился: это может было бы даже лучше, чем оружие шантажа. Однако он почувствовал буквально невозможность применения физической силы для мести этому стройному и раздражающе деликатному сопляку. Одним не слишком сильным ударом кулака он убил бы его на месте. Нет, не то, но, например, выкрутить ему руки и прижать к себе так, чтобы он лишился дыхания... обессилить его полностью, чтобы даже дёрнуться не мог, вот это было бы настоящее наслаждение...

В этот день Павел не выезжал с завода. Он даже обедал в своём кабинете. Среди вороха дел его постоянно тревожила мысль о том, что надо ещё сегодня пойти к Кшиштофу и расправиться с ним тем или иным способом. Он постоянно находился в том повышенном раздражении, которое не мог себе объяснить. Не только девизом его жизни, не только глубоким убеждением, но самой натурой Павла был холодный контроль за своими поступками, мыслями, ба, даже настроениями... И тут он узнаёт, что Кшиштоф работает в своём кабинете, отстоящем всего в нескольких десятках шагов. Наверное что-то диктует, а может попросту зацеловывает Марихну.

Заводской гудок давно отзвучал, и все служащие — даже секретарь Холдер, — уже ушли. В коридодре остался только старый Йозеф, беседующий со швейцаром. В полной тишине Павел отчётливо слышал их голоса. Они спорили на тему преимуществ городской жизни. Около восьми часов в коридоре раздались лёгкие шаги Кшиштофа. Он узнал их, затем услышал его голос, и почувствовал как бы беспокойство.

— Да, пожалуйстра, пан директор, — отвечали швейцар и Йозеф одновременно.

Кшиштоф постучал и, услышав «прошу», вошёл. Он приблизился к бюро. В зелёном отблеске лампы он показался Павлу ещё более худым и раздражённым. Его глаза приобрели какое-то странное выражение. Павел с кажущимся спокойствием отложил перо. Подумал, что вот Кшиштоф почувствовал угрызения совести и пришёл извиниться. Он ещё не знал, как отреагирует на это, но само появление этого парня наполнило его чем-то, чего ни за какую цену он не захотел бы назвать волнением.

— Чем могу тебе служить? — спросил он бесцветным голосом.

— Павел... хотел бы... — Кшиштоф опёрся о стол и болезненным спазмом сдвинул брови.

Кшиштоф вытирал пот, однако тут же сжал губы и прикусил их. Видимо он хотел что-то сказать, на что ему было трудно решиться.

— нет... я ничего... хотел бы только спросить, могу ли я на полчаса взять твой автомобиль?..

— Да, Кшись, пожалуйста... однако мне кажется, ты хотел мне ещё что-то сказать?

— Нет, нет, Павел, нет. Павел... Благодарю тебя.

Он протянул ему руку, кторая так дрожала, что Павел попытался её придержать в своей руке. Однако Кшиштоф вырвал её и очень быстро вышел из комнаты.

Спустя пять минут под окнами раздалось урчание мотора, Кшиштоф уехал. Поехал отвезти Марихну... Павел оперся головой на руки и задумался. Он тщетно пытался вернуться к работе. Читал, однако перед ним была только череда букв, не связывающихся в слова и предложения. Нет. Он был совершенно выбит из равновесия. Он принялся ходить по комнате, а точнее метаться по ней во множестве незакономерных направлений. Остановился перед чёрным стеклом окна и снова вернулся к бюро. Нехотя, почти с отвращением складывал бумаги и вопреки обыкновению засовывал их в ящики бюро, не соблюдая никакого порядка. Неоднократно проверил, запер ли всё на ключ. Наконец нажал на звонок и приказал подать ему пальто.

— Пан директор не будет ждать возвращения авто? — спросил удивлённый швейцар.

— Может пан директор прикажет вызвать такси?

— Нет, Йозеф. Я пойду пешком. Прогулка мне поможет.

Его овевал тёплый весенний ветер. Небо было усеяно звёздами. Над городом розовела луна. Он распахнул пальто и полными лёгкими вдохнул воздух. Улица была пуста. Он миновал железнодорожный переезд, прошёл вдоль шеренги низких домиков. Дальше был маленький, почти деревенский костёльчик среди деревьев, ветви которых едва покрылись зелёными почками. Два молодых человека стояли вдоль ограды и разговаривали вполголоса. Издалека долетали монотонные отзвуки города, ближе была слышна работа машин: на «Лилпона» а также у «Герлаха» работала ночная смена. Эти звуки в сознании Павла в конце концов сплетались с чем-то позитивным: в дирекциях этих предприятий царит хаос. Несколько месяцев в году они могут бездельничать, а потом платят за ночную работу. И у Далчей когда-то так было. Сейчас всё идёт словно по часам. Всё идеально распланировано... В этом, безусловно, тоже есть большая заслуга Кшиштофа...

Он не мог отбросить мысли о нём. Тщетно пытался сконцентрировать внимание на какой-нибудь проблеме. Вновь и вновь представлялось, что это связано с тем, а то с этим, а это уже непосредственно касалось Кшиштофа, который сегодня вёл себя так странно, которого следует безжалостно убрать, уничтожить, но которого невозможно выбросить из своего сознания...

Тут начиналась Дворская улица. Собственно, это была не улица, но бесконечно длинный коридор между двумя высокими оградами из почерневших досок. На протяжении от Сперневицкой до Бема в оградах было лишь несколько калиток и редко открываемых ворот. С правой стороны размещались предприятия Газового завода, слева тянулась незастроенная территории бездействующего в течение нескольких месяцев кожевенного завода. Посредине шла земляная незамощёная проезжая часть, местами хрустящая шлаком, местами липкая от грязи, которая тут никогда не высыхала. Это не удивительно. Забобры были так высоки, что только в случае длительного зноя солнце имело достаточно времени, чтобы высушить дно этого коридора. Тогда под колёсами грузовых автомобилей грязь превращалась в мелкую, чёрную пыль. Однако сейчас следовало идти осторожно и не раз лавировать между лужами, на отрезках же более грязных пользоваться разбросанными тут и там камнями, перескакивая с одного на другой.

Ограды были однотипные, вытянутые в ровную линию. Однако в тех местах, где находились калитки, на протяжении несокльких метров они углублялись в довольно глубокие ниши. Всякий раз когда по какой-либо причине улица Бема была закрыта, шофер возил Павла здесь. Павел помнил, что немногочисленные прохожие пробегали стремглав, чтобы достичь одной из таких ниш, спасаясь от брызг грязи из под колёс автомобиля.

Возможно если бы его голова была менее занята другими делами, он не доверял бы излишне пустой тёмной улице, и особенно этим нишам. Тогда он переложил бы револьвер из заднего кармана в боковой, а может держал бы его в руке.

Происшествие развивалось так стремительно, что на любое размышление не оставалось времени, так же как и на оборону.

Посредине разлилась большая лужа, сбоку же, прямо возле ниши, были разложены камни.

Большая чёрная тень вдруг отделилась от ограды.

В воздухе просвистел замах какого-то большого предмета. Одна рука Павла молниеносным движением заслонила голову, другая потянулась за револьвером.

Одновременно страшный удар обрушился на руку и едва не раздробил её на части.

Павел закачался на ногах, но второй удар свалил его на землю.

Он совершенно не чувствовал боли. А также не потерял сознания. Ему казалось, что он находится на какой-то огромной качели, движущейся с чудовищной быстротой.

Невозможно было поймать дыхание, невозможно было остановиться ни на секунду, ни на долю секунды. Все внутренности свернулись в клубок, подступающий к горлу невероятной судорогой.

По лицу и по шее обильно стекала густая тёплая жидкость.

Со спокойствием ум его констатировал умирание, со спокойствием тем большим, что он не владел ни одной мышцей, чтобы мог хотя бы вздрогнуть, чтобы вздрагиванием этим дать себе по крайней мере иллюзию надежды.

Он умирал, и если чего-то желал сейчас, так это возможности выбросить из себя отвратительный баласт собственных кишок... Как же уродливы, как же ужасны были эти маятниковые движения и эта липкая субстанция, стекающая на глаза... Серая мозговая масса...

Время перестало существовать. Сейчас он не мог его измерить даже биением сердца, ведь сердце молчало. Всё молчало. Видимо смерть является молчанием...

Он знал, где находится, знал, что лежит на мокрой грязной земле, знал, что сейчас ночь и что над ним звёздное небо. Однако это было только клише памяти, коль скоро ни взглядом, ни касанием, ни слухом он не мог этого проверить. Он был как бы выделен из совокупности мира.

Он не знал, как долго это продолжалось, но вот показалось ему, что его слух поймал какие-то отдалённые звуки. Возможно, что это был лязг трамвайных рельс, а может только иллюзия... Но нет. Скорее всего это был лай собаки... Да... А это урчание автомобиля. Всё ближе ворчание автомобиля... и вдруг сигнал, резкий, пронзительный сигнал. Автомобиль должен был где-то поблизости остановиться... Хлюпанье ног по грязи... Люди... И вдруг изумлённый шёпот:

Минута тишины и дикий, испуганный, нечленораздельный крик женщины...

Он знал голос, точно знал, и если бы не эта отвратительная качель, не это убийственное маятниковое движение, он точно узнал бы... Кто же это кричит над ним так отчаянно:

— Он жив, поскольку кровь не застывает, пока течёт, до тех пор знай, что жив.

Да, это шофёр, его собственный шофёр, но кто эта женщина... Маятник повернул новый ошеломляющий виток, он упал в какой-то невероятный вихрь. Голоса перепутались, а затем снова раздалось урчание автомобиля. Уезжает. Убедились, что я труп и оставляют его тут. Он ни чем не может дать им знак, что слышит их, что думает, что живёт... А может, собственно, это и есть смерть?.. Мотор автомобиля урчит, но не удаляется... Постоянно урчит очень близко. Теперь он понял: его везут, однако почему он не чувствует боли, ни движения автомобиля, ни касания подушек?.. Словно подвешен в вакууме.

Урачние прекратилось, и снова прозвучали голоса:

И снова этот голос женщины, голос дрожащий от ужаса:

— Тише, доктор, тише! Он должен ужасно страдать.

— Об этом пан директор может не беспокоиться. Наверное он не чувствует боли, поскольку полностью без сознания. Если вообще жив...

— Жив, наверняка жив, — прозвучал голос женщины.

Топот множества ног, лязг открываемых дверей и распоряжения, отдаваемые низким баритональным голосом:

— Положите сюда. Осторожно. Убрать эти подушки. Тёплая вода и полотенца. Позвоните доктору Луковскому. Найдёте в телефонной книге. Скажите: трещина черепа, немедленная операция. Пан Качковский, камфора, два укола...

— Есть. Что есть? Лёгкий след на стекле. Дышет...

Невыносимая качель начинала замедлять свой бешеный темп, но одновременно неописуемая боль пронзила спину вдоль позвоночного столба.

Это длилось секунду, однако через определённое время снова отозвалось с ещё большей силой. Спустилось к горлу и уткнулось в череп.

Павел осознал, что это, вероятно, делают операцию... Треснувший череп... Боль возвращалась бешеными приступами, однако по мере того, как они повторялись, с каждым разом казались более тупыми, так что перешли в шум, грохочущий шум, среди которого до его ушей едва доходили голоса снаружи.

Теперь он уже знал, что его переносят, что двигают его руками, что обмывают ему раны. Он давал себе отчёт в том, что не чувствует касаний. Потом вокруг снова было много движения, пока всё не утихло.

Осталось только быстрое, лихорадочное тикание часов, но и оно растаяло в тишине.

Должно быть, он провалился в сон или в бред, если тишина начала звенеть, а в ней какой-то очень знакомый голос шёпотом повторял:

— Будешь жить, Павел. Будешь жить... — и снова повторял: — Будешь жить...

1Терпены — группа органических соединений, углеводороды; находится в смоле хвойных растений, а также в эфирных маслах; применяется в медицине, парфюмерии, лакокрасочной и других отраслях промышленности. — Прим. ред.

2 Servus (букв. — раб, слуга) — приветственное восклицание, принятое в некоторых странах, в частности в Венгрии, в значении «рад служить», «к вашим услугам». — Прим. ред.

3 Par excellence (фр.) — преимущественно. — Прим. пер.

4РКО — Всеобщая сберегательная касса. — Прим. пер.

5Базилика Сакре-Кёр или просто Сакре-Кёр, буквально «базилика Святого Сердца» — католический храм в Париже, построенный в 1875—1914 гг., расположенный на вершине холма Монмартр, в самой высокой точке города. — Прим. ред.

6Файф — «faif o'clook», вечернее чаепитие.