Братья Далч и К

Пан Карл Далч высоко поднял редкие, кустистые брови, серебряная седина которых на пергаментных морщинах лба была похожа на приклеенный кем-то орнамент.

— Постой, а что ты сделаешь со своей мануфактурой, ликвидируешь дела в Англии?

— Нет, — покачал головой Павел, — разумеется, отсюда я не смогу вести их с такой интенсивностью, как прежде, но отказываться от них не думаю. Во всяком случае, они дают хороший доход.

Павел закинул ногу на ногу и спросил по существу:

— Дядюшка кажется недоволен переменой моих планов?

— Я не хочу навязываться. Прошу меня понять, дядюшка. Если сотрудничество со мной вам не подходит, в любую минуту я могу уступить все доли. Скажу больше, готов повлиять на Толевского, который приобрёл долю Ганта, и он своё тоже продаст.

— Ты отлично знаешь, — поморщился пан Карл, — что у меня нет для этого достаточно денег. Впрочем, ты ошибаешься, если думаешь, что сотрудничество с тобой не устраивает меня...

— Если Кшиштофа так волнует главенство в управлении, могу уступить его сразу по его возвращении, хотя как действительный совладелец фирмы не считаю его достаточно зрелым для ведения совокупности дел такого большого предприятия.

— Кроме того, чтобы избежать подозрений в каких-либо махинациях, которые могут прийти в голову любому человеку, способному на не слишком честные действия...

— Ах, дядюшка, нужно трезво смотреть на жизнь. Я не люблю играть в прятки. Дело может выглядеть так, что я затем приехал на родину, чтобы, используя ситуацию, пролезть на руководящие должности в фирме. Мне нет нужды оправдываться перед вами, кому с самого начала известно, на чём основывается моя роль и в каком направлении простираются мои амбиции.

— Нет, — произнёс пан Карл, — у меня нет к тебе никаких претензий. Ты поступил достойно.

— Пожалуй, это первое слово признания, которое мне довеолось услышать от кого-либо из родных со времен моего детства, — засмеялся Павел.

Он не преувеличил. Действительно, впервые в банальной похвале дядюшки прозвучала нота едва ли не приветливости. И это именно сейчас... Сейчас потому, что на сером замшевом одеяле лежала квитанция манчестерского банка с достаточно аккуратно для старческих глаз подчищенной датой, логика плана не имела ни одного пробела. Ну, отчасти также и потому, что на вчерашнем заседании Совета Яхимовский стыдился своей неудачи и молчал словно заколдованный, не в силах выдавить из себя слов горечи, которые душили его.

Какой же прекрасной была эта картина: тупая, недовольная и по-актёрски высокомерная морда Толевского, подчеркивающая свою хорошо заученную роль движениями контрабандистских усов, с волнением провинциального комедианта, а напротив — выгоревшая, вспотевшая морда Яхимовского, готовящегося к прыжку и перебирающего пальцами с таким ожесточением, словно его держали за горло.

Смекалистые, бегающие глаза Блумкевича, подлинно несчастные от того, что не могут раскрыть нечто, что должно произойти, но невозможно разгадать, ну и Кшиштоф.

В висевшем напротив зеркале Павел видел своё лицо — серьёзное, сосредоточенное, полное достоинства, лицо, к которому не поcмело бы протянуться никакое подозрение, никакое сомнение. Не только в зеркале. В глазах Яхимовского, Блумкевича, даже в ротозейничестве Толевского отражалось такое же несомненное доверие. Зато Кшиштоф...

Он заметил это ещё раньше, когда Блумкевич от имени пана Карла занимал пост президента. Павел обратился к Кшиштофу с невинным на вид вопросом, что он ничего не имеет против этого. Тогда в его чёрных глазах заметил какое-то странное выражение, а в голосе словно вызов, хотя слова выражали конвенциональное согласие.

И позднее, когда, склонившись над бумагами, Павел читал отчёт, он чувствовал на себе его утомительный, проницательный взгляд. Неожиданно отрывая взгляд от ровных линий машинописного текста, он напрасно пытался в перехваченном взгяле Кшиштофа прочитать содержание его мыслей, проникнуть в смысл, цель, намерениря этого изучения... Изучения ли?..

Он не мог найти этому определения и не хотел констатировать в себе нелепое, непростительное чувство смущения и раздражения. Не хотел признаться самому себе в том, что этот сопляк становится для него психологической загадкой, которую невозможно постичь, перед которой он остаётся бессильным, он, считающий себя безошибочным в понимании людей, даже тех, что ловчее других скрывают своё нутро от посторонних взоров. В таком случае у него возникало опасение, что он сам является объектом, изучаемым с холодной систематичностью... Ба, он даже не знал, с холодной или яростной, которую рождает только ненависть.

Правду сказать, это не могло нарушить его равновесия или поколебать уверенность в себе. Он ни секунды не сомневался в том, что для любых, для самых внимательных глаз останется только тем, чем захочет быть. Однако он заметил в себе колебание, которое было явлением неожиданным и досадным. Ещё вчера он подготовил план примирения с Кшиштофом. Вследствие неудачных и ошибочных технических расчётов предприятие понесло серьёзные убытки на поставке фрезерных станков. Всю вину должен был понести Кшиштоф. Вину, ответствеенность и любые последствия морального порядка.

Так вот Павел решил представить дело таким образом, чтобы Кшиштоф избежал компрометации, и одновременно дать ему понять, что это он, Павел, из доброжелательности покрывает всё дело.

Всё было трезво просчитано и подготовлено. Однако когда настойчивый взгляд Кшиштофа стал невыносимым, Павел изменил намерение: наоборот, он застанет его врасплох решительной атакой, дисквалификацией его знаний, запятнает отсутствием опыта. Пусть фат не позволяет себе слишком много, пусть знает, что и Павел может крепко дать ему по рукам...

Но... Он не мог. Хотя он и предствил дело в соответствии с первоначальным продуманным планом, но сам себя не смог бы убедить в том, что сделал это из тех самых побуждений. Ох, не любил он обманывать себя. Он был слишком смел для этого. Просто... размяк! Что за идиотизм!..

«Не понимаю, что со мной произошло», — думал он с гневом, возвращаясь домой.

Уже на ступеньках он припомнил, что и раньше, всякий раз разговаривая с Кшиштофом он не всегда строго следовал принятой тактике. Что — чёрт возьми! — сопляк действовал ему на нервы раздражающе, не поддающимся логическому объяснению способом.

Со дня заседания он нарочно, для самоконтроля, старался как можно чаще видеть Кшиштофа. Сведения, которые он сумел собрать о нём от Марихны, от работников завода, через прислугу наконец, ничего не прояснили.

По этому после заседания он уже три раза был у дядюшки. На заводе Кшиштоф явно его избегал. Но и на этот раз он его не встретил, а нашёл только то, что ещё раз убедился в антипатии этого юнца к себе.

С точки зрения дел сейчас не требовалось слишком считаться с Кшиштофом. Даже раскрытие фактического положения дел не изменило бы того, что он уже был владельцем законно приобретённых долей предприятия. Вместе с пакетом Ганта, в настоящее время остающимся в руках Толевского, у него было сорок два процента долей, или действительно решающий голос, если принять во внимание то, что Яхимовский всегда примет его сторону, возможно не из симпатии, но по расчёту, так как они ненавидели друг друга с паном Карлом.

Со времени выздоровления Кшиштофа Павел начал систематически ограничивать его вмешательство в управление предприятием. Не раз он был готов даже к стычке по этому поводу. Однако до скандало не дошло, то ли благодаря безразличию Кшиштофа, то ли вследствие его миролюбивого настроения. Никоим образом Павел не мог с этим определиться ни исходя из собственных наблюдений, ни из того, что удалось вытянуть у Марихны.

Он вспомнил о ней и решил позвонить сразу по возвращении от дядюшки. Однако дома его ожидал сюрприз. То есть он застал Здислава и Галину. Они сидели в салоне с угрюмыми лицами. Он не видел их несколько дней. С Галиной он никогда не искал встречи, а Здислав три недели был в отпуске и бил баклуши на охоте и у родственников матери. Очевидно он приехал в Варшаву, вызванный Яхимовским, а этот визит отдалённо напоминал демарш, коллективный протест, семейную интервенцию.

— Добрый вечер, — поприветствовал он почти иронично. — Чем обязан вашему приятному визиту?

— Мы хотели поговорить с тобой, — начал Здислав, поправляя галстук.

Он сел напротив и довольно долго ждал, когда брат изложит свои претензии. Но тот видимо не знал, с чего начать.

— К вашим услугам, — повторил он нетерпеливо, видя, что этим ещё больше обескураживает родственников.

— Ну, говори же, Здих, — двинулась в кресле Галина.

— Мы хотели спросить... хм... мы хотели узнать, возможно ли то, о чём рассказывает Яхимовский.

— Всё равно, пусть Людка, что ты подставил Толевского и выкупил наши доли на его имя.

— Были ваши, — спокойно подчеркнул Павел, — были до времени, пока отец их не продал.

— Хм... не думаю. У него были неограниченные полномочия. Впрочем, он между вами их разделил. В действительности они были его исключительной собственностью.

— Ах, это неважно. Во всяком случае ты можешь нам ответить?

— Могу. Без какого-либо подставления я просто купил эти доли.

— Успокойся немедленно, — холодно прервал его Павел.

— До сей поры мы тебя не знали! Это подлость!

Павел встал и, сделав один шаг, отчётливо произнёс:

— Ты и сейчас меня не знаешь. Ещё одно оскорбительное слово, ещё одно повышение голоса, и получишь по морде, так что зубы полетят... Сядь!

Здислав вытаращил глаза, съёжился и упал в ближайшее кресло.

— Я купил доли, понимаете, выкупил их, — сказал Павел уже спокойно, — и не вижу в этом ничего, что составило бы ваш ущерб.

— Вы получили их даром по милости отца, и он у вас их забрал. Я их выкупил за свои собственные деньги, которые сам заработал. Чего ещё вам надо!

— Я вам ничем не обязан. Вы и сами, пожалуй, это признаете, не так ли?.. Сверх того в любую минуту я готов уступить вам приобретённые мной доли. Я заплатил за них сто десять тысяч долларов наличными, и за эту сумму отдам их без гроша комиссионных. Они мне не нужны. И довожу до вашего сведения, что стоимость их значительно выше.

— Ты же знаешь, что у нас ничего нет, что мы нищие, — склонил голову Здислав.

— Нищие?.. Хм... Нет, просто вы вынуждены работать на пропитание. Вероятно подаяний от меня вы не ждёте, нет?.. Должно быть, вы помните те сладкие времена, когда я сидел за границей без гроша за душой, и никто из вас пальцем не пошевелил? Так?..

— Во всяком случае... ты поступил эгоистично, — произнесла Галина.

Когда-то он ненавидел их всех. Сейчас у него осталось только презрение и неприязнь ко всей родне, к этой группке снобов и глупцов, которая принимала его за паразита! За неудачника! К одной только матери он сохранил какую-то долю нежности, холодного взаимного чувства, крупицу благодарности за то, что она случайно стала, благодаря своей феноменальной наивности, средством, с помощью которого он очутился на свете. С его стороны это не было благодарностью, а если он и посылал ей несколько сотен злотых ежемесячнео, то единственно с целью удержать её в деревне, вдали от Варшавы.

Сверх того он никогда не испытывал никаких родственных чувств, а саму семью считал группой совершенно случайной и ни к чему его не обязывающих людей. И потому его решение убрать Здислава с завода было продиктовано не антипатией к брату, но убеждением в том, что этот олух на предприятии ненужная помеха.

Пользуясь случаем он хотел решить и эту проблему.

— Здислав, — сказал он, — дядюшка Карл потребовал убрать тебя с завода. Я возражать не мог, поскольку не посоветовался с тобой. Но я не хотел бы вручать увольнение тебе, лучшему работнику. В этой связи прошу тебя, подай прошение об отставке.

— Это месть за то, что я осмелился заявить о своих правах?

— Нет, глупец! — прошипел угрожающе Павел. — Ты не имеешь права! Это моё одолжение! И к чёрту, не провоцируй, чтобы я изменил... Я выхлопотал для тебя должность в Морском Банке в Гдыне. Получишь там точно такие же условия. Ты их недостоин, и советую обеими руками держаться за это место, ибо больше для тебя никто ничего не сделает.

— А если я вовсе не намерен выезжать из Варшавы!

— Тебе тоже надо на что-то жить. Поступишь правильно, если позаботишься о какой-нибудь должности.

— Ты знаешь иностранные языки. Стало быть, я могу порекомендовать тебя надёжной фирме. Во всяком случае, до вторника ты должна принять решение. От меня больше не получишь ни гроша, и счета твои оплачивать я не намерен. Разумеется, у тебя целая стая приятелей, можешь позаботиться, чтобы кто-нибудь впал в идиотизм и женился на тебе. Но это меня уже не касается.

— Теперь я должен с вами проститься. Кое-кого ожидаю.

Они не успели выйти, а он уже отдал распоряжение слуге:

— Запомни, Карл, что господа категорически требуют чтобы двери из их части квартиры в мою были постоянно заперты.

— Слушаюсь, но только что пан Здислав велел...

— Я сказал, — безаппеляционно прервал Павел и перешёл в кабинет.

Он сел за бюро и позвонил Марихне. Спустя довольно много времени она подошла к аппарату. Говорила голосом неестественно приглушённым и была взволнована.

— Что случилось? — не сориентировался Павел.

— Сейчас мне трудно говорить, может вы позвоните позже?..

— Ага! — догадался он. — Твой воздыхающий Ромео у тебя?

— Тяжелый случай. Если рано освободишься от него, приезжай ко мне.

Он сам себе улыбнулся. Ни на мгновение не сомневался в том, что Кшиштоф ему не соперник. Вообще мужчины этого типа не пользуются успехом у женщин, а этот со своим платонизмом, со стихами и, вероятно, со вздохами, опоздал на добрых сто лет. Разумеется, Павел мог бы без особых усилий отодвинуть Марихну от Кшиштофа и безраздельно занять его место, если бы он был в этом хоть чуточку заинтересован. Однако он до сей поры ни разу в жизни не пылал жаждой исключительности в обладании женщинами, а тут для него речь шла главным образом об источнике информации о Кшиштофе.

Сейчас, когда первая часть плана была осуществлена, следовало основательнее изучить возможность полного подчинения себе предприятия.

Павел на выбор мог действовать несколькими путями. Простейшим, но одновременно самым трудным, было бы получение полного влияния на Кшиштофа. Он уже пробовал это в самых романтичных случаях, и всегда безрезультатно. Например, сейчас тщетно пытался ускорить его выезд в горы. Кшиштоф, то ли подозревая какую-то хитрость, или просто из упрямства со дня на день откладывал свой отъезд. Не помогали ни самым искусным образом подсунутые прогнозы мартовской ситуации на предприятии, когда присутствие технического директора будет необходимо, ни с добрыми намерениями предпринятые Марихной уговоры. Однажды, когда Павел сказал ему, что он выглядит больным, Кшиштоф окинул его ироничным взглядом и спросил:

За это он готов был убить сопляка, и за ту насмешливую улыбку, такую разительную на раздражающе свежих губах, на которых ещё молоко не обсохло.

И так всегда. Сколько раз глядя на него он замечал какое-то задумчивое и печальное-мечтательное настроение в его чёрных глазах, которые тотчас преображались в выражение холодности и отпора. Всё это напоминало ему товарища по гимназии, Вацка Юркевича, кторого он возненавидел за то, что тот не хотел отплатить ему симпатией... Правда было бы грубым преувеличением сказать, что к Кшиштофу он испытывает симпатию, и тем не менее что-то притягивало его к этому самонадеянному, зазнавшемуся дурню.

Он рассердился, когда вспомнил об этом. А произошло это так: однажды в салоне, где он привычно ожидал, когда дядюшка его примет, натирали полы и Блумкевич проводил его в маленькую боковушку, бывшую чем-то вроде будуара пани Терезы. На столе лежал альбом с фотографиями. Машинально перелистывая его страницы, он наткнулся на целую серию снимков Кшиштофа. Насчитал их несколько десятков, в основном любительских, представляющих Кшися маленьким мальчиком, подростком, юношей, взрослым мужчиной, однако всегда с той неуловимой юностью, очарование которой тут выделялось ещё ярче, чем в жизни.

— Почему он не переносит меня? — думал он, разглядывая страницы альбома, — Всё же я не сделал ему ничего плохого, не дал ни малейшего повода для подозрений, напротив, добиваюсь его доброжелательности, и он не может знать, что это неискренне...

Именно в эту минуту он уяснил для себя, что не так уж неискренне, как должно бы быть.

Он слишком часто думал о Кшиштофе, слишком близко к сердцу принимал его демонстративную неприязнь, черезчур переживал его дерзкий тон и до чёртиков — не мог отогнать идиотскую мысль, что по сути дела Кшиштоф из-за какой-то ожесточённости, из-за какого-то упрямства относится к нему так сурово и враждебно.

С момента приобретения долей Павлу не было нужды безоговорочно считаться с дядюшкой и Кшиштофом. Сто раз обещал он себе решительным образом отреагировать на его дерзость грубо и отрезвляюще. Когда однако дошло до дела, не изменил своей тактики, и более того, сам перед собой оправдывался в минутной слабости, ловил себя на этом и не мог себе этого простить.

И всё же снискание симпатии Кшиштофа не было необходимостью. Существовала и другая, тоже прямая дорога... избавиться от него.

Павел ещё месяц назад выяснил, что состояние здоровья дядюшки вызывает всё большие опасения, что паралич в любой день может охватить весь организм, чего опять же не выдержит сердце. Этими сведениями он был обязан невинному обману. То есть хотя и чувствовал себя превосходно, посетил домашнего врача дядюшки, доктора Шулборского, жалуясь на мигрень и высказав уверенность, что знания пана доктора, благодаря которому дядюшка Карл чувствует себя так хорошо, и на этот раз...

Так вот, в случае смерти дядюшки, единственным его наследником остаётся Кшиштоф. А если бы и с ним... приключился какой-нибудь несчастный случай... На заводе несчастные случаи не редкость!..

У парадных дверей раздался звонок. Прислуга давно получила запрет появляться после девяти. Павел встал, потянулся и пошёл открывать.

Зарумянившаяся от мороза, с искрившимися от радости глазами влетела Марихна. Её шуба пахла свежим, холодным воздухом, а губы были упругие и холодные как апельсин.

— Ух, наконец-то, — она забросила руки ему на шею.

— Это тоже, —рассмеялась она, — но наконец-то завтра едем.

Она была очень весела. Поправляя волосы перед зеркалом, тараторила новости одну за другой, переплетая всё это восклицаниями, наконец расположилась на коленях Павла, рассказывая как поедут, что увидят и что вообще она счастлива!

— Это хорошо, — сделал печальную мину Павел, — ты счастлива, что меня оставляешь тут, что едешь изменять мне с другим. Не ожидал от тебя этого.

Ему было интересно, как она на это отреагирует. Его высказывание сильно задело её за сердце. Она сидела неподвижно и, уставившись в пол, молчала.

— Когда... когда это я изменяла тебе с ним,.. только ему с тобой, — произнесла она несмело, однако тоном, который свидетельствовал об огорчении, которое вызвало у неё выяснение дела такого простого, и такого для неё огорчительного, действительно огорчительного...

— Вот и нет, — встревожилась она. — Я не радуюсь что еду, что не буду видеть тебя, я радуюсь только тому, что буду за границей. Я вовсе не хотела бы, если бы... Впрочем... если ты не хочешь, то я не поеду... Но ты сам говорил...

Она заметила наконец его полуулыбку и обиделась:

Доказательство того, что он не издевается, захватило Павла более чем на два часа, к удовлетворению обеих сторон.

В перерывах между наиболее вескими аргументами Павел шутя пытался давать Марихне указания, каким образом следует приступить к преодолению упрямой добродетельности Кшиштофа. Но она не желала этого слушать и утверждала, что стыдится.

Зато под тем предлогом, что не хочет забыть о нём, попросила его фотографию.

— Зачем тебе, — пожал он плечами, — Ещё Кшишоф найдёт её у тебя, и получишь сцену ревности.

— Ну, он не будет рыться в моих вещах, — возмутилась она. — Кшись джентльмен.

— Моя дорогая, каждый мужчина джентльмен, нежный, архиделикатный и угодливый ко всем хорошеньким женщинам до той поры, пока не заимеет на них прав. Почти каждый впоследствии изменяется до неузнаваемости.

— Мужчины ужасны, — вздохнула Марихна так, словно свои эксперименты в этом отношении считала копами1.

— Зато женщины наоборот: в отношении ко всем мужчинам притворяются всемогущественными монархинями, неприступными и полными достоинства, а когда с тем или другим однажды сойдутся поближе, по отношению к нему превращаются в угодливых невольниц.

— Если это так, то это очень печально, — после размышлений сказала Марихна и наклонила абажур, поскольку ей показалось, что свет лампы бьёт Павлу в глаза.

Она должна была уйти пораньше, чтобы хорошенько выспаться перед дорогой. Завтра она не появится на заводе, стало быть попрощалась с Павлом сейчас, среди множества поцелуев уверяя, что ни на секунду о нём не забудет. Из нескольких фотографий, бывших под рукой, она выбрала ту, на которой у него были полуприкрыты глаза и он выглядел так «опасно».

Когда она наконец ушла, Павел погасил лампу и лёг в кровать, но заснуть не мог. Вновь и вновь возвращалась мысль о несчастных случаях, которые на заводе — вещь частая и естественная, о случаях, в которых с лёгкостью могут оказаться те, кто ходит по цехам, как, например, технический директор...

Вдруг он припомнил как в одном из разговоров Яхимовский, да, именно Яхимовский сказал:

— Не вижу особой причины для беспокойства в том, что Кшиштоф лазает по заводу и суёт свой нос во все машины. Нас, его наследников, это меньше всего беспокоит.

Тогда Павел не обратил внимания на эти слова. Однако сейчас со всей очевидностью осознал, что его собственные мысли родились из этого внушения Яхимовского.

В эту минуту он принял решение: в первую очередь следует выгнать с завода Яхимовского.

Это его успокоило, и он спал крепким сном до самого утра.

Он проснулся со свежей головой, и даже в хорошем настроении. В этот день у него было много дел. Большей частью это были дела, давно откладываемые до отъезда Кшиштофа, то есть до времени, когда обязательная корреспонденция могла без контроля покидать фирму. После этого он должен разделаться с Яхимовским.

Около одиннадцати шофёр доложил, что отвозит на вокзал Кшиштофа.

Спустя минуту он был недоволен своей неуместной идеей. Однако слово сказано, и коль скоро не было возможности для самого себя найти объяснение этого бессмысленного шага, нужно было придумать что-то, что не выставило бы его в смешном виде в глазах Кшиштофа и оправдало проводы на вокзал.

Как назло в бумагах, лежавших на бюро, не было ничего такого, что требовало бы объяснений технического директора. Вдруг ему пришло в голову, что он может попросить Кшиштофа посетить в Швейцарии некоторые металлургические заводы и сделать наблюдения, которые можно было бы тут использовать. Это показалось ему достаточным предлогом.

Автомобиль объехал длинный прямоугольник заводской стены и остановился перед штакетником виллы. Шофёр трижды нажал кнопку сигнала, и спустя несколько минут парадные двери открылись. Служанка, пожилая полная женщина, поставила два чемодана перед шофёром, несессер же и нессколько безделушек подала Павлу. Следом за ней показался Кшиштоф в элегантном дорожном пальто и с ещё одним чемоданом.

— Побойся Бога, Кшись, — шутливо приветствовал его Павел, — едешь на две недели, а забираешь столько вещей, словно пожилая женщина, выбирающаяся на пол-года.

Он сразу заметил недовольство Кшиштофа, вызванное, очевидно, тем, что тот не ожидал, что Павел захочет его проводить.

— Ах, только самое необходимое, — сказал он уклончиво, однако его лицо покрылось румянцем гнева.

Павел делал вид, что не замечает, и даже находил в этом своего рода удовлетворение, что Кшиштоф не может избавиться от его навязанной помощи.

— Ты выглядишь так, — произнёс он вызывающе, — словно недоволен, ну прости, хотел поговорить с тобой по дороге о делах фирмы.

Автомобиль тронулся. Павел в нескольких словах изложил проблему, как он уверял, большого значения. Речь идёт о возможном подразделении по производству небольших электромоторов для сельского хозяйства. Есть перспективы найти средства для расширения завода. Поэтому было бы полезно, если бы Кшиштоф осмотрел промышленные предприятия в Швейцарии, такие как Суллиса и Таршенвалда, чтобы разобраться в их методах.

— Думаю, что тебе это не доставит особых трудностей, — закончил он.

— Я знаю эту проблему достаточно хорошо, именно в Швейцарии. Впрочем, я еду на отдых.

— Ты мог сказать мне об этом вчера, — холодно заметил Кшиштоф.

— Не мог по дву причинам. Во-первых, сам ещё не знал, что возможность расширения предприятия в этом направлении имеет финансовые возможности, а во-вторых, ты сам ещё не решил с датой отъезда.

Кшиштоф остановил на нём пронизывающий взгляд:

— Это правда. Не знал даже, что еду в Швейцарию, и... интересно, откуда ты об этом узнал?

Павел выругался про себя за такую неловкость, но виду не подал. Он изобразил удивление:

Другого выхода не было. Чтобы прикрыть Марихну следовало на неё сослаться:

— Тем не менее он знал. Говорил мне, что слышал это от одной из машинисток, какой-то Ярошувны или Яршувны. Я даже почувствовал себя задетым этим. Сообщаешь о своих намерениях чуть ли не служащей, а мне об этом не говоришь, хотя на всякий случай у генерального директора мог бы быть адрес, по которому в случае какого-либо происшествия он мог бы найти технического директора.

Он рассмеялся, чтобы свести всё к шутке, и добавил:

— Проблема в том, что ты слишком много рабобтаешь, если не помнишь, что мы с тобой очень близкие родственники.

Автомобиль как раз подъезжал к ступенькам вокзала. Кшиштов отвернулся и произнёс:

К дверям кинулся швейцар. Павел не провожал Кшиштофа на перрон, поскольку не хотел ставить его в аварийную ситуацию в связи с присутствием там Марихны. Они подали друг другу руку, и снова Павлу показалось, что в его чёрных глазах мелькнула искорка симпатии.

В толчее автомобилей шофер повернул, и машина помчалась к заводу.

Павел закурил папиросу. В лимузине остался слабый запах туалетной воды Кшиштофа. В самом деле необыкновенный он парень. Несомненно, это результат ненормального воспитания... И что должна была значить эта его фраза?.. Звучало это так: если бы ты знал то, о чём даже понятия не имеешь, тогда понимал бы меня, но это безнадёжно.

— Нонсенс, — возмутился Павел, но в ту же минуту напомнил себе, что Кшиштоф снова назвал его по имени, что случилось всего лишь во второй раз. И снова произнёс его с какой-то тёплой интонацией, с интогнацией, очень сильно отличающейся от обычного сухого тона.

— Наплевать, — он нахмурился. — Я слишком много думаю об этом сопляке.

— Нет. Но позаботьтесь, когда он уйдёт, вызвать ко мне пана Карличека.

Вопреки своему имени, это был полный, высокий мужчина с рыжеватой растительностью и с тяжёлыми медвежьими движениями.

— Мы мало знакомы, — начал он, — но думаю, что я могу вам доверять.

— Как давно вы являетесь заместителем коммерческого директора?

— Более восьми? И всё это время вас не повышали?

— Хм... — задумался Павел, — вы не считаете, что несколько обижены? Всёже вам даже жалованье не поднимали ни разу.

— Так мало?.. Хм... а сколько получает ваш начальник?

— О, пан Яхимовский получает две тысячи... Но я это понимаю... Как совладелец...

— Ошибаетесь, — прервал его Павел, — платят за работу, а не за то, что кто-то имеет доли. Да... Мой покойный отец был о вас самого лучшего мнения. Те наблюдения, которые я успел сделать за время руководства, полностью его подтверждают! Поэтому я хотел бы дать вам свидетельство того, что мы умеем ценить заслуги, оказанные для нашей фирмы.

— Покорно благодарю, пан директор, в самом деле...

— Благодарить не за что. Я думаю прежде всего об интересах предприятия. И собственно поэтому считал бы, что вы заслуживаете другого, лучшей и лучше оплачиваемой должности.

— О, действительно, пан директор, — произнёс он заикаясь, — я уже настолько сжился с работой коммерческого отдела... Если вы так любезны... я просил бы оставить меня на прежнем месте...

Павел делал вид, что просматривает бумаги. Однако даже малейшее вздрагивание лица подчинённого не укрылось от его внимания. Он не ошибался. Было ясно, что на своём месте у Карличека были хорошие дополнительные доходы от комиссионных и взяток. Очевидно Яхимовский не был бы в порядке, если бы этому олуху не удалось стянуть ни гроша. Павел догадывался об этом давно. Сейчас нашёл подтверждение обоснованным подозрениям, что впрочем было ему на руку.

— Пан инженер, — произнёс он, — по крайней мере я и не думал о вашем переводе в другой отдел. Напротив. Есть мнение, что в коммерческом отделе вы незаменимы. Вам известно какие отношения господствуют между моим шурином и президентом Далчем?

— Слышал, что не самые лучшие... но я такими вещами не интересуюсь, меня это не касается...

— Речь не о том, пан Карличек. Вопрос заключается в том, что президент хотел бы расстаться с паном Яхимовским. А также он спрашивал меня, считаю ли я, что вы были бы подходящей кандидатурой для должности коммерческого директора. Я говорю вам об этом в уверенности, что ни единое слово этого разговора не выйдет за двери моего кабинета.

— О, в этом вы можете быть уверены, пан директор.

— Я уверен, — с невозмутимым спокойствием Павел склонил голову. — Поэтому могу вам искренне сказать, что президент желает найти повод, причину, моральное основание для отставки нынешнего коммерческого директора. Вы понимаете?

— От этого всё зависит. Так вот, не желая придать делу ненужную огласку назначением специальных ревизоров, мы обращаемся к вам. Надеюсь, что как испытанный друг фирмы вы захотите облегчить мне задачу и назовёте несколько дел, которые могут дать это моральное основание.

Карличек сидел неподвижно, уткнувшись глазами в пол. На его шее набухли складки красной кожи, сплетённые короткие и толстые пальцы безостановочно совершали червячные движдения.

— Я конечно... — пробормотал Карличек, — конечно, осмотрюсь... поищу...

Карличек метнул в его сторону изучающий взгляд:

— Вероятно... Думаю да... В течение нескольких дней...

— Шутите, пан Карлчек, шутите. Разве я похож на расположенного к шуткам, пан Карличек? За несколько дней множество особ может вылететь за заводские ворота, которые очень легко открываются только для входящих, тогда как выходящих выпускают неохотно. За несколько дней многое произойдёт. Не у всех есть на это время. Поэтому я думаю, что вы сразу, немедленно, не выходя из этой комнаты сумеете припомнить что-нибудь интересное.

— На самом деле так трудно, пан директор, — Карличек достал большой платок с розовой каймой, развернул его и вытер лицо.

— О, верю вам, что трудно, но память человека благоразумного начинает работать интенсивнее в минуты, от которых зависит, например, значительное улучшение существования или большие неприятности. Мы высоко ценим вашу лояльность и знаем, что ваша преданность фирме гораздо выше, чем непосредственному начальнику. Такой начальник, пан инженер, часто умеет внушить своим подчинённым, что покрывать молчанием неизбежные нарушения является доказательством чувства товарищества, да, сумеет вынудить к участию в нелегальных барышах под угрозой, скажем, отставки. Это может постичь самого порядочного, каковым я вас считаю, человека. Я знаю жизнь и не являюсь упрямым педантом. Я умею отличить злой умысел от неизбежной жизненной необходимости. Я говорю достаточно ясно?

Карличек сжимал руки, двигал бровями, его нижняя челюсть неустанно прыгала вверх и вниз, в результате чего по жирному лицу непрерывно пробегали крупные волны, поблёскивающие среди плохо выбритой растительности. Несколько раз он рыбьим движением размыкал уста и обращал к Павлу отчаянно испытующие взгляды. Наконец заговорил.

Уже давно прозвучал последний хриплый звук заводской сирены, когда Павел вместе с Карличеком перешли в коммерческий отдел. Под бряцание ключей открывались шкафы и ящики, трещащий звук деревянных штор американских шкафчикова смешивался с громким шелестом бумаги.

Швейцар, стоявший перед дверями, остановил секретаря Холдера:

— Ты что, Юзеф, с ума сошёл? У меня срочная корреспонденция!

— Не велел! Простите покорно, но если вам угодно, войдите под свою ответственность.

Как раз в это время открылась дверь. Вышел Павел с пачкой бумаг в руке. За ним показался инженер Карличек, красный как свёкла.

Павел в коридоре просмотрел и подписал корреспонденцию, буркнул «до свидания», набросил шубу и сбежал по ступенькам. Он получил всё, что ожидал.

Тотчас по приезду он вызвал по телефону Яхимовского, подчеркнув, что дело очень срочное.

Яхимовский появился как раз когда заканчивали обедать. Со времени неудачного избавления от долей Гента он очень изменился. Склонность к суеверию довела его до убеждения, что эта единственная неудачная сделка потянет за собой череду неприятных событий. Более всего его мучило то, что у него не было никаких свидетельств участия в махинации самого Павла. Правду сказать, это Павел склонил его к этому обману, но непосредственным виновником был Толевский. Таким образом он мог винить Павла за легкомысленный своет, за недооценку Толевского, за равнодушие к чужим интересам, но не мог бросить ему в лицо, что это он совершил мошенничество. По отношению к любому другому человеку он несомненно решился бы на это, но в даном случае ему не хватало уверенности в себе. Сам вид Павла, его олимпизм, высокомерие и заносчивость обескураживали. Итак, оставалось фактом, что Павел приобрёл у Толевского доли, проданные Вильгельмом Далчем, что на потере Ганта ничего не приобрёл или по крайней мере доказать это было невозможно. Даже те пятнадцать тысяч долларов, которые Яхимовский вложил в афёру, были возвращены ему в целости. Единственное свинство, в котором можно было упрекнуть Павла, заключалось в недопущении шурина к части выкупленных долей, как уговаривались ранее. Однако и тут у Павла было вполне удовлетворительное объяснение:

— Своей неловкостью, — сказал он, отдавая Яхимовскому его деньги, — ты чертовски подпортил мне цену. Толевский учуял подвох, и вместо шестидесяти я вынужден был заплатить сто тысяч, а поскольку такого капитала в наличных у меня не было, должен был взять взаймы. Пожалуй ты не станешь требовать от меня, чтобы я допустил тебя до складчины с этими глупыми пятнадцатью тысячами.

Яхимовский вошёл в столовую, и по выражению его лица Павел сделал вывод, что тот ожидает какого-то выгодного предложения.

Яхимовский сел боком к бюро и подтянул штанины брюк.

Когда слуга вышел, Павел заговорил сочувствующим тоном:

Яхимовский нервно звякнул ложечкой в чашке. Выражение, с которым он вошёл, развеялось без следа.Он почувствовал в воздухе новую опасность.

— Есть ли у тебя какие-нибудь связи в суде, в прокуратуре? — спросил Павел.

— Видишь ли, человек рассудительный только тогда может позволить себе расходиться с уголовным кодексом во взглядах на жизнь, когда ему гарантирована безопасность.

— Я не расхожусь с кодексом, — вскочил Яхимовский.

Павел сосредоточил на нём холодный, внешне равнодушный взгляд.

— Индустриальные Предприятия братьев Далч и Компания за год понесли убытков на несколько десятков тысяч, и это благодаря тебе.

Павел не двинулся с метса. Хорошо выдрессированный слуга сразу сориентировался, что своим присутствием мешает, и исчез, выбирая себе значительно более выгодную и никому не мешающую позицию возле замочной скважины за дверью буфетной комнаты.

— В руках у дядюшки доказательства, — сказал Павел. — Не знаю, удастся ли мне отговорить его от решения передать дело следственным органам.

Яхимовский, бледный как полотно, склолнился над ним:

— Какие доказательства? К чёрту, какие доказательства?

Павел вскочил, в два шага достиг двери, открыл её, и до ушей Яхимовского долетел звук двух крепких пощёчин.

— Какие спрашиваешь? — продолжал Павел, возвращаясь на место. — Все, приятель. Либо следовало уничтожать предложения, либо не фальсифицировать счета. Либо сжечь корреспонденцию отдела продаж, или переводные сертификаты и кассовые ведомости. Повторяю: ты преступно неосторожен.

Яхимовский подошёл к окну и застучал пальцами по стеклу. Продолжительное время царила тишина.

— Каким образом это могло дойти до ведома пана Карла? — произнёс Яхимовский.

— Это пустяк. Даже если бы ответил, это ни в малейшей степени не изменило ситуацию.

— Убью эту скотину, — Яхимовский отвернулся.

Павел был удивлён его обликом: черты лица стянулись, из тонких раскрытых губ выступали жёлтые, чернеющие зубы, взгляд почти отсутствующий.

— Желаю тебе удачи, но меня это уже не касается, — пожал плечами Павел. — Меня интересует только одно: избежание публичного скандала. Дядюшка поручил мне проведение расследования и подсчёт суммы злоупотреблений, которую необходимо будет назвать в заявлении в прокуратуру...

— Знаешь что, я позвоню Людке, этого нельзя делать, ты же не хочешь, чтобы я пальнул себе в лоб!

— Оставь в покое фразы. В лоб себе ты не пальнёшь, и что тут может сказать Людка?

— Мы всё же родственники. Нет, Павел, я не верю, чтобы ты мог мне, мне и твоей родной сестре сотворить нечто подобное.

— Во всяком случае я не желаю этого, — скривился Павел, — но прошу тебя, сообщи мне какой-нибудь выход из ситуации?

Яхимовский отчаянно встряхнул пальцами, после чего стиснул виски и принялся бегать вдоль стола, в то время как Павел спокойно курил папиросу.

— О Боже, Боже! Нет, я должен позвонить Людке. Может она что-нибудь придумает...

— Что же тут можно придумать? Единственное, это, пожалуй, покрыть злоупотребления...

— Вот именно. Ну, тебе ещё остаётся просить о милости дядюшку Карла.

— Ах! — безнадёжно махнул рукой Яхимовский.

— Впрочем, каждый из нас, совладельцев, имеет право требовать возмещения убытков.

— И ты первый, — оскалился на него Яхимовский, — ты, проклятие, первый, ты, который как тот кошмар, как тот...

— Постой. Я никогда не считал тебя слишком умным, но, пожалуй, это уже верх идиотизма — в такую минуту восстанавливать против себя меня, именно меня.

— На твоём месте, — спокойно заметил Павел, — я постарался бы добросовестно ликвидировать всю проблему. Не представляю себе, что в противном случае могло бы обойтись без компрометирующего процесса, ну и без тюрьмы. Помни, что никто не любит делать подарки из своей собственности. Даже если бы дядюшка Карл, что немыслимо, махнул на это рукой, если бы то же самое сделал я, то остаются ещё Кшиштоф и Толевский. Утаить от них злоупотребления невозможно...

— Сокрытие было бы преступлением, и прости, я человек порядочный, ни на какие мошенничества не пойду. У меня есть принципы, которые я не нарушу ради чьих бы то ни было прекрасных глаз.

— Да, мой бедный приятель. Я не хочу когда-нибудь оказаться в положении, в котором в настоящее время находишься ты.

— Это ложь! — крикнул Яхимовский. — Не ломай передо мной комедию, я стреляный воробей для такой мякины! Понимаешь?.. А чем было принятие тобой руководства предприятием, а чем было использование этого для выкупа долей, а кто свинтил доли Ганта при помощи этого негодяя Толевского?!...

— Страх перед тюрьмой лишил тебя остатков разума! — Павел ударил кулаком по столу. — Ты, пожалуй, дошёл до помешательства. Вы сами просили, чтобы я принял руководство. Вы заботились о ваших долях, а я о памяти отца! Ты идиот! Мне в морду кинуть тебе квитанции на заплаченные за отца двести тысяч долларов? Я ломаю комедию? К чёрту, мне эта комедия дорого обходится. Говоришь, глупец, что я выкупил доли?.. Да, выкупил, и что с того? Выкупил на собственные деньги, не подарить ли их вам должен?.. Болван! На эти нонсенсы я вообще не должен тебе отвечать, но чтобы приструнить тебя, ты мне ответишь за обвинение в долях Гента, и ответишь так, что это долго тебе будет помниться. А сейчас прочь!..

Яхимовский опёрся о стену и защищающимся жестом вытянул руки. Он заговорил прерывающимся голосом, в глазах с красными каёмками навернулись слёзы.

Он просил прощения, оправдывался отчаянием, нервным расстройством, заклинал всем святым, клялся, что сам не верит в то, что сказал. Умолял о сострадании, о снисхождении, о спасении.

Его узкую грудь сотрясали рыдания, а кончик носа на бледном блестящем лице выделялся ярким покраснением.

Павел сидел и слушал с угрюмым выражением лица. Когда Яхимовский наконец произнёс несмело, что готов был бы пожертвовать какой-нибудь большой суммой, чтобы замять дело, он прервал его:

— Не подсовывай мне взятки, я человек не твоего покроя. Молчи и слушай. Мне твои деньги не нужны. Обокрал предприятие, а теперь меня оскорбляешь. У меня нет ни малейшей причины быть к тебе снисходительным. Несмотря на это, исключительно потому, что ты муж моей сестры, я возможно попробую тебя спасти от тюрьмы. Слушай внимательно, что я скажу, поскольку второй раз не повторю, и нет такой силы на свете, которая могла бы вернуть меня к разговору с тобой. Итак, я попытаюсь склонить дядюшку Карла простить тебе воровство, а лучше воздержаться от заявления о краже. Это удастся мне только в том случае, если ты проявишь максимум доброй воли.

— Не перебивай. Таким свидетельством доброй воли будет выдача обязательства покрыть потери и выплатить какую-либо сумму для документирования добрых намерений. Если сделаешь это, я взялся бы спасти тебя. Но подчёркиваю, что по крайней мере не гарантирую благополучных результатов своего вмешательства, поскольку дядюшка ненавидит тебя всей душой. Обязательство должно соджержать признание в злоупотреблениях. Я сказал последнее слово. Можешь ответить на это либо согласием, либо отказом. Никаких дискуссий на эту тему я вести не намерен. И так?...

Яхимовский пытался вывернуться, просил время на размышление, ссылался на своё волнение, однако когда Павел встал и посмотрел на часы, он решился:

— Хорошо. Подпишу, но какая гарантия что, несмотря на это, вы не сделаете заявление?

— Никакой. Только моё слово чести, что сделаю всё, чтобы умиротворить дядюшку.

— А сколько нужно дать денег? Я сейчас действительно нищий!..

— Думаю, что хватит какой-нибудь мелочи. Десять тысяч...

Он проводил его в кабинет, достал лист бумаги и указал Яхимовскому на место за бюро.

Павел начал диктовать. Кратко, сжато, отчётливо.

Он ясно видел, как перо пишущего колеблется перед каждым словом, видел капли пота, которые выступили на его лысине, и нервную судорогу пальцев, опирающихся о бюро. Однако сейчас он уже не сомневался, что Яхимовский не повернёт вспять.

Павел нажал кнопку звонка. Вошёл лакей. Щёки были ещё красными от сильных ударов, которые он схватил у дверей.

— Ты знаешь этого господина? — спросил Павел, указывая на Яхимовского.

— Как же, сударь, — уливился слуга, — разумеется знаю. Это пан директор Яхимовский.

— Будешь свидетелем, что пан Яхимовский собственноручно это подпишет.

Яхимовский встряхнул пальцами и подписал. Павел тотчас сложил лист таким образом, чтобы слуга не мог прочитать его содержание, и продиктовал ему: «Вышеуказанное заявление подписал пан директор Яхимовский в моём присутствии и добровольно».

Через минуту лист был сложен и убран в шкафчик бюро. Глаза Яхимовского бессознательно не отрывались от рук Павла и поднялись только тогда, когда связка ключей исчезла в кармане.

— Я должен выписать чек? — угрюмо спросил Яхимовский.

Спустя четверть часа лакей закрыл за ним дверь. Минуту он постоял в прихожей и решил, что ему следует извиниться перед хозяином за подслушивание... Павел сидел в задумчивости, когда слуга произнёс приглушённым голосом:

— Ваша милость, простите великодушно, со мной такое, как-то сам не знаю, случилось в первый раз...

— Это не важно, Яне, — зевнул Павел. — Не навреди себе в дальнейшем. Старайся быть несколько осторожнее. Я бить не люблю, а ты меня вынудил переутомить руку.

— Простите покорно, ваша милость, виноват, но больше это не повторится.

— Зачем ты уверяешь меня в этом? Думаешь, что я выгоню тебя из-за этого?.. Нет, мой дорогой друг. А сейчас ступай и не морочь мне голову.

Он сбросил пиджак и вытянулся на топчане. «Этому глупцу кажется, — думал он, — что я простил ему, если верю в его обещанное исправление. Ему даже в голову не придёт, что я вынужден взять нового лакея, который бы, скажем, меньше подслушивал, или бил бы меньше фарфора, или крадёт, или носит моё бельё. Люди часто говорят самое худшее о ближних, но по сути дела думают лучше. Это следует из того, что самих себя они считают скверным исключением. Поэтому радуются, если узнают, что кто-то совершил решительную подлость. Это укрепляет их веру в себя: меня никто не поймал за руку, никто не предполагает, что я мог бы совершить неэтичный поступок. По отношению к другим каждый является оптимистом. Это даёт ему воображаемое преимущество над другими: они даже не задумываются, что я за тип! Этим одним можно объяснить легковерность человека. Он хочет быть обманутым, ибо ему кажется, что он является обманывающим».

— Вот оно, громадное нетронутое богатство человеческой психики. Сокровищница, ожидающая осмысленной эксплуатации!

Он мысленно окинул свои прошлые взгляды. Разумеется, у него не было той точности в формулировках. В годы юности, вероятно, он вообще не давал себе в этом отчёта. И всё же они должны в нём укорениться. В инстинктах. В коре мозга. Это не важно, что они не были названы. Вещи, не имеющие названия, не перестают существовать потому, что его не имеют. Он всегда руководствовался этим подсознательно. Именно это стало когда-то предметом конфликта и разрыва с отцом. Отец не понимал, какой большой капитал заключается в доверии, в том доверии, которое создала себе фирма Далч. Не понимал необходимости использования этого капитала. Он называл это подлостью. О, старый, глупый идеалист, наивный самоубийца!

Как-то на одной из берлинских сцен Павел видел пьесу Евреинова, основная идея которой заключалась в том, что самой важной вещью является не действительность, но иллюзия, благодаря которой мы имеем осознание действительности. Тогда он хотел купить билет в театр и послать его отцу в Варшаву. Mundus vult decipi2... Разве не забавно, что эти слова произнёс тоже Павел, папа Павел IV, один из самых лучших знатоков человека: — mundus vult decipi, ergo decipiatur. Это именно он основал список запрещённых книг!.. Внушающие уважение последствия! Это называется внедрением своей философии в жизнь!

И для этого не надо быть самим папой из шестнадцатого века. Достаточно быть личностью, индивидумом, выделяющимся из стада. Достаточно не связывать себя с этим стадом никакими чувствами. Это позволяет достичь дистанции и перспективы, благодаря которым видится иллюзорность мнимых трудностей.

— Ergo dcipiatur, — произнёс он и взял телефонную трубку.

Блумкевич внимательно и с нескрываемой радостью выслушал сообщение о том, что Яхимовский должен быть отстранён. Не прошло и пяти минут, как он вернулся от пана Карла.

Вернулся с объявлением, что президент ждёт и готов принять пана директора незамедлительно.

Двадцать минут спустя Павел входил в комнату дядюшки.

— Блумкевич уже сообщил тебе, дядюшка, это очень неприятное известие. Лично я не ожидал от Яхимовского гипертрофированной порядочности, как вы это должно быть помните.

— Что, злоупотребления достигают больших сумм?

— Не думаю. Скорее следует допустить, что не превышает нескольких сотен тысяч. Я вызвал Яхимовского и объявил ему, что видимо о его дальнейшем сотрудничестве с фирмой не может быть и речи.

— Ты не думаешь, что дело следует передать следственным органам?

— Я призвал бы избежать огласки. Самоубийство отца, а теперь эта история, этого было бы слишком в течение несокльких месяцев.

— Разумеется, я обязал Яхимовского покрыть злоупотребления, — он достал из кармана чек и подал его дядюшке, — Пока что он выплатил в счёт возврата десять тысяч злотых.

— Стало быть, в принципе вы одобряете моё распоряжение?.. Я не утруждал бы вас этим, если бы речь шла об обычном служащем. Так как Яхимовский является совладельцем предприятия, я счёл необходимым...

Павел начал рассказывать. Он не стал представлять злоупотребления в тех размерах, которые они охватили в действительности, не упомянул также о пути, которым пришёл к их раскрытию. Обозначил только, что во время просмотра книг заметил некоторые диспропорции, и они навели его на след махинаций коммерческого директора.

В свою очередь разговор перешёл на другие темы, касающиеся предприятия, и Павел спросил, какой у Кшиштофа адрес в Швейцарии.

— Обратись с этим к Терезе. У неё записано название и адрес отеля.

Когда выходя Павел спросил Блумкевича о тётушке, тот ответил, что у пани Терезы мигрень, и она не сможет его принять.

«За каким чёртом, — думал Павел, возвращаясь домой, — мне понадобился этот адрес?..»

Уже в прихожей он заметил плащ Толевского и только тут вспомнил, что велел ему прийти сегодня вечером. В течение нескольких дней Толевский по поручению Павла решал на бирже различные проблемы, сводящиеся в основном к расспросам. Речь шла об информации, касающейся состояния финансов на некоторых предприятиях металлургической отрасли. У Павла ещё не было детально проработанных планов дальнейших действий, однако он верил принципу, что изучая рынок ты будешь иметь возможность выявить те его стороны, в которых удалось бы, следуя новым концепциям, найти подход для более широко задуманных интересов. Прежде всего он думал о создании треста, основанного по американским моделям, и концентрирующего всяческие родственные отделы металлургического производства. Однако это были перспективы нереальные, отдалённые, которых сведения, собранные Толевским, по крайней мере не прояснили.

Этому человеку нельзя было отказать в некоторой сообразительности, однако ему недоставало необходимой интеллигентности, в результате его отношение к изучаемым вопросам напоминало легавую, которая делает стойку перед каждым спекулянтом, которого сумеет учуять. По правде сказать, Павел по крйней мере и не надеялся найти в Толевском, как и в любом другом из своих сотрудников, личную находчивость, инициативу и самостоятельность. Скорее наоборот, от людей, которых он использовал, он требовал абсолютного подчинения и отказа от попыток рассуждать. Они должны были исполнять роль исправных колёсиков в создаваемом им механизме. Толевский не был достаточно отшлифованным колёсиком. Причина этого лежала в его психике кафешного мошенника и нелегального афериста, охотящегося за мелкой прибылью. Это же было причиной нежелательности использования его наблюдательных способностей, и Павел вынужден был тратить много времени на формирования этого человека для своих целей.

Со времени приезда в Варшаву Павел много ночей не досыпал, полностью поглощённый своей проблемой. Теперь положение дел входило в русло спокойного течения, в котором нечего или почти нечего было делать. Оставалось одно — овладение коммерческим отделом.

На следующий день утром он велел вызвать к себе инженера Карличека. Он не пренебрёг для контроля осторожно выпытать у него, не осталось ли в отделе продаж и закупок ещё каких-либо «неточностей», а когда получил уверение, что всё уже «пану директору известно», сообщил:

— Ну, пан Карличек, из всего этого к сожалению следует большое подозрение в том, что вы также принимали участие в злоупотреблениях Яхимовского, что, по-просту говоря, вы обкрадывали фирму, которая в течение восьми лет оказывала вам столько доверия, которая платила вам высокую зарплату... Это было для меня очень неприятной неожиданностью. Вы понимаете, что в сложившихся в настоящее время обстоятельствах я не могу в дальнейшем использовать ваше сотрудничество.

Лицо Карличека сделалось пурпурным и выглядело словно кусок сырого мяса.

— Как это, пан директор, ведь, насколько я слышал, вчера вы заверяли меня...

— Ни в чём я вас не заверял, — строго прервал Павел, уперевшись в него взглядом, — тут вcтупает в силу уголовный кодекс и сфера его деятельности. Разумеется, я ценю ваше чувство долга и порядочности, которые в вас отозвались. Я отдаю себе отчёт в том, что вам и исключительно вам признателен за вскрытие злоупотреблений. Принимаю также во внимание ваше в известной степени признание вины. Это склоняет меня к определённым, не практикуемым впрочем, утсупкам, к некоторой снисходительности. Я не только не отдам вас в руки прокурора, но не буду также требовать возвращения добытых вами незаконно барышей. С этого момента вы свободны и можете искать новую должность. Не стану вам в этом препятствовать. Вы получите хорошие рекомендации.

— Вы не станете мне препятствовать, — хрипло произнёс Карличек, — вы насмехаетесь надо мной. Где я сейчас найду вакантную должность при таком кризисе?

— Я был глупцом, — он сплёл пальцы так, что затрещали суставы, а на руках выступили синие и белые пятна, — я был глупцом... Что ж. Каждый должен платить за свою глупость. Я позволил вам обмануть себя, а теперь вы выставляете меня на улицу...

Павел нажал кнопку звонка. На пороге появился секретарь Холдер.

— Пан Холдер, извольте тотчас приготовить пану инженеру Карличеку свидетельство: годы работы, большие коммерческие способности, уход по собственному желанию. И сразу дайте мне на подпись.

— Стало быть, ваше решение окончательное? — спросил Карличек, когда дверь за Холдером закрылась.

— Не вижу никакой причины для отмены моих решений, — твёрдо ответил Павел. — Если в подобном случае это и могло бы иметь место, не советовал бы вам принуждать меня к этому.

Карличек почувствовал в голосе Павла угрозу, однако и сам с трудом сдерживал ярость. В каждой черте его крупного лица была видна едва сдерживаемая жажда взрыва; он принялся просить, однако в тоне просьбы звучали гнев, переживаемая обида и объявление мести. В уголках его широких губ показались два пятнышка белой пены. Павел молчал и, казалось, не обращал на него внимания, погружённый в просматривание бумаг.

Наконец вошёл Холдер и положил на бюро свидетельство. Павел подписал, сложил листок и подал его Карличеку.

— Значит так? — рявкнул Карличек, — ну, хорошо, но мы ещё посчитаемся, господа Далч, мы ещё посчитаемся! А на это свидетельство я плюю. Понимаете, плюю.

Он развернул листок и, держа его обеими руками, плюнул на него, смял в кулаке и швырнул на пол.

Холдер стоял поражённый, с высоко поднятыми бровями, Павел делал вид, что ничего не видит. Только когда Карличек вышел, с размаху треснув дверью, он поднял голову и спокойно сказал:

— В коммерческом отделе совершены злоупотребления. Яхимовский и Карличек получили отставку. Не соблаговолите ли вы, пан Холдер, пока что принять руководство этим отделом. Через несколько дней вернётся из отпуска инженер Карчевский и обязанности перейдут к нему.

Холдер хотел просить об освобождении его от этих функций, хотел заметить, что не обладает соответствующей квалификацией, однако же тон распоряжения был таким безапелляционным, что он сумел произнести только:

— Этот олух, — рассмеялся Павел, — вообразил себе, что отомстит мне. Разве что будет стрелять в меня из-за угла, ибо в противном случае я никому не советовал бы оказаться в его шкуре. Что вы о нём знаете, пан Холдер?

— Только то, что есть в картотеке, поскольку должен был туда заглянуть, выписывая свидетельство. Ему сорок пять лет, женат, жена живёт в чешской Праге, а он в Варшаве на Желазной. Ваш покойный отец в заметках записал о нём очень лестное мнение.

— Из лестных мнений моего отца я, к своему удовлетворению, проверил лишь одно, которое, должен признаться, полностью подтвердилось, — нахмурил брови Павел, — это мнение о вас.

— Премного благодарен, пан директор, — Холдер покраснел.

Павел принялся перелистывать корреспонденцию, однако видя, что Холдер не уходит, поднял взгляд:

— Да, пан директор, хотя собственно, я не знаю, захотите ли вы... Вчера был изгнан из инструментального цеха слесарь Феликсяк, пьяница и скандалист. Его увольняли уже дважды, однако всегда спустя несколько недель принимали назад по просьбе пана председателя. На этот раз он позволил себе слишком много: поколотил мастера...

— Так вот, Феликсяк добивается, чтобы его принял пан Кшиштоф, а когда ему сказали, что пан Кшиштоф уехал, он потребовал встречи с вами.

— Нет, пан директор, но я подумал, что если Феликсяк имеет такую поддержку у пана председателя, следовало бы...

— Ну, хорошо, — решился Павел, — пусть он придёт ко мне завтра.

1Копа — мера счёта в 80 штук.

2(лат.) — Мир желает быть обманутым... Подразумевается выражение «Мир желает быть обманутым, пусть же его обманывают», приписываемое папскому легату Караффе, в последствии римскому папе Павлу IV. — Прим. ред.