Тадеуш
Доленга-Мостович
«Братья Далч и К° »

Том 1

I
II
III
IV
V
VI
VII
VIII
IX

Скачать файл
в формате pdf

«Братья Далч и К°»

Глава VIII

С Главного вокзала Марихна поехала прямо домой. С тех пор как рассталась с Кшиштофом в Вене, она была в полусознании. До самой границы её терзали опасения, что ей не удастся договориться с кондуктором, с чиновниками таможни, и со всеми теми людьми, говорившими с ней по-немецки, но так быстро и неразборчиво, что её знания, приобретённые в гимназии, позволяли ей угадывать лишь звучание отдельных слов.

В купе она была одна. Уснула только под утро, а проснулась, когда поезд отъезжал от станции в Ченстохово. Она озябла, и переутомление, которое добавилось к её жуткому нервному состоянию, привело к тому, что она заподозрила себя в безумии. Стуча зубами, она шла за сторожем, поднимавшим по лестнице её чемоданы. Торопливо и без улыбки поздоровалась с хозяйкой, а когда оказалась в своей комнате, как можно скорее закрыла дверь на ключ, отгораживаясь от остального ужасного мира. Долго лежала на кровати в шубе и шляпе, заливаясь слезами. Не услышала или почти не услышала заботливого стука в дверь. Полжизни отдала бы за то, чтобы иметь возможность прижаться к кому-нибудь, чтобы кому-нибудь выплакать весь кошмар своих переживаний.

— Никого нет, никого...

Павлу даже на глаза постыдилась бы показаться. К Зелонке не пойдёт ни за какие сокровища. Да и зачем?.. Молчать, принуждать себя к молчанию в то время, когда аж в груди болит от необходимости говорить, когда стыд запирает уста, а клятва стоит над ней как чёрная угроза. Нет, она вовсе не выйдет отсюда, не будет ни с кем разговаривать, даже если бы хотела не подчиниться вынужденому одиночеству, это одиночество было единственным её спасением, единственным укрытием...— Боже, Боже, — плакала Марихна.

Только вечером, когда в комнате было уже почти темно, а стук хозяйки повторился, она с трудом поднялась, сняла шляпу, шубу и перчатки. Повернула ключ в замке и тотчас же отступила в самый тёмный угол.

— Что с вами, панна Марихна? — испуганным голосом спросила хозяйка.

— Ничего, ничего...

— Но с вами, должно быть, что-то случилось!

— Отнюдь, пустое...

— Вы наверное голодны? — хозяйка потянулась рукой к выключателю.

— Пожалуйста не включайте, — истерично крикнула Марихна, — я не хочу. Пожалуйста не включайте.

— Успокойся, дорогое дитя, если не хочешь, я не включу...

Хозяйка приблизилась к ней и принялась гладить её по волосам; из глаз Марихны снова полились слёзы.

— Спокойствие, — тёплым шёпотом говорила хозяйка, — спокойствие. Нет на свете таких плохих вещей, которые не удалось бы исправить...

Рука мягко сдвинулась на влажное лицо, соскользнула с искренней нежностью и притянула голову Марихны к груди.

Секунды хватило Марихне, чтобы найти в себе ужасающее воспоминание. Касание груди хозяйки наполнило её паническим страхом. Она вырвалась из её объятий и отскочила к окну.

— Прошу меня не касаться, — закричала она умоляющим голосом, — прошу меня не касаться.

— Что с тобой, бедняжка?! — тоже ужаснулась хозяйка.

— Прошу меня не касаться, — повторяла Марихна.

В полумраке она видела только высокую худую фигуру хозяйки и её руки, протянутые, как казалось Марихне, жадным, ненавистным жестом.

— Я дам вам валериановых капель, — решилась наконец хозяйка и быстро выбежала из комнаты.

Это несколько образумило Марихну.

— Я действительно веду себя как сумасшедшая, — пыталась она овладеть нервами, однако в ту же минуту ей пришло в голову, что можно действительно сойти с ума... Всё же люди, в жизни которых случались различные странные несчастья, не раз зарабатывали безумие.

— Выпейте это, дитя моё, — вернулась хозяйка и протянула ей руку со стопкой.

У лекарства был неприятный и тошнотворный вкус, Марихна осторожно, чтобы не коснуться пальцев хозяйки, отдала стопоку.

— Вы должны, панна Марихна, тотчас лечь в кровать. Я вам постелю.

Она принялась стелить, потом принесла горячий чай, от которого в комнате распространился запах коньяка. Она была так добра, что уже не мучала Марихну вопросами, а тихо ушла, закрыв за собой дверь. Марихна короткими жаждущими глотками выпила чай, крепкий, горячий, ароматный. Какоре-то время, скорченная, она сидела на краю кровати. Понемногу её начало охватывать тепло, покой и сонливость. Она разделась и проскользнула под одеяло.

Сначала мысли клубились в голове, а когда она уснула, превратились в страшные чудовища, которые склонялись над ней, смеялись, старались сорвать с неё одеяло... Наконец она упала в тёмное бессилие глубокого сна.

Когда проснулась, должно быть было уже очень поздно. Солнце сверкало на замёрзших стёклах, в комнате было светло и ярко.

Наконец-то она в Варшаве, наконец в безопасности. Тут есть возможность защищаться, возможность сбежать. Ей вспомнились громадные мрачные коридоры отеля, покрытые таким толстым сукном, что она не слышала даже топота своих босых ног, когда в паническом, безрассудном испуге вслепую убегала в эту первую ночь.

Она поступила тогда неумно, даже очень глупо, безумно. Если бы задуматься, если бы она могла задуматься, что находится среди чужих, что не сумеет никому объяснить свой страх, своё отвращение, кторое сдавило ей горло... Здесь она среди своих, тут может защищаться. Мысль сконцентрировалась на дверях: повернуть ли ключ в замке?!..

И там она заперлась в ванной, однако в конце концов должна была отпереть... Какие это страшные и какие противные...

Сегодня она чувствовала себя значительно спокойнее, и всё же при каждом воспоминании все её мышцы напрягались, а руки сжимались в кулачки и сами поднимались к губам, как у больной обезьянки в зоологическом саду... Так это называла...

Когда они выезжали из Варшавы, она была в таком хорошем настроении, даже пыталась развеселить постоянно задумчивого Кшиштофа. Пейзаж, перемещающийся за окнами вагона до такой степени поглощал её внимание, что даже Павла она вспоминала всё реже. Потом была Вена, большой солнечный город, где люди говорят громко и весело, где все даже если не смеются, то выглядят улыбающимися. Тут она была ещё счастлива. В отеле у неё была отдельная комната, а Кшиштоф только поцеловал её на ночь и вышел. Она была этим даже немного разочарована и немного на него сердита. Если бы она могла знать...

Ранним утром они выехали. Кшиштоф был мрачен и молчал всю дорогу, а она была поглощена опасениями, как будет перед ним объясняться в том, что не девственна. Она дрожала от одной только мысли, что ему не понравится ответ, когда он спросит, не Павел ли это? Он так ненавидит Павла. Она знала, что тогда не сможет совладать с румянцем и этим выдаст себя.

Потом были горы, громадные, заснеженные горы, по склонам которых поезд поднимался, казалось, всё выше и выше, а потом отель, подвешенный словно гнездо ласточки, прикреплённое где-то под облаками к маленькому выступу горы. Издалека это выглядело как детская игрушка, но на самом деле это был великан! Из окон их комнаты простирался бескрайний пейзаж на большое кольцо заснеженных великанов.

Под вечер поднялась ужасная вьюга. Ветер дул так, что, казалось, под его напором здание отеля наклонится и скатится вниз словно картонная коробка.

— Ложись спать, — сказал Кшиштоф каким-то холодным, неприятным тоном, — я приду сказать тебе спокойной ночи.

Лёжа в постели, она долго слышала его нервные неустанные шаги в соседней комнате. Прошёл может быть час, может больше, прежде чем он решился войти. Через полуприкрытые веки она видела в потоке света его стройную фигуру в чёрной шёлковой пижаме. Он приблизился и холодной как лёд рукой коснулся её плеча:

— Ты спишь, Марихна?

Она улыбнулась и подумала, что, наверное, у него никогда не было ни одной женщины, и что это очень хорошо. Он склонился над ней и долго смотрел ей в глаза с какой-то отчаянной гримассой на устах. Затем слегка поднял одеяло и оказался рядом с ней.

— Любимый, — шепнула она, прижимаясь лицом к его руке.

Он лежал неподвижно, затем несколькими быстрыми движениями снял пижаму и вот она почувствовала всем телом касание его гладкой как бархат кожи. Руки оплели его томно. Она никогда не представляла себе, что он так прекрасен. Он начал целовать её губы, глаза, шею, грудь, теми самыми всегда необыкновенными поцелуями, и после каждого словно наслаждался его блаженством.

О, она помнит каждую секунду, каждую долю секунды этой страшной ночи.

Её охватило пронзительное, необычное ощущение, совершенно другое, чем то, которое вызывали ласки Павла... И она не чувствовала отвращения к Кшиштофу. Напротив. И всёже внезапно почувствовала отвращение. Подвинулась и обеими руками от него заслонилась.

Как же страшно вскрикнула она тогда!.. Под пальцами совершенно отчётливо она ощутила две маленьких, упругих женских груди...

Она не отдавала себе отчёта в том, что делает, её охватило такое внезапное, такое пронзительное отвращение, какой-то спонтанный наплыв стыда, какое-то просто физическое потрясение...

Не сознавая, что делает, она сорвалась с кровати и бросилась к дверям. Они были заперты. Проблеск сознания: двери другой комнаты открыты. Она вбежала туда, но едва добежала до двери, как Кшиштоф преградил ей дорогу... Кшиштоф!.. Ох, одного мгновения, тут, в полном свете лампы, одного взгляда перепуганных глаз хватило, чтобы убедиться, что она не ошиблась, что он является женщиной...

— Марихна, Марихна, — рассерженный шёпот наполнял её ещё большим страхом.

Она кинулась, чтобы избежать касания вытянутых рук, и именно тогда оказалась в огромном лабиринте угрюмых коридоров...

Это настоящее счастье, что, босая и в ночной рубашке, она не встретила в это время никого. Должно было пройти более получаса, прежде чем Кшиштоф нашёл её. Он окутал её своим халатом и, стуча зубами, проводил в постель.

Она замёрзла. В коридорах было холодно. До утра она не уснула, дрожа словно в лихорадке. Утром пришлось вызвать лекаря. У неё была температура тридцать девять и мучительный кашель.

Кшиштоф в течение восьми дней ухаживал за ней в молчании.

Ночами в горячке ей снились чёрные трагические глаза, смотрящие с безбрежной печалью. Каждый раз, когда он нащупывал её пульс, касание его руки наполняло её отвращением. Он ничего не говорил. Только когда температура уже совсем спала, а Марихна чувствовала себя значительно лучше, он начал рассказывать. Марихна вжимала лицо в подушку и плакала. Мой Боже! Это было так печально, так страшно.

По каким-то очень важным причинам, семейным или имущественным, с раннего детства Кшиштофа воспитывали как мальчика. Настоящая жизнь перед ним закрыта, ему не позволено быть собой. Теперь до смерти она должна выдавать себя за мужчину и раз и навсегда отречься от того, что является счастьем для каждой женщины: от любви, настоящей любви. И он объяснял: разве может Марихна поставить ему в вину, что он ищет у неё крупицы чувств, сурогат счастья, которого он лишён навсегда?..

И Марихне в тот день, когда он сидел возле её кровати в одежде и с папиросой в губах, когда она слышала его полный печали голос, низкий, альтовый, почти мужской, когда видела болезненное выражение его глаз, казалось, что она всё же сумеет, что она должна принести себя в жертву, что в этом и нет такой уж большой жертвы. Но пришла ночь... И как же иначе всё выглядело!.. Откуда-то изнутри выползло такое сильное отвращение, что нужно было до боли стиснуть зубы, чтобы не кричать, необходимы были неслыханные усилия воображения, чтобы припоминать ласки Павла и настойчиво внушать себе, что это он, чтобы поверить, что эти сочные, утончённые губы, что эти узкие атласные руки являются руками и губами Павла!..

На помощь приходил алкоголь. Теперь за ужином она всегда пила много вина, и только это помогало ей вынести кошмар этих ночей, во время которых она чувствовала себя как кролик во время совершения над ним вивисекции. Ей казалось, что и Кшиштоф тоже страдает во время этих ночей. Однако они никогда не говорили об этом. Ночи представляли собой как бы особую часть, как бы совсем другую сторону их жизни. Днём Кшиштоф был естественным, ещё более естественным, чем в Варшаве. Они ездили в город, бывали в театре, в кино, и даже в магазинах. Тут Кшиштоф покупал Марихне множество платьев, шляп, чулок и других мелочей туалета.

— Наряжаю тебя за нас обоих, — говорил он с печальной улыбкой.

Самые приятные часы, долгие послеобеденные часы они проводили за обсуждением и проектированием платьев, сорочек и пижам для Марихны. Сейчас она хотела считать его сердечной, доброй подругой. Внушила это себе. Увы, ни на минуту она не могла избавиться от этого невыносимого чувства отвращения, которое пробуждалось при каждом более тёплом слове Кшиштофа, при каждом чувствительном взгляде. Тщетно она внушала себе, что сумеет привыкнуть. С каждым днём, а точнее с каждой ночью ей было всё труднее. Она начала просить Кшиштофа о возвращении на родину. Он обещал, но всё затягивал. Однажды за завтраком сказал:

— Ты плохо чувствуешь себя в горах. Выглядишь бледной и синяки под глазами.

— Ты тоже, — ответила она тихо.

Они действительно выглядели так фатально, что когда жена владельца отеля остановила Кшиштофа и шутливо спросила, давно ли они женаты, Кшиштоф, рассказывая об этом Марихне, сказал:

— Мы зарегистрированы здесь как супруги... Как муж и жена...

А спустя минуту добавил:

— Может когда-нибудь это исполнится, может станем супругами...

— Как это? — спросила перепуганная Марихна.

Кшиштоф начал рассказывать. Они должны вступить в брак, поселиться вместе и подражать нормальному образу жизни других людей. Это будет лучше всего. Сурогат дружбы и сурогат любви, ибо что ещё ему остаётся?.. Но пусть она не думает, что он так самолюбив. Отнюдь. Он не намерен её связывать. Если Марихне понравится тот или иной мужчина... Лишь бы она стала, лишь бы зхахотела понять, как велика трагедия не иметь права на настоящую жизнь...

Тогда Марихна расплакалась. Жестоко требовать от неё этого. Она всегда останется подругой Кшиштофа, но на это не согласится никогда, ни за какие сокровища.

Когда снова пришла ночь и снова эти страшные, отвратительные прелестные мучения — она была близка к мысли о самоубийстве.

— Отойди, — умоляла она, — будь ко мне добра...

В течение дня она всегда называла её мужским именем. Ей удавалось это вполне натурально, но ночью женскость Кшиштофа просто подавляла своей очевидностью. Когда первый раз в такую минуту она назвала её «Крысенька», вызвала этим скандал.

— Никогда так не говори, — грозно произнёс Кшиштоф, — никогда! Хочешь погубить меня?!

Он снова был мужчиной.

— Ты должна забыть об этом! — он гневно до боли сжал локоть её руки. — Если не уверена, что сможешь сохранить тайну, скажи мне об этом сейчас, немедленно! Пальну себе в лоб и конец.

— Но я вовсе... — оправдывалась Марихна, дрожа всем телом.

— Напротив, сделай это, — настаивал он с горечью, — сделай. Обращаю твое внимание, что таким способом легче всего избавиться от меня.

В голосе Кшиштофа звучала такая бюоль, такое страдание, что она закинула руки ему на шею и стиснула зубы, чтобы унять дрожь.

На следующий день по какому-то ничтожному поводу, которого сейчас она вовсе не могла припомнить, разразился ужасный скандал. Сбежались постояльцы из соседних номеров и вызвали доктора. Тот вынес заключение о фатальном нервном состоянии и необходимости изоляции. При этом он многозначительно посмотрел на Кшиштофа, желая очевидно дать ему понять, в чём это раздельное жительство должно заключаться. Поскольку он утверждал, что положение серьёзное, Кшиштоф в тот же день рассчитался по счетам и они выехали.

В Вене его задержали какие-то срочные дела. Он разместил Марихну в вагоне и перед самым отправлением напомнил:

— Я не связываю тебя, Марихно, своей тайной. Однако верю, что если захочешь с кем-нибудь поделиться, тебе достанет порядочности и благородства предупредить меня заранее. Думаю, что по крайней мере на такую доброжелательность с твоей стороны я могу рассчитывать за те чувства, которые даю тебе.

«Мой Боже! — думала Марихна, — Мой Боже! И кому я могла бы открыться. Он думает, что у меня кто-нибудь есть на свете... Я так одинока и так несчастна...»

Сейчас, когда она была далеко от него, когда имела возможность бегства, даже если бы он вернулся и снова потребовал от неё этих мерзких ночей, сейчас Марихну охватила такая нежность, какая-то почти тоска по Кшиштофу. Нет, скорее не по Кшиштофу, но по той бедной, обиженной жизнью девушке... Если бы она могла что-нибудь для неё сделать, если бы могла ей чем-нибудь помочь, готова была бы на самые большие жертвы, лишь бы не переносить эти мучительные ласки... А собственно ничего более от неё и не ожидалось.

Марихна задумалась:

— Разве не это...

Однако в поведении Кшиштофа было какое-то принуждение... Естественно, и для него это должно быть отвратительно!..

Но тотчас пришла мысль: если бы было отвращение, он не стал бы принуждать к этому. Она вспомнила стихи, прозу, которые он читал ей по-французски. Это были песни о любви одной женщины к другой, и Кшиштоф восхищался красотой этой поэзии.

Какое счастье, что Кшиштоф останется в Вене ещё на неделю, а может и дольше. Правда она обещала ему, что до его возвращения ни с кем не будет видеться, что не пойдёт на завод. Разумеется не пойдёт, да и что бы она там делала. Впрочем, продолжительность её отпуска зависит от отсутствия шефа.

Но, пожалуй, в кино ей можно ходить, либо на прогулку. В этом нет ничего плохого...

Под влиянием тишины, царившей в квартире, и неустанного равномерного шума, доносившегося с улицы, шума привычного, хорошо знакомого, она успокаивалась гораздо быстрее. В прихожей горничная открывала печь и закладывала уголь.

Марихна начала одеваться. Через щели в дверях до неё долетал аппетитный запах кипящего бульона. Она почувствовала лёгкую боль под ложечкой. Как же чертовски она была голодна. Не ела от самой Вены, да и перед тем вовсе не было аппетита. Она осторожно нажала кнопку звонка. В прихожей и в столовой не было никого. Видимо хозяйка вышла. В кухне горничная поприветствовала её восклицанием:

— Иезус Назаретский! Что же это такое, панна Марихна? Вы так похудели!

— Я измучена дорогой и ужасно голодна...

— Верно, верно... сейчас сварю кофейку...

Марихна вернулась к себе и посмотрелась в зеркало. Она действительно выглядела ужасно. Должно быть потеряла несколько килограмм веса, её цветущая кожа стала чуть розовой, под глазами обозначились два голубоватых пятна.

— Боже, как я подурнела, — произнесла она вслух и одновременно подумала, что это вовсе неправда, поскольку сейчас она выглядит более интересной, имено так, как Бригида Хелм в фильме «Aeraune».

Завтрак она съела с аппетитом, после чего собралась распаковывать чемодан. Сколько у неё было интересных вещей. Всё от Кшиштофа. Он действительно был к ней очень добр. Размещение и упорядочивание вещей в шкафу заняло у неё время до обеда. На счастье за столом был какой-то ксёндз, дальний родственник хозяйки, и это освободило Марихну о ожидаемых расспросов. На улице был страшный холод, из-за чего она решила не выходить. Однако бездействие так её тяготило, что около шести она накинула шубу и сбежала по лестнице.

Она попала в какое-то второсортное кино, где показывали скушный, старый фильм. Героиня, брошенная возлюбленным, травится вероналом и оставляет письмо: «Я никому не нужна, ухожу в мир иной». Правду сказать, жертва неверного возлюбленного в конце концов была спасена, но Марихна, возвращаясь домой, вплоть до пересечения Лежной и Желазной была самым основательтным образом убеждена, что она тоже никому не нужна и тоже должна уйти в мир иной. Жаль только, что в прощальном письме она уже не сможет использовать такие прекрасные слова, как этот «мир иной». Каждый, кто был на этом фильме, сразу узнал бы, откуда она это взяла...

— Добрый день, пани, — услышала она рядом с собой приветливаый голос.

Рядом с ней шёл заводской химик, инженер Оттман. Его розовое лицо от холода стало буквально свекольным, а пшеничные усики были покрыты таким густым инеем, что выглядели седыми. В своём потёртом пальто он выглядел куцо и убого, однако несмотря на это Марихна была рада:

— О, вы тут! Что вы делаете в наших краях?

— Это я должен спросить, что вы делаете в Варшаве? Слышал, что у вас отпуск и вы без ума от Закопане. Вы уже вернулись? И стало быть вам нет дела до работы, поскольку Вызбор-Далч приезжает только через неделю.

— Да? — спросила Марихна. — Откуда вы об этом знаете?

— Не могу дождаться его возвращения, есть некоторые дела, которые не могу начать без решения вашего шефа. Знаете что? У вас точно нет ничего срочного? Может мы зашли бы на лёгкую музыку в какую-нибудь кондитерскую?

Марихна без колебаний согласилась. В конце концов никого из знакомых они вероятно не встретят. Компрометирующее пальто Оттмана останется в гардеробе, а на нём скорее всего есть какой-нибудь приличный костюм.

— Тут совсем близко трамвайная остановка, — говорил Оттман. — О, кажется идёт «девятка».

— Ну, хорошо, — согласилась Марихна и подумала, что это ужасно, когда мужчина предлагает ехать на трамвае, а не на такси.

Спустя четверть часа они уже входили в большую кофейню на Новом Святе. Костюм был не слишком пристойным, но оркестр прелестно играл цыганские романсы, кофе было горячее, а пирожные на целое небо лучше, чем за границей. Едва не вырвалось у неё это замечание. К счастью, она вовремя прикусила язык.

Густо обсаженные столики, музыка, шум, облака папиросного дыма и тепло ещё более поправили её настроение. От третьего столика какой-то напомаженный брюнет пылко строил ей глазки. Поскольку одет он был с изысканной элегантностью, Марихна почувствовала себя оскорблённой и тем доброжелательнее принялась расспрашивать Оттмана о различных заводских делах, которые её в принципе никак не касались. Она улыбалась ему и манерничала как можно привлекательнее, пусть тот не думает, что на его красоту и элегантность любая тотчас полетит. Спустя пять минут она глянула на брюнета. Оказалось, что все усилия были напрасны: третий столик был пуст.

Оттман очень симпатично рассказывал о своей лаборатории, о проектах, о своих хлопотах с терпентином. Он говорил о вещах очень скушных и в действительности был занудой, но каким-то привычным, близким, доброжелательным.

— А знаете, — сказала она, когда оркестр заиграл какое-то сентиментальное танго, — что у меня были очень тяжёлые, очень печальные переживания?

— У вас? — удивился Оттман.

Она расчувствовалась, задетая его сомнением:

— Ну, разве вы не видите, как я ужасно выгляжу? Вы даже не соизволили заметить!

— Вы всегда прелестно выглядите, — улыбнулся он словно с умилением.

— Что ж, я не имею права требовать от вас, чтобы вы обращали на меня внимание, но ведь это же бросается в глаза! Я потеряла как минимум пять килограмм, а может и десять, страшно переживала, и это каждый понял бы по мне!

Она была возмущена им и добрые четверть часа старалась сохранять самое болезненное выражение. Оттман, сильно сконфуженный, пытался объяснить, что не разбирается в этом, если бы она была каким-нибудь химическим телом, тогда допускаю, что он сумел бы заметить каждую мельчайшую перемену, ибо в этом и заключается его профессия.

— Ради вашего удовольствия, — отрезала она резко, — я не стану химическим телом.

Однако Оттман не разочаровался, напротив, принялся мягко просить прощения и расспрашивать об этих трагических происшествиях. Марихна, если бы не то неверие, с которым он об этом говорил, была почти готова рассказать ему по крайней мере часть своих переживаний с Кшиштофом. Вот рот бы открыл от уха до уха!

Однако уже само сознание ношения в себе тайны, о которой никто не знает, страдания, о котором не может иметь представления ни одна из сидящих тут женщин, давало Марихне чувство собственного превосходства, уверенности, что это придаёт её красоте своего рода одухотворённость, накладывает на её черты печать потустороннего.

Тем временем Оттман снова рассказывал о заводе, о том, что фирма выкупила соседние территории, на которых возникнет цех тракторов, что предприятие расширяется и растёт, и всё благодаря нынешнему генеральному директору:

— Редко встречаются такие люди как Павел Далч. Необыкновенный человек. В жизни много видел руководителей разных учреждений, но ни один не имел такой крепкой головы и такой уверенной руки. Разумеется, вы читали в газетах о том, что он стал президентом всей металлургической промышленности?

Марихна читала. Она хорошо помнила те минуты. Кшиштоф просматривал почту, присланную из дома, и читал ей вслух все статьи из газет, где было столько о Павле. Боясь подвергнуться новым подозрениям, Марихна удержалась тогда от проявления радости, тем более, что Кшиштоф читал с явным негодовавнием. Он должен был сильно не любить Павла и завидовать его успехам, коль скоро даже побледнел. Ничего удивительного. Сам он даже мечтать не может о том, чтобы сравниться с Павлом. Изображать мужчину ещё не значит быть мужчиной, тем более таким мужчиной как Павел.

— В Союзе Техников, — рассказывал Оттман, — все единогласно утверждают, что Павел Далч ещё не показал и половины того, что он сумеет. Необыкновенный человек. Обладает умом, характером и, что самое важное, честностью.

Марихна думала: «У него глаза цвета стали и улыбка, которую невозможно забыть, и широкие плечи, настоящие плечищи, и голос низкий, глубокий как звук органа...»

— Когда с ним разговариваешь, — убеждал Оттман, — ты уверен, что каждое его слово — это чистое золото, что нет такого дела, которое ему невозможно доверить или поручить...

А Марихна думала: «Каким счастьем было бы вверить ему всю себя, доверить ему всю жизнь...»

Она гордилась тем, что была его любовницей, гордилась, что именно её он выбрал, хотя — не сомневалась, — мог бы иметь любую.

И однако гордость ещё не означала радость. Напротив. Павел в нагромождении работы наверное совсем забыл о ней. Неизвестно, найдёт ли, захочет ли он найти для неё чуточку времени, а может, у него уже другая...

— Пойдём домой, — вздохнула она, — поздно, и я устала.

Оттман проводил её до дома и заверил, что если она этого не желает, он точно никому на заводе не скажет, что она вернулась из отпуска:

— Впрочем, я там ни с кем не разговариваю о личных делах. Только с вами, — улыбнулся он с нежностью. — До свидания, пани, панна Марихна, желаю приятных снов.

— Спокойной ночи. Благодарю.

Оттман придержал её руку:

— А если у вас не будет лучшего занятия и никакой приятной компании, прошу мне позвонить, либо в лабораторию, либо домой. Вот, тут мой телефон. — он подал ей визитную карточку и ждал в воротах, пока она не взбежала по ступенькам.

Как она и предполагала, хозяйка тотчас постучала в её комнату. Она пыталась вызвать её на откровенность, однако Марихна постоянно повторяла, что у неё уже ничего нет, что вчера она была утомлена дорогой.

Утром и на следующий день хозяйка снова пыталась её расспросить, подбиралась к этому разными способами, однако Марихна замкнулась в себе.

На третий день она получила от Кшиштофа письмо. Оно было запечатано большой печатью, но внутри она нашла лишь несколько предложений: он напоминал ей про обещание, писал, что очень сильно занят и что уведомит её телеграммой о дне своего возвращения.

«Дай Боже, — думала Марихна, — дай Боже, чтобы вовсе не приехал».

Собственно, она не хотела этого. Она испытывала огромное одиночество. Будь что будет сейчас, если она не могла увидеть Павла, ей недоставало Кшиштофа. Она пыталась даже обманываться предположением, что Кшиштоф по приезде снова будет тем же по отношению к ней, каким был раньше в Варшаве, что не будет от неё требовать того, что наполняло её ужасом и отвращением. Всё же они могут быть самыми верными, самыми любимыми подругами.

Мороз прошёл совершенно. Случилось это неожиданно ночью. Весь город сменил свой цвет. Крыши сверкали на солнце лакированной чернотой, по улицам стекала вода. Перед обедом хлынул настоящий весенний дождь. Весна в этом году начиналась поздно, однако пришла внезапно и всемогуще охватила всё. И с этого дня Марихна чувствовала себя удивительно оживлённой и весёлой. Она позвонила Оттману и тотчас выбралась на прогулку.

— Тут некрасиво, — сказала Марихна, — лучше пойдём посмотрим Аллею.

Уже второй раз со времени своего возвращения она ходила на Аллею Уяздовску. По крайней мере не для того, чтобы встертить Павла, единственно с целью глянуть в сторону его окон. Сколько уже раз хотела она позвонить ему, однако мысль, что он будет испытующе вглядываться ей в глаза, что будет спрашивать, наполняла её страхом. Сейчас как раз было около семи, то есть время, когда Павел чаще всего возвращался домой, но это вовсе не означало, что он обязательно встретится или она хотя бы увидит его издалека...

— ...поскольку терпентин является, простите, как бы ближайшим кузеном каучука, — неутомимо и с улыбкой объяснял Оттман, — а в семье химической порой можно тёте приделать усы дядюшки, и это будет самый аутентичный в мире дядюшка.

Марихна подумала, что до сего дня она переоценивала химию. Вроде бы такая серьёзная наука, а занимается подобными глупостями. Она спросила не без пренебрежения:

— И вы занимаетесь приделыванием таких усов?

— Пытаюсь, — со вздохом ответил Оттман.

— И что вы от этого получите?

— Терпентина в мире много, и стоит он дёшево, а каучук очень дорог. Если бы сделать это открытие!.. Хо, хо!..

Он постоянно думал об этом терпентине. Видимо изобретение шло у него с трудом, если он часто вздыхал, а Марихна под конец уже не могла различить, какой из вздохов был предназначен ей, а какой терпентину. Тротуары в аллее Третьего Мая, на Новом Швеце, на площади Александра и в Аллеях Уяздовских были заполнены весёлой толпой.

— Как это хорошо, что уже тепло, — прервала Марихна рассуждения Оттмана, — мне почти жарко в этой шубе.

Оттман сказал в задумчивости «да, да», и снова свернул к своему нудному каучуку.

В окнах на первом этаже горел свет. Павел был дома. Проще всего было бы каким-нибудь лёгким способом избавиться от компании Оттмана. Тогда она могла бы подняться по ступенькам и позвоить. Ну и как бы он её принял? А может у него какие-нибудь важные посетители, может гости — столько ламп горит... — а может, другая?..

— Подождите минутку, — произнесла она неожиданно для себя. — Я должна кое-кому позвонить.

Они как раз проходили около небольшой фруктовой лавки, в дверях которой висела табилчка: «действующий телефон».

— Ну и отлично, можем зайти вместе, — согласился Оттман.

— Нет, нет, — она нервно улыбнулась, — это тайный звонок, я не хочу, чтобы вы слышали.

Он снисходительно кивнул и остановился перед лавкой. Марихна вошла, остановилась возле аппарата и сняла трубку. Вдруг она осознала, что поступает очень плохо, что не должна звонить, что этим может вызвать множество напрасных осложнений. В трубке отозвался нетерпеливый голос телефонистки: «Ну, простите, слушаю, какой номер?»

Если бы в этот момент на память Марихне пришёл какой-нибудь другой номер! Увы, она помнила только этот. Полноватый хозяин лавки присматривался к ней недружелюбным взглядом, за окном над пирамидой апельсинов, ярко освещённой, виднелось лицо улыбающегося Оттмана. Что оставалось делать. Она назвала номер, моля Бога, чтобы никто не ответил. Ей в голову не пришло просто положить трубку, впрочем, почти немедленно она услышала голос Павла:

— Слушаю.

— Добрый день, — она старалась говорить как можно тише, — то есть, собственно, добрый вечер...

— С кем вы хотели говорить? — ответил удивлённый голос.

— Это... Марихна...

— Ааа... Вернулась! Вовсе не знал об этом! Добрый день. Ты можешь прийти ко мне?

Могла ли она! Должна! Так давно его не видела!

— Вернулась только я, — ответила она, — он ещё остался в Вене.

— Зачем? — вроде как рассерженным голосом спросил Павел.

— Не знаю, были какие-то дела, — Марихна почувствовала себя обиженной. Вместо того, чтобы приветствовать её, он сердится, что Кшиштоф остался за границей.

— Ну, хорошо, — сказал Павел. — Приезжай немедленно.

— Я сейчас не могу, мне было бы тяжело.

— Почему? — спросил он резко, и поскольку она ничего не ответила, добавил: — Приезжай сейчас, жду, и не медли, поскольку вечером у меня заседание.

Сказал и положил трубку.

«Какой он грубый, — думала Марихна, готовая расплакаться, и ещё подумала: — Что я наделала, что я наделала...»

Она заплатила за телефон, забирая сдачу, рассыпала мелочь на прилавке. Когда вышла, была так взволнована, что Оттман сочувственно спросил:

— У вас какие-то неприятные известия?

— Да, то есть нет, я должна с вами проститься... Вам в какую сторону?

— Может, я вас провожу?

— Благодарю. Я пойду одна...

— Вы не переживайте, — произнёс он беспомощно.

Она подала ему руку и несколько раз оглянулась, пока не убедилась, что он за ней не следит. От дома, в котором живёт Павел, её отделяло всего несколько минут ходьбы. Теперь она не могла отступать. Она должна просить его о сохранении тайны, о том, чтобы он не проговорился перед Кшиштофом... В голове у неё помутилось. Что она ему скажет? Наверное он будет расспрашивать её о поведении Кшиштофа, о том, дошло ли между ними до любовной связи, но она не может нарушить обещание, данное Кшиштофу...

Она позвонила. Дверь открыл лакей, и Марихна даже попятилась.

— Простите, застала ли...

— Любезную пани ждут, — с неуловимой усмешкой склонил голову слуга.

Когда она вошла, он указал ей на кресло:

— Вы позволите, если я сниму вам боты?

Он как раз закончил разувание, когда на пороге показался Павел. Он сухо и почти официально подал ей руку. Только когда слуга вышел, он улыбнулся и поцеловал её в губы:

— Ты выглядишь бледной, детка. Болела?

— Да, сильно болела...

Он помог ей снять шубу, они перешли в кабинет. Тут все было как и прежде, как перед отъездом. Павел курил папиросу и приглядывался к ней многозначительно.

— Ну так что?.. Ты осчастливила влюблённого юношу?

Марихна покраснела и опустила взгляд.

— О!.. Может, и сама в него влюбилась?.. Ты похудела. От любви как будто худеют. Так утверждают специалисты... Ничего не скажешь?

— И вовсе не влюбилась...

— А о моём существовании помнила?

Она подняла глаза и сказала тихо:

— Очень.

Он покачал головой и, выпустив вверх струю дыма, произнёс свой приговор:

— Это скверно характеризует таланты моего двоюродного брата. Скажи мне откровенно: он недотёпа, да?

Марихна неискренне улыбнулась:

— Нам обязательно говорить о нём? Я так не люблю говорить о других.

— Иди сюда, — сказал он коротко и протянул к ней руки.

Он посадил её на колени, обнял и открытой ладонью гладил её ноги. Она прижималась к нему и уже не жалела о своём звонке.

— Мне так хорошо с тобой, я так о тебе тосковала, — шептала она ему на ухо, — так боялась, не забыл ли ты обо мне, не нашёл ли другую, более красивую и умную, чем я.

— Уверяю тебя, — засмеялся он весело, — что даже не искал. В последнее время я был завален работой.

— Я знаю, — сказала Марихна.

— Что знаешь?

— Читала в газетах.

Павел поднял брови:

— Кшиштоф получал почту из дома?.. И он тоже читал? И что же говорил?..

— Ничего, — коротко ответила Марихна и, желая прервать расспросы, поцеловала его в губы.

Сверх ожидания Павел не расспрашивал её о подробностях пребывания за границей. Впрочем, слишком много внимания поглощали ласки, по которым он сильно соскучился, как в этом имела возможность убедиться Марихна, к полному своему удовлетворению. Настроение первой встречи портили только телефонные звонки, повторяющиеся неустанно с перерывами в несколько минут. С каждым позвонившим Павел разговаривал коротко и убедительно.

— Это ужасно, — говорила Марихна, прижимаясь к нему, — у тебя совсем нет времени для себя!

— Для себя? — удивился Павел, — Но всё это как раз для меня.

— Ну да, дела, но для собственного удовольствия...

Он засмеялся:

— Ты не понимаешь, что дела можно делать для удовольствия?

— Чтобы иметь деньги...

Павел покачал головой и задумался:

— Людям так кажется. Некоторые даже глубоко убеждены в этом. Но на самом деле они увлечены деньгами потому, что привыкли считать их мерилом сових усилий, своего умения и чуть ли не счастья. Поэтому они идентифицируют деньги с тем, что называют счастьем.

И всё же удовлетворение доставляет осуществление, а не достижение. Сам процесс добывания. Я полагаю, что наслаждение обладанием является свеого рода инерционным психическим отклонением. Накопление — это нечто совершенно другое. Сорока страстно собирает безделушки, но ей совершенно безразлично, если кто-то заберёт украшения из гнезда. Мне кажется, что сороки правы. Мы имеем тому подтверждение в инстинктах человека. Праздность также невыносима длдя богача, как и для бедняка. Осознание функции получения удовольствия остаётся всего лишь вопросом сознательного или несознательного отношения к жизни...

Марихна напрягала всё внимание, чтобы понять, о чём идёт речь. Должно быть, говорилось о чём-то очень умном, коль скоро она не могла этого сообразить. Терпентин Оттмана тоже был не очень понятным, но, разумеется, куда скушнее.

— О чём ты думаешь? — спросил Павел.

— Никогда не угадаешь, — рассмеялась Марихна. — Это не имеет никакой сязи с тем, о чём мы говорили.

— Ну?

— Попробуй угадать, — развеселилась она, — что есть на заводе и начинается на букву «тэ».

Павел зевнул.

— Транспортёр?

— Нет, терпентин!

— Терпентин? Почему терпентин?

— Так, вспомнилось, — она почувствовала, что в его глазах будет выглядеть очень глупо, и добавила: — Встретила этого инженера Оттмана, и он рассказал мне, что совершил какое-то открытие.Из терпентина делает каучук, или из каучука терпентин. Он такой зануда, но так меня развлёк своими переживаниями из-за терпентина, что до сих пор не могу этого забыть...

— Каучук? — Павел нахмурил брови.

— Ну да, каучук, а может резина, я уже не помню.

— И что, Оттман сделал это открытие? — в голосе Павла прозвучала большая заинтересованность.

—Мне говорил, что сделал и что будет очень богатым, если ему удастся, — она разразилась смехом. — Он такой добродушный. А богатство, если посчастливится, придёт к каждому...

— Подожди, — прервал её Павел, — Ты не могла бы очень подробно вспомнить, что он об этом говорил?

Марихна не могла. Если бы она знала, что Павла это заинтересует, она постаралась бы быть внимательной. Впрочем, она может специально расспросить его.

Из обрывочной информации, которая сохранилась в её голове, Павел пытался воссоздать целое, но в конце концов отказался и запретил Марихне, Боже упаси, не упоминать при Оттмане, что об этом был разговор.

Около девяти Павел должен был ехать на заседание. Они вышли вместе, но он так спешил, что попрощался с Марихной на ступеньках. Она не обижалась на него. Она была довольна собой и миром. Симпатия, которую она испытывала к Павлу, ещё усилилась благодаря его деликатности. Он не мучал её вопросами о Кшиштофе, казалось, он понимал, что есть вопросы, о которых она не может с ним говорить. Он просил её, чтобы пришла завтра, когда он будет весь вечер свободен.

Она радовалась этому. Как же иначе отдыхала она в его атмосфере. Тут она была спокойна и уверена. Её не подстерегало ничего неожиданного, ужасного, она забыла об этой постоянно наэлектризованной атмосфере, которую создавало присутствие Кшиштофа.Когда-то, ища в фильмах и романах объяснения истин ожидаемой любви, она воображала себе, что любовь состоит не только из чувственных поцелуев, но и из нежных слов, произносимых дрожащим голосом, трогательной ласковости, из тысячи комплиментов и взаимных восторгов. Поэтому когда она нашла всё это у Кшиштофа, она знала, что это любовь, и даже представить себе не могла своего необъяснимого влечения к прозе, которую давал ей Павел, к его почти холодному отношению к ней, которое раскалялось только в минуты физического возбуждения.

И удивительно: ещё до того, как выяснила, что Кшиштоф женщина, она готова была скорее Павла осыпать нескончаемой литанией нежных слов, нежели брать реванш ими у Кшиштофа. Однако она никогда не делала этого, поскольку как-то не подходило это Павлу, выглядело смешно, неправдоподобно.

То отвратительное и противное натуре не было любовью, следовательно настоящей любовью было то, что соединялло её с Павлом, и хотя недоставало в нём цветов, радуги и словечек, разумеется, это было естественным, в то время как её прежнее представление о любви было бледным и экзальтированным.

Сейчас в сто раз сильнее чем раньше она не могла бы, не имела сил вернуться к Кшиштофу, вернуться к тем объятиям, поцелуям и ласкам, которые наполняли её непреодолимым отвращением. Чтобы защититься от него она готова была ухватиться за любые средства, вплоть до бегства под опеку Павла включительно. Правда никогда, ни за какие сокровища она не решилась бы признаться ему в том, что Кшиштоф женщина, что он принуждал её к омерзительному разврату, и этому принуждению она, желая того или не желая, всё же подчинялась.

При одной только мысли о таком признании кровь отливала от её лица. Это был бы позор, которого она никогда не могла бы пережить, не говоря уже о том, что, наверное, стала бы отвратительна Павлу, что он прогнал бы её от себя и не пожелал бы видеть впредь.

Впрочем, пока вовсе не было необходимости убегать под его защиту. Кшиштоф возвращается только через несколько дней, а когда вернётся, Марихна может обрести столько отваги и воли, чтобы категорически воспротивиться ему.

К счастью Павел не интересовался сверх меры Кшиштофом. Его больше занимала проблема с терпентином Оттмана.

Марихна определила это на следующий день, к большому своему удивлению. Теперь он совершенно отчётливо поручил ей выведать у Оттмана. И поскольку он не был уверен в том, что она запомнит все вопросы, на которые должна добыть для него ответы, он записал их на листке бумаги, причём предостерёг Марихну от внезапного проявления интереса к этому открытию. В тот день она ночевала у Павла и он отвёз её домой ранним утром, по пути на завод.

После полудня она позвонила Оттману, и вечером они отправились в кино. На её вопросы химик отвечал с нескрываемой радостью. Видимо, ему и в голову не приходило подозрение, что Марихна действиует по чьему-то поручению, он радовался тому, что её интересует его работа.

Марихна старалась в точности запомнить его слова, а по возвращении домой даже записала их на листке, который нашла в своей сумочке. Она допустила только одну неосторожность: не обратила внимания, что на оборотной стороне было письмо Кшиштофа.

Когда на следующий день она рассказывала Павлу о результатах своей разведки, тот машинально взял из её рук лист старой шелковистой бумаги. Он потёр его пальцами и поднёс к лицу.

— Это бумага Кшиштофа, — произнёс он с улыбкой и развернул листок.

На обороте было то печальное письмо из Вены. Первым побуждением Марихны было вырвать у него из рук письмо, но в тот же миг она припомнила, что в нём нет ничего, что могло бы выдать правду. Во всяком случае она допустила неосторожность.

После прочтения письма мысли Павла обратились к Кшиштофу.

— Ты ничего мне о нём не рассказываешь, — произнёс он недовольным тоном.

— Что я могу рассказать, — поневоле улыбнулась Марихна.

— Ему обо мне тоже ничего не говоришь? — он иронично скривил губы.

Она хотела заверить его, что разумеется, что тем более, что ни за что на свете не призналась бы Кшиштофу в том, что связывает её с Павлом. Однако он повидимому и не ждал ответа, коль скоро сам заговорил:

— Ты, любовь моя, впечатляюще откровенна. Не в упрёк тебе будет сказано. В этом отношении другие женещины тебя превзойдут. Я хотел бы одного, чтобы ты проинформировала меня, неужели Кшиштоф не догадывается о том, что между нами что-то есть?

— Откуда...

— Ну, могла же что-то сказать неосторожно, вести какой-нибудь дневник или другие глупости. Если он ревнив и бестактен, наверняка имел возможеность заглянуть в твои чемоданы и там найти доказательства неверности.

— Нет, нет, — заверила Марихна, и вдруг кровь отхлынула от её лица.

Она действительно не вела дневников, не писала писем, но держала в сумочке фототграфию Павла. Павел знает людей, и возможно он прав в том, что Кшиштоф способен на обыск её вещей. Фотография была спрятана в насессере, в верхнем кармашке...

— Кажется не очень-то ты веселилась, — говорил Павел. — Мой двоюродный брат производит впечатление человека рассудительного и страдальца... кажется даже, что сочиняет какие-то литературные произведения. Не замечала?

— Что? — очнулась от задумчивости Марихна.

Она не могла избавиться от мысли, что Кшиштоф видел фотографию.

— Ты говорила, что он часто цитировал стихи. Интересно, не он ли сам их плодит?

— Да нет! Он цитирует чужие стихи.

— Чертовски романтичен. Временами этим чертовски действует на нервы. И что? Всё ещё смотрит на тебя как кот на колбасу?.. Верно ни на шаг не отпускал тебя от себя?

— Я так не люблю об этом говорить, — попыталась защититься капризной гримассой Марихна.

Однако Павел не отступал:

— Скажи мне, он полностью нормальный?

— Как это — нормальный ли? — Марихна побледнела словно полотно.

К счастью Павел закуривал папиросу и этого не заметил.

— Ну, может ему чего-то недостаёт, в постели он ведёт себя так же как я?

Марихна отвернулась и шепнула умоляюще:

— Точно так же... Ты такой недобрый... Я стыжусь говорить об этом...

— Хм... это странно. Можно было предположить, что ему кое-чего недостаёт... — он тихо засмеялся, — Стало быть, он в порядке и здоров... Для чего тогда эта замена... Слушай, Марихна, не рассказывал ли он тебе о своей военной службе?

— Нет. Только показывал армейскую книжку...

— Так... Когда он вернётся, у меня будет к тебе одна просьба.

Марихна не отвечала. Неприятность разговора была пустяком в сравнении с опасностью, которая не давала ей покоя: «Видел ли Кшиштоф у меня фотографию?..»

По возвращении домой, ещё в шубе и в шапке, она достала насессер, открыла и заглянула в верхний карманчик.

Фотографии не было.

Она лихорадочно начала перебирать содержимое насессера, осмотрела обе сумки, уже пустые, и всё, что выложила в шкаф и в комод. Нет, она не могла поверить в то, что её не было: «Наверное найдётся, наверное найдётся», — повторяла она, не прекращая поисков.

Не могла же она потерять её!.. И стало быть остаётся только одна возможность: Кшиштоф нашёл фотографию и забрал её...

Нет, это невозможно, почему он ничего не сказал об этом?.. Он такой ревнивый, и вдобавок фотографя Павла, которого ненавидит...

В эту ночь Марихна не могла заснуть.

(Читать главу: I, II, III, IV, V, VI, VII, VIII, IX)