"Братья Далч и К" 3

От почты в Казенишках до якутовской усадьбы было не более четырёх километров, однако поднялась такая непогода, что старый Марциёнек, хоть и знал тут каждое придорожное дерево и каждый камень, одолел ещё не менее двух, прежде чем сквозь снежную пелену заметил первые огни.

Впрочем, в усадьбе только два окна были освещены, и то слабо, поскольку большая часть стёкол была заклеена газетами. Двери главного входа много лет были не ремонтированы и заколочены досками, от кухонных же сеней снег завалил калитку выше пояса, так что посланец с трудом, ругаясь и сопя, добрался до ручки. Двери были не заперты. В сенях, где завывания ветра были уже не такими громкими, послышался звук гармоники, на которой в глубине дома кто-то наигрывал трепака.

Марциёнек вошёл в тёмную кухню, не спеша развязал башлык, верёвку, которой был затянут кожух, отряхнулся и, достав из-за пазухи телеграмму, постучал в двери, а не услышав ответа, вошёл в комнату, которая давно, ещё при жизни стариков господ Корневицких, была буфетом. На полу лежало несколько сломаных стульев, какой-то разбитый горшок и бутылки. Спотыкаясь, он добрался до столовой, заваленной соломой и также давно избавленной от мебели. Запах квашеной капусты смешивался тут с затхлым подвальным воздухом.

Из соседней комнаты долетали смешанные пискливые голоса.

— Тьфу, — сплюнул Марциёнек, — стыда у людей нет.

Бесцеремонно он постучал кулаком в дверь. Хриплый звук гармоники и писк внезапно смолкли, вместо них раздался рассерженный голос:

— Незачем мне входить и на такие вещи смотреть, чтобы грех на старые плечи брать.

В ответ он услышал пискливый смех и несколько громких проклятий. Сквозь щели увидел небольшую комнату, освещённую коптящей керосиновой лампой, стол, густо уставленный бутылками, и сидящих за ним обеих Парашковых, тех «бесстыжих девок», о которых сам пробош1 сказал с амвона, что они позор всей округи и рассадник разврата. Из комнаты бил горячий запах пива, водки и лука.

— Ступай, Ванька, и возьми телеграмму, — раздался из угла низкий голос.

По полу лениво застучали тяжёлые сапоги и перед Марциёнеком появился Ванька, пятнадцатилетний подросток, со своей гармонью, висящей на ремне через плечо. Глаза у него были красные словно у кролика, лицо вспотевшее и блестящее.

— Давайте, — он пошатнулся, протягивая руку.

— С вас «злотувка»2, — буркнул Марциёнек и подал ему депешу.

Паренёк бесцеремонно смахнул со стола несколько пустых бутылок, разложил депешу, задумался и, очевидно придя к убеждению, что гармонь будет ему мешать при чтении, отставил её на окно. Передвигаясь, он шлёпал огромными сапожищами, голенищи которых достигали ему почти до половины худых бёдер.

— Сейчас, панночку, сейчас… «Ясновельможный пан Павел Далч. Приезжай немедленно… Отец трагически скончался…» написано «трагически»… что это значит?

— Читай, — прогремел голос мужчины и одновременно затрещали пружины кровати.

— «Грозит разорение… Все мы потеряли головы… В тебе спасение… Мать». Вот и всё, панночку.

— Это чей же отец? — спросила одна из Парашковых, стягивая на плечах распахнутую блузку.

— Ну, дура! Его. Павла, — пожала плечами вторая.

— «Злотувка» с вас причитается, — сердито напомнил Марциёнек.

Тем временем с постели поднялся сам хозяин. Он был в одной рубахе и кальсонах, крупный, широкоплечий, шёл со склонённой головой, покачиваясь и пошатываясь. Когда голова его оказалась в круге света, Марциёнек увидел заросшее, много дней не бритое лицо, взъерошенные волосы и грязные руки, в которых дрожал листок депеши. Рубашка тоже была грязная и во многих местах порвана.

Он поднял голову и пытался сосредоточиться. Брови его сделали несколько движений.

— Ванька! — позвал он, — беги к Лейбе и скажи, чтобы одолжил коня. Если не захочет дать тебе, то пусть сам отвезёт меня на станцию… Постой… и чтобы взял для меня пятьдесят злотых.

— Должен дать! Скажи ему, что мой отец умер и оставил мне большое наследство. Да. И скажи, что согласен на тот сад. Даже на три года, как ему хочется, лишь бы дал деньги и одолжил коня. Понимаешь?

— Не твоё дело, паршивый щенок! Марш, и если не даст, то все зубы тебе выбью! Ну, давай!

Ванька не спеша натянул залатанный кожух, надвинул на глаза шапку и вышел.

— «Злотувка» причитается, — откашлялся Марциёнек.

— Какая «злотувка»? — потянулся Павел Далч.

— Вы уж заплатите, я человек бедный. Такая завируха, блудил…

— Заплатил бы, да нету, — он остановился. — Впрочем, подожди, это тебе пригодится?

Он снял со стены охотничью сумку и подал старику.

— О, какой умный! — вмешалась младшая из девушек, — А ну, отдай! Ей цена десять злотых. Павел, не отдавай ему это!

— Отцепись, шантропа, — отпихнул её Марциёнек.

— Не твоё дело, — крикнул Далч, — ступай, принеси мне воды. Я должен умыться и побриться. А ты, Сашка, поищи в шкафу, не найдётся ли какой-нибудь рубашки, и те сапоги надо почистить.

Посланец вышел, а девушки молча собирались выполнять поручения. Павел тем временем устроил осмотр гардероба. Единственный наряд, который он мог надеть, был запятнан и не имел пуговиц. Это мерзавец Ванька должно быть пообрывал. Впрочем, можно подсобить булавками, и тогда под шубой не будет видно… Вдруг он вспомнил, что вчера послал шубу Лейбе обменять на полушубок, оставалась только бурка, поскольку ехать в Варшаву в кожухе неприлично. И бурка, впрочем, слишком лёгкая для такого мороза, выглядела неважно. На правом рукаве виднелась большая дыра, которую он прожёг папиросой, когда напился в местечке…

— Саша! — крикнул он. — Глянь сюда, не удастся ли залатать?

После длительного осмотра Сашка заключила, что нечем, поскольку «таких больших кантов не найдёшь».

Наконец кое-как гардероб был укомплектован. Он умылся холодной как лёд водой и это его несколько отрезвило, по крайней мере настолько, что он мог бриться без опасения порезаться. Поезд из Вормишек отправлялся в час ночи, сейчас же, как заверила старшая из Парашковых, не могло быть более одиннадцати. Часов в доме давно уже и в помине не было.

«Если Лейба не согласится, сам к нему пойду, — думал Павел. — Завтра я должен быть в Варшаве».

Однако неожиданно Лейба согласился. Он услышал звук колокольчика его санок, а вскоре и сам он явился вместе с Ванькой.

— Ну, Лейба, — приветствовал его Павел, — принёс пятьдесят злотых?

— Зачем вельможному пану пятьдесят? Билет до Варшавы стоит только двадцать семь.

— Что ж ты думаешь, я в третьем классе поеду?

— Кое у кого и на третий нет… — засмеялся ехидно еврей. — А разве вельможный пан не ездил третьим?

— Ездил, но сейчас не тот случай. Не говорил тебе Ванька? Большое наследство я получил.

— Умер. Целый завод мне оставил. Понимаешь? Знаешь, что это за фирма — «Братья Далч и Копания»?.. Миллионы…

— Почему же не знать? Разумеется, знаем. Вельможному пану на несколько лет хватит.

— Ну, давай эти пятьдесят злотых, уже пора ехать.

Еврей сунул руку в карман и положил на стол шесть монет по пять злотых.

— Да это всего лишь тридцать, — выразил удивление Павел.

— Больше не могу, нету, — попятился Лейба и запахнул полушубок.

Павел Далч хотел что-то сказать, однако махнул рукой и сгрёб деньги в карман. Накинул бурку, потрепал девушек по щекам. Ваньке наказал, чтобы за всем при сматривал, и вышел к санкам.

Старая костлявая кляча с трудом сдвинула «розвальни», низкие санки, застеленные соломой, наполовину уже засыпанной снегом. Пелена сгустилась ещё больше, а мороз крепчал. Пэтому пока добрались до станции, Павел промёрз до костей, и так как в нетопленном станционном здании согреться было трудно, утешился тем, что вскоре пришёл поезд. В вагоне третьего класса было грязно и тесно, зато тут царило блаженное тепло.

Павел с трудом нашёл сидячее место между каким-то мужиком, с лицом укутанным красным клетчатым платком, и молодой красивой евреечкой. Он втиснулся, сунул руки в рукава и погрузился в осмысление ситуации. Вспомнил слова депеши: отец трагически скончался… Очевидно, либо убили его рабочие, либо совершил самоубийство… Скорее так, ибо это стыковалось с сообщением о грозящем разорении… Ну и зачем вообще мать его вызывала?.. С какой целью? Наверное не для того, чтобы помогал при погребении…

Павла никогда не соединяла дружба с отцом. Годами они не поддерживали никаких отношений. С тех пор как отец выплатил ему его часть, они вовсе не виделись. Павел уехал в Париж и сидел там до тех пор, пока не истратил всё. Если бы не мать, которая отдала ему свою усадьбу, он просто умер бы от голода, впрочем, и та жизнь, которую он вёл, не сильно отличалась от умирания, во всяком случае от прозябания.

Как-то, лет пятнадцать назад, Павел действительно пытался работать вместе с отцом, но вскоре отступился, не в силах вынести того, что по горячим следам называл ревностью из-за власти, а сейчас безапелляционностью и скрупулёзностью. Закончилось тогда большой бурей, в которой с обеих сторон было нагромождено столько упрёков и оскорблений, что их хватило, чтобы между отцом и сыном воздвиглась несокрушимая баррикада. Так двадцатидвухлетним юношей Павел тотчас же выехал в Париж с ненавистью в сердце и упрямым желанием победы.

Его молодую грудь просто разрывал избыток инициативы, изобретательности, энергии. Он верил, что завоюет мир, более того, был в этом убеждён. Почти тотчас по прибытию во Францию он организовал большой дом посредничества, основанный на тогда ещё неорганизованной продаже в кредит. Вложил в это весь капитал, которым родня заплатила ему за долю в предприятии. Однако этого было слишком мало, а он не сумел вовремя найти необходимые кредиты. После банкротства сумел сохранить всего лишь несколько тысяч, ну и всю живучесть своей страсти к прибыли. Метался от одного замысла к другому, пытался найти партнёров для своих широких планов. Те восхищались им, качали головами и предпочитали не рисковать.

В течение трёх лет он потерял всё. Сначала охватило его отчаяние, потом он впал в полную апатию, почти год не вставая с кровати и живя за счёт случайной возлюбленной, даже имени которой сейчас не мог вспомнить. Он оборвал все контакты с семьёй. На письма матери перестал отвечать, а с родственниками его никогда ничего не связывало. Несколько раз в нём снова поднималось желание активной, достойной жизни. Он тотчас срывался, хватался за реализацию больших прибыльных дел, исполинских проектов, которые никогда не доходили до результата. Павел объяснял это невезением, другие — просто фантастичностью планов.

Об этом длительном периоде жизни Павла ничего не знали в Варшаве. Через четыре года мать нашла его пьяного до бесчувствия в убогой портовой гостинице в Марселе. Тогда он согласился вернуться на родину при условии, что мать отдаст ему свой фольварк. Как же много надежд он связывал с этим небольшим кусочком земли, который должен был стать исходным пунктом великолепных планов, основанием для фантастического здания ненасытных амбиций, и под давлением серой, чудовищно ленивой реки повседневности превратился в берлогу загнанного зверя, в последний — казалось — этап прозябания «бывшего человека».

И вдруг эта депеша… Трагическая смерть… Грозящее разорение… Вызывают его… размеренный ритм разогнавшихся колёс. Вагон дрожит от спешки… Стало быть, ещё есть куда спешить! Стало быть, последняя ставка ещё не проиграна! Стало быть, ещё раз он окунёт руки в гущу жизни!.. Стоит ли?

— Стоит, стоит, стоит, стоит, — отвечали разогнавшиеся колёса.

Он почувствовал в груди обжигающий жар и напряг руки так, что затрещали суставы. Он не мог усидеть на месте. Встал и вышел в коридор. За окнами безумствовала метель. Путь будет засыпан и поезд застрянет… Нет! Нет!.. Не задумываясь, он открыл окно и высунул голову. В разгорячённое лицо ударил морозный вихрь, голову окружил вихрь мелких хлопьев снега. Поезд как раз выгибался по крутой дуге, из локомотива вырывалось набухшее заревом искр облако дыма… Нет, ничто его не задержит, ничто не замедлит этой поспешности! Победоносно зарычал гудок паровоза, и Павел вторил ему диким, бессмысленным криком… Кричал в ночь и пустоту, кричал всей силой широких плеч, так, что жилы на висках набухли, так, что пальцы судорожно впились в фрамугу окна…

Его возвращение к действительности разбудило евреечку.

— Это были Сувалки? — спросила она, протирая заспанные глаза.

— Вы весь мокрый, — заметила она, — выходили на какой-то станции?

Она широко зевнула, поправила шляпку и спросила:

Он присмотрелся к ней: она была прехорошенькая и ещё очень молода.

— Нет, искать заработок. В Варшаве как будто легче. А вы по делу?

— Почему вы думаете, что я по делу? Может тоже ради заработка, — произнёс он шутливо.

— Таким не нужен заработок. — Она окинула его испытующим взглядом.

— У таких не бывает заработка, он им не нужен. У них есть доходы, — рассудила она.

— Как вы это определили, не по этой ли старой и дырявой бурке, не потому ли, что еду третьим классом?

— Откуда мне знать? — Она пожала плечами. — Может, вы из бережливости Может, из осторожности. Вы не выглядите так, чтобы вынуждены были…

— Слишком высоко вы меня оцениваете. Кем же я выгляжу?

— Откуда я могу знать? Может помещик, а может купец, а может кто-нибудь очень важный?... Настоящего пана всегда можно узнать, как бы он ни оделся.

— Вы ошибаетесь, — покачал он головой и умолк.

Он припомнил сколько раз в жизни терпел неудачи только по той причине, что ему недоставало соответствующей экипировки. Знал, что находясь в хорошей форме, обладал внешностью, вызывающей доверие, однако для того, чтобы это доверие сохранить, обязательно нужна оправа. Выезжая, он не подумал о том, как покажется в доме родственников в таком виде? Речь не о матери, которая видела его ещё в худшем виде, и по поводу которой он не беспокоился. Но все прочие, вся эта чужая и совершенно незнакомая родня? Этот какой-то Яхимовский? Мать в своём глупом снобизме очевидно не напоминала им никогда о его упадке и так называемом падении. Им он не может показаться таким оборванным.

Он действительно не строил никаких планов, однако знал, что должен произвести благоприятное впечатление. После длительных размышлений пришёл к выводу, что лучше всего будет заехать в какую-нибудь маленькую гостиницу и оттуда позвонить матери. Разорение, не разорение, но несколько сотен злотых на костюм и пальто для него найдутся. Пусть даже в кредит.

Поезд прибыл в Варшаву в восемь с минутами. Павел выпил на вокзале чашечку кофе и двинулся пешком через Прагу. В каком-то молочном магазинчике его внимание привлекла вывешенная в витрине надпись: «Телефон исправен». Он изменил намерение и вошёл. В каталоге с лёгкостью отыскал номер и позвонил. Ответил слуга, который сообщил, что госпожа больна и к аппарату не подходит.

— Сын?.. Это вы, пан Здислав? Что-то голос не узнаю… — медлил лакей.

— Извините, но тут, наверное, ошибка. Это квартира господ Далч.

— Скажи госпоже, что звонит Павел. Долго мне ещё с тобой разговаривать? — закричал он уже сердитым голосом.

«Слуги даже не знают о моём существовании», — подумал он с каким-то болезненным удовлетворением.

Тотчас услышал в телефоне голос матери: она разразилась потоком экзальтированной радости. Какой он хороший, что приехал, какой любимый, что не оставил их в несчастье. Что она бедная делала бы без него!

— Мама, — прервал он сухо, — во-первых, говори по-английски или по-французски. Во-вторых, я без гроша и у меня нет приличной одежды. Прийти к тебе не могу, поскольку не хочу в таком виде представляться всей твоей родне и слугам…

— Но я дома одна, а слуг могу выпроводить. Лично открою тебе дверь, только срочно, молю тебя, приезжай.

— Как это одна? Там должна быть толпа. Что, тело ещё в доме?

— Нет, к счастью нет. Я умерла бы от страха, ты же знаешь, как я боюсь трупов. Забрали в прозекторскую. Какая компрометация! Какой скандал! Никогда ему этого не прощу. Чтобы человек его возраста мог допустить такую бестактность и совершить самоубийство, да ещё таким отвратительным способом…

— Да, вообрази себе, повесился. Выглядел ужасно!

— Я сейчас приеду, — сказал Павел и положил трубку.

Двери открыла сама пани Жозефина и бросилась ему на шею. Он отодвинул её достаточно мягко но решительно:

— Прежде всего присядем где-нибудь и поговорим об одежде для меня. Видишь, как я выгляжу.

— Иезус, Мария!.. Нужно срочно к портному, а пока может быть оденешься в какой-нибудь костюм отца, если не брезгуешь, ибо у меня просто органичное отвращение ко всем предметам, принадлежавших умершим…

— У меня нет отвращения, и нет времени на пустую болтовню. Где комната отца?

Она проводила его в угловую комнату, но сама не захотела входить.

— Тут он повесился, на том крюке… Ужасно… — она сжимала плечо сына.

— А одежда в этом шкафу? — спросил он равнодушно.

— Да. Ты, может быть, искупаешься? Я сама приготовлю тебе ванну.

Павел кивнул головой и, пока пани Жозефина занялась ванной, выбрал себе чёрный визитный костюм. Он был крепче отца, но одинаковый рост исправлял это, так что костюм лежал без изъянов. Старую одежду скрутил в комок и запер в одном из ящиков на ключ. Без церемоний он достал чистое бельё и воротничок. Менее чем через час в будуар, где ожидала его мать, он вошёл посвежевшим и приодетым.

Пани Жозефина разразилась серией восхищений его видом. Он встал перед зеркалом и подтвердил, что действительно его внешность немного оставляет для улучшения. Правда образ жизни, который он вёл, не остался без следа в его облике, правда морщины вокруг его серых выразительных глаз и около узких решительных усов складывались в неуловимую гримасу издёвки, а густые каштановые волосы были сильно присыпаны сединой, в целом однако вместе с прямой и пружинистой в движениях фигурой он выглядел почтенно, свежо и энергично.

— Ну, порядок, — он сел и закурил папиросу, — Теперь слушаю.

Мать начала рассказывать. Всё случилось так неожиданно. Отец вернулся с завода в обычное время, пообедал и заперся в своей комнате. Она как раз принимала гостей, потому, как и Галина, не могла найти время, чтобы заняться отцом, ведь кто бы мог предположить! Только около часу, когда все уже разошлись, слуга заметил ей, что тщетно стучался в комнату хозяина и опасается, не в обмороке ли он, коль скоро совсем не отвечает. Тогда открыли дверь кабинета и нашли его висящим на шнуре от шлафрока. Немедленно вызвали скорую, однако врач мог только засвидетельствовать смерть. Скандал не удалось скрыть, поскольку и прислуга видела, и лекарь уведомил полицию.

— Конечно. Оставил на столе заклеенный пакет, адресованный Карлу. К счастью, я успела спрятать его до приезда полиции.

— Боже сохрани! Кто может знать, что этот безумец там написал? Может завещание, может нас всех лишает наследства в пользу этого Кшиштофа? Мой дорогой, человек совершающий самоубийство в таком возрасте и в таких обстоятельствах должен быть не вполне в уме, ты только вообрази себе…

— У меня здесь, в столике, — сорвалась с места пани Жозефина. — Я никому о нём не упоминала, ибо была уверена, что приедешь ты, мой самый дорогой сын, и будешь лучше знать, как всё разрешить. Здишу, сам знаешь, ни до чего нет дела, а Гала порядочная девушка, но в делах понятия не имеет. Людка же и её муж… я никогда ему не доверяла. Впрочем, все они голову потеряли…

— А сейчас, мама, только хорошо над этим подумай: они, ну и дядюшка, могут предполагать, что я находился где-то за границей?

— Ну, не знаю, — заколебалась она. — Думаю, что вовсе о тебе ничего не знают. Они совершенно тобой не интересовались.

Павел встал и принялся ходить по комнате. Она сопровождала его взглядом, стараясь по нахмуренным бровям прочитать если не его мысли, то по крайней мере знак для себя и для всех. Она одна всё время верила в него, и всё же сам факт самоубийства Вильгельма достаточно красноречиво свидетельствовал, что они разорены, что их ждёт нищета, вероятно — голод, и в любом случае — потеря положения среди приятелей и в обществе. Если откуда и можно было ожидать спасения, то только от Павла.

— Слушай, мама, — он остановился перед ней, — прежде всего, мой приезд был для тебя неожиданностью. Понимаешь?.. Ты ничего ни о чём не знала. Припоминаешь только, что в последние часы отец переписывался о чем-то со мной по каким-то важным делам. Отправил письма ко мне за границу. Понимаешь?

— Постарайся быть подогадливей, — произнёс он с ироничным нажимом.

— Ах, понимаю, — успокоилась она. — Я должна им так говорить!

— Именно. Можешь даже припомнить, что отец в последнее время нервничал, поскольку я не прислал какого-то представителя, которого он ждал. Понимаешь?

— Затем, что ты хотела, как мне кажется, чтобы я попытался спасти. Вот… дай тот пакет.

Она отперла письменный столик и подала ему большой опечатанный конверт. Он осмотрел печати, они были не нарушены.

— Даже совсем не заглядывала? — удивился он.

— Хм… Это хорошо. Не упоминай никому о существовании этого конверта. Это необходимо. А теперь постарайся, чтобы мне никто не помешал. Я должен это изучить.

Он кивнул головой, вошёл в комнату покойного и запер за собой дверь, сквозь которую его ещё догнал вопрос матери:

— Твой приезд и дальше должен оставаться тайной?

— Нет. Я даже хотел бы, чтобы ты известила об этом свою любимую дочь.

Он сел и разрезал край конверта. Внутри было полно бумаг, исписанных множеством цифр и заметок, а сверху лежало письмо, начинавшееся словами «Любимый Карл». Павел начал читать.

«Я отдаю себе отчёт в том, что моё самоубийство будет вредно для дел фирмы. Ты сам подумаешь, что я сумел скрыть от тебя приближающееся банкротство, что совершил какие-нибудь злоупотребления, которые не сумел вовремя исправить, и что не оставалось мне ничего другого, как расстаться с жизнью. Всё не так. Всё оставляю в полном порядке, заводу никакая опасность не угрожает. Для твоего сведения прилагаю здесь полную и исчерпывающую информацию о состоянии дел. Это пригодится Кшиштофу при вступлении в должность генерального директора. Для него также оставляю своего рода инструкции и мои суждения о некоторых работниках.

Как видишь, я схожу со сцены совершенно честным способом. Через несколько дней наш торговый и банковский мир сориентируется, что фирме ничего не грозит и что моё самоубийство не состоит ни в какой связи с её материальным положением. Не оставляю никаких писем к Жозефине, к своим детям и к полиции, ибо ни перед кем не желаю и не имею обязанности объяснять свой шаг. Однако тебе, Карл, обязан дать объяснение.

Я давно уже вынашивал это намерение. Давно убедился, что собственно ничто меня с жизнью, которую я веду, не соединяет, ничто не связывает. Какое-то время я хотел понимать её как обязанность перед моей семьёй. Впрочем, не мог слишком долго заблуждаться. Я им не нужен, чужд, совершенно безразличен, за исключением тех случаев, когда встаю на их дороге со своей нелепой довоенной этикой и своим анахроническим характером. В это время меня ненавидят так, как и я их ненавижу, понимая, что это они правы, они плывут по течению, а я далеко отстал от нашего времени, от сегодняшней жизни. Я пытался за ним поспеть и тогда становился сам себе противен, словно приблудный, бессильный. Не сумею выдержать темпа и не сумею смириться с сущностью сегодняшнего мира. Я всегда считал жизнь полем приложения усилий и стремлений к верным целям. Для сегодняшнего человека жизнь стала целью самой жизни. Место идей и принципов заняли идеи и принципы «прикладные», как существует «прикладное искусство». Догматы, на которые опирались прошлые поколения, оказались выброшенными на свалку, а новых не создано, ибо они были бы только помехой.

Более не могу этого выносить. Современная жизнь не даёт мне своих соков, которые, впрочем, для меня — отрава. Стало быть, я отпадаю от ствола как старя ветвь, приговорённая к гибели в климате новой эпохи. Я не первый и не последний. Из нашего поколения таким же способом ушли уже многие. Холтцер, Беренговский, Сорнитович, Вайсблум… Януш Генвайн был двенадцатым. Время и мне.

Была ещё одна обязанность: обязанность перед памятью нашего отца и основанной им фирмы. Я её исполнил. После моей смерти прикажи Кшиштофу открыть огнеупорный сейф, стоящий в моём заводском кабинете. Там находятся акты, касающиеся займа двухсот тысяч долларов, совершенного мною без твоего ведома в банке «Ллойд анд Боуер » в Манчестере. Срок последнего платежа наступает через два месяца. Так вот присоединяю тут расписки на всю сумму. Я заплатил всё до последнего гроша. Использовал при этом всё, чем располагал, и всё, что составляло часть моих детей в фирме. Не имею в этой связи никаких сомнений. Я знаю, что ты не лишишь их содержания, которое они имеют. Жалования Здислава должно на это хватить. Кроме того Жозефина владеет кусочком земли на Крессах. Если хочешь, займись ими ближе. Я тебя, впрочем, об этом не прошу. Прощай, Карл, и знай, что я ухожу без сожаления.

Павел потянулся и выпрямился. На его лице появилась улыбка. Он получил, что искал, он держал в руке спасательный конец, который достанет его со дна. В голове заклубились мысли. Они бежали каждая как бы с другой стороны — хаотичные, неустойчивые, неуловимые, но с молниеносной скоростью сплетающиеся в сильные узлы сети, в логическую структуру плана.

Он ещё не знал его во всей полноте, но, ориентируясь в собственной экстренной ситуации с безошибочной уверенностью, он чувствовал, ощущал большие перспективы великолепной игры, в которую вступает не с какой попало ставкой и полный ненасытной воли к победе.

В начале у него слегка дрожали руки, когда он перебрасывал бумаги и записки. Однако когда нашёл пачку квитанций банка «Ллойд анд Боуер», он успокоился вполне. Уже в полном спокойствии он изучил остальные материалы, действительно подготовленные с такой ясностью, что без какого-либо труда ознакомился с материальным положением Заводов Братьев Далч и Компания, с тем фактом, что сейчас единственным собственником остался младший из братьев Далч, его дядюшка Карл, ну и его наследник, Кшиштоф.

О дядюшке Павел знал, что он парализован и не покидает кровати, о Кшиштофе — ничего, кроме факта передачи ему в наследство больших капиталов, отписанных ему покойным Вызбором. Двоюродного брата, младшего лет на одиннадцать, он видел два или три раза в жизни, когда тот был ещё мальчиком.

После этого в игру вступала семья. С матерью, очевидно, вовсе не было нужды считаться. Эта женщина слепо подчинится его желаниям. Галина не ориентируется ни в чём. Здислав дурак. Остаются Людвика и её муж, доктор Яхимовский, ну и кузен Яхимовского, известный нефтепромышленник, Вацлав Гант. О Ганте Павел знал, что он пребывает в Дрогобыче и следит за своими главными интересами, а управление долей в заводе Далчев доверил Яхимовскому. С ним Павел тоже мало сталкивался. Был ещё подростком, когда Яхимовский добивался руки Людвики, и помнил, что замужество состоялось вопреки воле матери, которая кривилась на происхождение и манеры галицийского доктора, однако не смогла сопротивляться упрямству дочери. Яхимовский тогда выглядел человеком ловким, оборотливым и имеющем нюх в делах. Женившись, он принёс в фирму свой небольшой капитал и привёл Ганта. Зато приданные доли Людвики по прежнему оставались в распоряжении тестя, ну а сейчас равнялись круглому нулю.

Павел старательно сложил все бумаги и засунул их в конверт. Он принялся осматривать ящики стола, но ничего достойного внимания там не нашёл. Как раз открывал последний, когда постучала пани Жозефина:

— С удовольствием, — ответил он весело, — я сильно голоден.

— Тогда пошли. Я позвонила на завод и позвала Здислава. Вы сможете посоветоваться, ибо я уже совершенно потеряла голову.

— Что Здислав? — криво улыбнулся Павел, — сильно обрадовался моему приезду?

— Удивился, — уклончиво ответила пани Жозефина.

— Да?.. Удивится ещё больше, это я вам гарантирую. Но вы, надеюсь, сказали ему, что я приехал из-за границы? — обеспокоился он.

— И что в последнее время был в переписке с отцом?..

— Да, и это вызвало у него наибольшее удивление.

В столовой ждал Здислав, нервными шагами расхаживая вокруг стола. Его внешность свидетельствовала об угнетённости и беспокойстве. Вошедшего брата он приветствовал взглядом, которым смотрят на непрошенного гостя, от которого кроме того следует ожидать необоснованных претензий, на расточительного брата, который в самый тяжёлый момент жизни явился словно новое бремя.

Павел это вполне прочувствовал и потому, не шагнув ни шагу вперёд, покровительственным жестом протянул руку и произнёс тоном почти ласковым:

Несколько этим озадаченный, Здислав неуверенно приблизился и пожал ладонь брата, проворчав:

— Увы, на два дня позже. Не предполагал, что отец совершит этот шаг, пока не будут испробованы все шансы спасения.

— Какого? — Павел окинул его пренебрежительным взглядом, — Стало быть, вы даже не дали себе труда выяснить, что отец потерял всё своё и ваше состояние?

— Боже! Это невозможно! — схватился за голову Здислав. — Собственно, откуда ты об этом знаешь! Откуда вообще можешь знать! Отец мог совершить самоубийство по любому другому поводу!..

— Разумеется, — отрезал Павел. — Например, любовь без взаимности. Мама, прикажи подавать завтрак, поскольку действительно нет времени. Я должен побывать в нескольких банках и у дядюшки.

Пани Жозефина нажала кнопку звонка, а Здислав схватил брата за локоть:

— Мать говорила, что отец писал к тебе за границу. Ну, сделай милость, перестань же в конце концов быть Пифией дельфийской. О чём, чёрт возьми, идёт речь? Отец играл на бирже или что? Мы уже ничего не понимаем!

— Прежде всего успокойся и, если это тебя не затруднит, перестань сжимать мой локоть. По твоим словам я вижу, что отец не оставил никакого объяснения, а сами вы не интересовались состоянием ваших дел.

— Но, Павел! Словно ты не знал отца, — заламывал руки Здислав. — Ведь этот деспот никому не позволял контролировать, что он делает. Всё до последней минуты так ревниво держал в руках, что никто, даже дядюшка, не знает, что случилось!

— Ты разговаривал с дядюшкой? — равнодушно спросил Павел.

— Разговаривал с этим его Блумкевичем. Там настоящая паника.

Павел спокойно положил себе на тарелку ветчины и искоса посмотрел на брата:

— Соответственно. Не буду всем по отдельности объяснять всё дело. Не имею для этого ни времени, ни желания. Лично я ещё вижу возможность спасения, если не всего, то существенной части вашего состояния. Представлю это сам, когда вы соберётесь вместе. Договорись, прошу, с Галинкой и с Людвикой, чтобы пришли сюда. Желательно, чтобы присутствовал Яхимовский. У него у одного, кажется, голова в порядке. Мы должны посоветоваться.

— Людка нездорова и не выходит из дома, — заметила пани Жозефина. — Может, соберёмся у них?

— Да, да, — подтвердил Здислав и выбежал из комнаты, чтобы позвонить.

— Я тоже вам потребуюсь? — спросила пани Жозефина.

— Разумеется. Вы даже раньше поезжайте к Яхимовским и повторите им то, что я говорил вам о моем пребывании за границей, конкретно в Лондоне, и о переписке с отцом.

— Павлик милый, неужели и правда удастся что-то сохранить в этой катастрофе?

— Если они захотят следовать моим указаниям, то можешь быть спокойной.

Часом позже он ехал в такси в Колонию Сташица, где у его шурина Яхимовского была своя вилла. В холл встретить его вышел юноша в спортивном костюме, которому было не более шестнадцати лет, но выглядел он как взрослый мужчина.

— Пан Павел Далч? — спросил он. — Разрешите представиться, Ян Яхимовский.

— Здоровый ты парень, — мимоходом произнёс Павел и похлопал его по плечу.

— Мама сейчас спустится. Бабушка тоже у мамы, а папа позвонил, что скоро приедет вместе с дядюшкой Здишем. Прошу, не хотите ли закурить папиросу? — он указал на кресло и пододвинул латунную папиросницу. — Вы постоянно жили в Лондоне?

— Нет. Живу там, где того требует дело. В последнее время в Лондоне.

— Нита летом выезжала в Англию. Наверное будет надоедать вам расспросами.

— Мог и забыть, — с улыбкой оправдывался Павел, — Когда я её видел, она только-только училась ходить. Ей наверное уже семнадцать?

— Восемнадцать, и она не только ходит, но и лучшая легкоатлетка в беге на длинные дистанции, — ответил он не без хвастовства.

В небольшой зале он застал мать и сестру, которая не вставая подала ему руку и оправдывалась болезненным голосом:

— Извини, Павел, но я расхворалась. Как превосходно ты ещё выглядишь! Так и брызжешь здоровьем.

— Но сильно поседел, — сказала пани Жозефина.

— Лихорадочная работа на западе, дела, биржа, всё, что способно довести человека до седины, — покачал он головой и сел напротив сестры.

— Извини, Павел, но я думала, что ты не занимаешься никакими серьезными делами. До нас доходили слухи, что ты вовсе ничего не делаешь и что тебе не везёт.

— Ты права. Несколько лет мне не очень-то везло. И видишь ли, Людка, люди таковы, что чужие неудачи всегда готовы поставить им в упрёк, точно так же как успехи — в заслугу. Именно поэтому, — он улыбнулся, — я не обольщаюсь тем, что меня одаряют доверием и в каждом самом невинном моём слове усматривают мою большую мудрость.

— Когда доберусь до миллиона, меня признают оракулом, а если всё потеряю, назовут растяпой.

Установилось молчание, и пани Людвика присмотрелась к нему с любопытством:

— Стало быть, сейчас ты преуспеваешь? — спросила она.

— Кто сейчас преуспевает, — пожал он плечами. — Я тем уже благодарен судьбе, что удалось избежать тех потерь, которые постигли более крупных и более опытных текстильщиков. Ну, когда же они придут? — он посмотрел на часы, которые забрал из ящика отца. — Здесь, вижу, люди ещё не научились ценить время.

— Сейчас будут, — обеспокоилась пани Людвика. — Может быть, чаю?

После того как принесли кофе, пришли Яхимовский и Здислав. Яхимовский смущение и беспокойство маскировал любезностью. Здислав был хмур. Одновременно с кофе явилась и Галина. Наверх она поднялась в шубе и ботах. Очень сердечно приветствовала брата, хотя он поздоровался с нею равнодушно и даже демонстративно вытер щёку, на которой её поцелуй оставил красное пятно.

— Минуточку, — трещала Галина, отдавая верхнюю одежду прислуге и поправляя перед зеркалом платье, — сейчас я к вашим услугам. Павличек! Выглядишь импозантно. Знаешь, что это гадко с твоей стороны столько лет не показываться к нам… Сейчас, сейчас, только должна ещё позвонить портнихе, иначе она этот несчастный траур к сроку не закончит. Знаешь, мама, я решилась на коронки. Извините…

— Галина, — твёрдым голосом произнёс Павел, — портниха может подождать, а я нет. Прошу тебя, сядь. В моём распоряжении ровно двадцать три минуты.

— Сейчас, — подхватился Яхимовский, — позакрываю двери.

Павел кашлянул и пододвинул своё кресло. Он видел, что интуиция его не подвела. На лицах всех присутствующих было заметно ожидание известий важных, грозных, решающих, которые только он мог предоставить, и которые значили в их судьбе столько и в такой степени, в какой ему заблагорассудится. Он чувствовал, что завладел их воображением, что имеет готовую почву для овладения ситуацией.

Он начал говорить. Короткими, сухими предложениями представил суть дела. Отец два года назад тайно от имени фирмы взял ссуду в «Ллойд анд Боуер Банке» в Манчестере в размере двухсот тысяч долларов. Он не имел на это права. Сделка не была проведена через книги. Отец сам лично вёл корреспонденцию и переговоры. Все документы, касающиеся этого дела, по крайней мере относительно того, о чём отец писал Павлу, находятся в несгорающем сейфе в заводском кабинете отца.

— У кого есть ключ от этого сейфа? — спросил Павел.

— В этом ваше счастье, — печально улыбнулся Павел. — Так вот, как вы догадываетесь, отцу нечем было оплатить ссуду, а срок приближался. Он заложил доли — свою, мамы, Здислава, Людки и Галины, чтобы попробовать счастья в биржевых спекуляциях в Париже и Лондоне. Не имея в этом отношении никакого опыта, он попал в руки недобросовестных маклеров и проиграл. Тогда он продал ваши части при условии, что факт продажи останется тайной до середины февраля, то есть до дня заседания правления.

— Но это обыкновенная кража! — вскочил Здислав. — Это преступление!

— Не прерывай меня, прошу, — холодно произнёс Павел. — Так вот, полученную в этой повторной сделке сумму отец снова бросил на биржу и снова потеря всё до гроша. Поскольку я, как и большинство текстильщиков, нахожусь в деловых отношениях с банком «Ллойд и Бравер», я случайно узнал, что там опасаются недополучения ссуды, взятой варшавской фирмой с таким же названием, как моё. Очевидно, они тотчас же узнали, в чём дело. Коммерческая разведка дала знать банку, что ссуда не фигурирует в книгах фирмы и, следовательно, Вильгельм Далч совершил злоупотребление, что он ведёт неудачные биржевые спекуляции и стоит на грани разорения, в связи с чем банк намеревался направить сообщение в варшавскую прокуратуру.

— Ужасно! — сложила руки пани Жозефина, которая была так захвачена словами сына, что просто упустила из памяти события сегодняшнего утра.

— Тогда, — продолжал Павел, — я взялся за посредничество. К счастью, как я уже сказал, именно с этим банком меня связывали отношения, и там имели ко мне столько доверия, разумеется, опирающегося на мой текущий счёт, что согласились на это. Слава Богу, — Павел иронично усмехнулся, — я не чувствовал за собой никакого долга благодарности ни по отношению к отцу, ни по отношению к вам, мои любимые… Вы никогда не давали мне для этого какого-либо повода… Хм…

— Но, довольно об этом. Я написал отцу. В ответ получил умоляющее письмо, — Павел сделал жест, словно хотел достать это письмо из кармана, — Однако,.. — продолжал он далее, — дело шло с трудом. Впрочем, я сумел добиться прекращение уголовного преследования. Отец прислал мне подробные данные, касающиеся положения фирмы. Оно вполне удовлетворительное, что я сейчас вам представлю.

На этот раз он действительно достал из кармана пачку листочков, исписанных всем знакомым, привычным почерком пана Вильгельма. Начал зачитывать некоторые позиции и комментарии, после чего, спрятав бумаги, добавил:

— Как видите, фирма ссуду уплатить может и находится в хорошем состоянии. К сожалению, в ней не осталось ничего вашего. Всё принадлежит дядюшке Карлу и Кшиштофу, не считая, разумеется, долей Ганта и Яхимовского, которые остались нетронутыми.

— Мы нищие, — тихо произнёс Здислав и отвернулся, чтобы скрыть слёзы.

— И… и нет никакого спасения? — дрожащим голосом спросила Галина.

Павел в глубокой задумчивости минуту покусывал губы.

— Отец многое испортил своим самоубийством, — произнёс он. — Спасение было ещё возможно. Я, собственно, сообщал отцу, что банк склоняется к мнению, что сможет на определённых условиях пролонгировать ссуду. Окончательный ответ я должен был привезти через два дня. Увы, мои собственные интересы на два дня дольше задержали меня по дороге в Гамбург. И нервы отца не выдержали. Случилось…

— И когда следует ожидать скандала? — спросил Яхимовский.

— Ах, это, думаю, как-то удастся уладить. Я уже сообщил в Манчестер, а тут должен буду договориться с дядюшкой. Думаю, что обойдётся без скандала.

— Но нам-то что с того! — отчаянно буркнул Здислав.

— Да говори ты, бога ради, ибо я тут ничего не понимаю!

— У вас есть одно преимущество над дядюшкой и над Кшиштофом.

— Не понимаю тебя, Павел, — спокойно произнесла Людвика, — какая нам выгода в том, что узнаем об этом раньше?

— Действительно, — подхватил её муж, — ведь несгораемый сейф откроют в кабинете, тот банк даст о себе знать, ну и пан Карл будет так же хорошо обо всём проинформирован, как и мы.

— Собственно, нам следует постараться, чтобы он не узнал, чтобы у вас оставалось как можно больше времени для поиска спасения.

— Но я не вижу способа сохранить дело в тайне, — сказала Людвика.

— Есть один способ, только один, — сделал паузу Павел. — А именно — занять в фирме должность генерального директора.

Все молчали, и в этом молчании было какое-то разочарование. Павел продолжал:

— Если один из вас хотя бы на короткое время получит эту должность, в его руках окажутся большие средства, которыми он мог бы распорядиться по-разному. Со своей стороны могу обещать, что поспособствую решению проблемы возвращения ссуды таким образом, что вы не останетесь на мели.

— Да… Я вижу здесь некоторую возможность, — покачал головой Яхимовский, — и мы очень благодарны тебе за твою заботу, но, увы, концепция нереальна.

— Ни одному из нас пан Карл не отдаст должность генерального директора.

— Нет. Должен занять Кшиштоф. Сейчас царят хаос и безначалие.

— Всегда есть две дороги обретения власти: дорога права и дорога… узурпации.

Он стал им объяснять. Сами говорят, что пока ещё царят хаос и дезорганизация. За десятки лет все привыкли к власти Вильгельма Далча, и окажется делом естественным, если после его внезапной смерти кто-то из его детей эту власть унаследует, по крайней мере на время упорядочения дел, оставленных отцом в беспорядке и запутанными. Тут можно даже воспользоваться возвышенными и патетическими словами, как то реабилитация памяти умершего, моральный долг детей привести в порядок его явные упущения. Дядюшка Карл будет не в состоянии при ещё открытой могиле отказать в справедливости этим аргументам, особенно когда обладание властью окажется уже осуществлено и без скандала некрасиво будет нового директора, и как-никак члена семьи, устранить.

— Я даже обдумал это в мельчайших подробностях. — с какой-то суровостью в голосе говорил Павел. — Предвижу, что всё может принять ожидаемое положение. Только одно необходимое условие: тот из вас двоих должен стать генеральным директором, кто пользуется большим авторитетом, большим уважением, vox populi3 которого, мнение всех работников признаёт его имеющим право занять эту должность. Извините, но столько лет не видев вас обоих, я не ориентируюсь, у кого из вас более сильная рука, больший авторитет у рабочих, более сильный голос у дядюшки и лучшее знание заводских дел. Повторяю: вы должны решиться немедленно, ибо тут даже час играет огромную роль. С тем из вас, кого вы назначите, я обговорю дело подробно и уверяю, что вблизи оно будет выглядеть более лёгким, чем кажется сейчас. Разумеется, если вы не намерены защищать свое состояние, то не стоит и возиться. Со своей стороны вижу просто вашу обязанность взять ход дел в свои руки, да и мне это не безразлично, поскольку тогда я не останусь скомпрометированным перед манчестерским банком, ну и получу свои комиссионные. Теперь решайте, только быстро.

Он встал и перешёл в другой угол комнаты. Здесь на столике разложил бумаги, достал карандаш и выглядел полностью погружённым в работу. После минутной тишины среди собравшейся родни поднялся шум.

Павел внимательно прислушивался, и ни одно слово не прошло мимо его уха. Он был доволен собой. Первую большую атаку он провёл с хладнокровием и необходимой осторожностью. Очевидно, они были в его руках. Он не сомневался, что результатом этого беспомощного совещания будет то, что он предвидел со всей очевидностью.

Ни Здислав, ни Яхимович не решаться принять на себя означенную роль. Ни один из них не обладает необходимой отвагой и достаточным авантюризмом. Они слабы и трусливы. Он презирал их, но не мог ими пренебрегать, по крайней мере до тех пор, пока они не перестали быть ступенью, которую невозможно перешагнуть.

— Ну, мои дорогие! — заговорил он, — мне уже пора. Что же решили?

— Видишь ли, дорогой Павел, — заговорил Яхимовский, — это трудное задание…

Он начал перечислять препятствия, которые стоят у обоих из них на пути принятия руководства. Здислава недавно вывезли на тачке, к тому же он не знает совокупных заводских дел; Яхимовского же ненавидит пан Карл, у него много врагов в администрации, наконец ему докучает катар желудка…

— Хм… собственно мы говорили… не лучше было бы, если бы ты, любимый Павел, взвесив, что…

Он прервался, поскольку Павел Далч возмутился, а его лицо выразило как бы изумление и обиду.

Якимовский, покашливая, потирая руки, заикаясь и раз за разом оборачиваясь к жене, словно ища её помощи, начал объяснять, что, собственно, это был бы единственный и самый лучший выход из ситуации, что Павел наиболее подходит для занятия этой должности, что всё же он хорошо знает состояние дел, что, впрочем, в его руках находится дело ссуды… Ну, а с другой стороны, что ему мешает? Другое дело он, Яхимовский, которого тут все знают, у которого есть в Варшаве различные дела. Если бы дошло до скандала, он потерял бы репутацию, тогда как Павел может на всё плевать, ибо его дела не связаны с Польшей, концентрируются за границей…

— Ты сильно ошибаешься, — прервал его Павел, — Я много хлопка продаю в Лодзи. Кроме того исполнение этого плана потребовало бы остаться в стране на несколько месяцев, а у меня попросту нет времени. Впрочем, думаю, что и так сделал для вас больше, чем требовал бы от меня так называемый долг признательности. С какой стати я должен был нести столько трудов, риска и усилий? Вероятно, вы сами понимаете, что семейные чувства не очень-то обязывают меня жертвовать чем-либо?...

Однако Яхимовский не уступал. На помощь пришла Людвика, даже Здислав выдавил из себя несколько аргументов: директорская зарплата и тантьема4. Павел защищался всё слабее, когда же Галина набросила ему руки на шею, а пани Жозефина совершенно всерьёз расплакалась — он уступил.

Скольких же усилий стоило ему, чтобы не рассмеяться им в лицо и не сказать, что он сделал с ними то, что захотел, что так легко оставил их с носом, что вот он, «позор семьи» и «пропащий человек за бортом общества» — как когда-то они сами о нём говорили — признан их провидением, почти избавителем.

Он отдавал себе полный отчёт в весе одержанной победы, этой генеральной репетиции собственных сил и последствий, которые должны наступить после этого великолепного успеха, но насколько же большую радость ему доставлял сам выигрыш хорошо подготовленной партии, партии против людей, которые ещё совсем недавно смотрели на него свысока.

— Кажется, — сказал он, — что вы совершили большую ошибку, но слово произнесено. Поэтому не будем уже задерживать дам, а вас, господа, приглашаю к шести на квартиру к матушке. Мы должны оговорить подробности.

— Я больше не нужна? — вскочила весело Галина. — Это превосходно. Я должна позвонить портнихе.

— До встречи, — поцеловал Павел руку матери. — Во сколько я должен быть к обеду? Мне было бы удобнее в три. У меня сейчас совещание в двух банках. До встречи.

Не дожидаясь ответа, он попрощался со всеми и вышел. В действительности должен был справить себе гардероб. Щеголяние в тесноватых нарядах отца и в его мехах было бы непозволительным риском. Он взял такси и приказал отвезти его к одному из лучших портных, затем в самый большой скорняжный магазин. Там велел отослать ему прекрасную шубу за четыре тысячи злотых. Выбрал самую дорогую и наиболее великолепную, договорившись, что посыльному вручит чек.

Выходя от скорняка, он изучил содержимое кармана. Из денег, взятых у матери, осталось ещё около трёхсот злотых. Он зашёл к ювелиру и купил золотой перстень с фальшивым бриллиантом внушительных размеров.

К трём он был уже дома. Мать ждала его с обедом. Два свободных кресла возле стола свидетельствовали об отсутствии Галины и Здислава.

— Есть ли у вас в каком-нибудь банке деньги? — спросил он, расправляя салфетку.

— Конечно. Не знаю сколько точно, но там должно быть более двух тысяч.

— Это хорошо. Прошу вас, выпишите мне чек на предъявителя на четыре тысячи злотых.

— Но там же, наверное, нет четырёх, — испугалась пани Жозефина, — и кроме того это… это всё, что у меня осталось…

— Это уже моё дело, мама, не бойся. А на чеке поставь дату двумя неделями позже. К этому времени найдётся покрытие. Ну, что там говорила моя любимая родня?

— Ах, вообрази себе, я была возмущена. Людвика выступила с подозрениями.

— Она так суха, так отвратительно меркантильна. Сначала стала сомневаться в твоих хлопковых делах…

— Ну, тут она была недалеко от истины, — улыбнулся Павел.

— Как это? — не сориентировалась пани Жозефина.

— Потом советовала мужу проверить, не является ли твоей выдумкой вся история с займом.

— Высмеял её. Сказал, что он не наивное дитя, что в людях, слава Богу, разбирается и что удивляется тому, что тебя недооценили. Ну, видишь любимый мой сынок!

— Больше?... Да! Говорил, что нет ничего более легкого, чем проверить твои сведения. Если в бронированной кассе найдутся акты этой ссуды — дело ясное. Что же касается долей собственности, он узнавал у нотариуса Скоркевича.

— Нотариус отказался давать какую либо информацию, однако по тому, как он с ним разговаривал, легко можно было сделать вывод, что этот старый сумасброд действительно потерял всё.

— Здиш не падает духом и говорит, что до всей этой катастрофы верно не дошло бы, если бы ты приехал раньше и заглянул в экономику отца. Ты понятия не имеешь, что этот старый сумасброд натворил. Он попросту дезорганизовал мне весь дом…

Вытирая время от времени глаза, пани Жозефина рассказывала о последних годах своей жизни с паном Вильгельмом, нелюдимым, чудаковатым, вечно молчащим…

Монотонный голос матери не мешал его размышлениям. Тренировку на этот случай, очень кстати, он приобрёл в те долгие месяцы, когда в полной апатии лежал неподвижно в постели и просто не замечал, что с ним говорят, что заклинают самыми нежными словами, что осыпают оскорблениями. В это время он считал квадратики на обоях, умножал их, делил и тонул в абсолютной бессмысленности. Именно тогда он научился искусству полного отделения от окружающей действительности, и сейчас точно так же как квадратики на парижской мансарде, как мух на потолке в своём фольварке он мог считать шансы широко задуманного плана, умножать возможности, предвидением опережать факты, точно анализировать козыри противников.

Он сел за стол большой игры. Сел с пустыми руками. Это стало бы очевидным, если бы они сумели заглянуть в его карты, если бы могли убедиться в пустоте его карманов.

Глупцы! Он пришёл с копившейся годами жаждой выигрыша, с могучим капиталом воли к победе, с колоссальным запасом неиспользованной энергии, с холодным рассудком, в то время как жажда игры была в нём пламенной. Пришёл неотягощённый уже никакими сомнениями, свободный от всяких моральных сервитутов, пришёл с сокровищем стократ большим, чем эта тень двухсот тысяч долларов, которые упали ему в руки, как первая счастливая карта…

После обеда он снова заперся в комнате отца и вплоть до приезда брата и шурина изучал бумаги умершего.

Завтра утром должно было состояться погребение. Договорились таким образом, что прямо с кладбища они поедут на завод и там Яхимовский и Здислав позовут в кабинет отца всех начальников отделов и инженеров, которым представят Павла в качестве временного преемника умершего генерального директора. Дядюшка Карл окажется поставленным перед свершившимся фактом. Несомненно, он узнает об узурпации немедленно, однако, прикованный к постели и дезориентированный самоубийством брата, не предпримет сразу враждебных шагов. Разумеется, во второй половине того же дня Павел навестит его и остальное берёт на себя.

Остаётся проблема отношения к этим событиям Кшиштофа.

— Что это за человек и чего от него можно ожидать? — спросил Павел.

— Ну, я бы так не сказал, — предостерёг Яхимовский, — Знаю его очень мало. Однако уверен, что как инженер он далеко не посредственность. Ввёл много полезных инноваций. Например в расчетах сдельной работы на станках…

— Речь не об этом, — прервал Павел, — что за человек? Ну, скажем, моль, сноб, самонадеянный, хитрец или растяпа?

— Мало общается, — развёл руки Яхимовский. — Впрочем, в администрацию никогда не вмешивался. Ничего удивительного. Он на заводе всего-то два месяца. Производит впечатление скрытного, замкнутого в себе. Не пьёт, не гуляет, кажется, что нигде не бывает.

— Разве я знаю. Трудно описать. Например, производит впечатление маменькиного сынка, такого послушненького, понимаешь, прилизанного, хорошо воспитанного и скромного, а имеет страсть употреблять самые вульгарные слова и ругаться этими словами. При этом голос у него такой тихий… Не люблю его.

— Немного, — скривился Павел. — И ничего не знаете о его личной жизни?

— Ну как же! — воскликнул Здислав, — Яршувна!

— У него есть любовница. Это даже скандал, дело вполне ясное.

— Не спеши. Стало быть, её зовут Яршувна, и что это за особа?

— Машинистка. Давно работала у нас в секретариате. Он взял её в личные секретарши, ну и живёт с ней. Красивая девушка.

— Это всем известно. Впрочем, он этого совсем не скрывает. Отвозит её домой на своём автомобиле.

— Я видел их вместе в кино, — добавил Яхимовский.

— А кому, как не ей, мы обязаны тем, что отец выгнал шефа плановиков? Тот намекнул ей что-то о её дражайшем, и через час его на заводе уже не было. Это точно. Даже вызывает возмущение, поскольку совершенно не скрывается со своими амурами. Демонстративно обращается с ней как с настоящей дамой.

— Стало быть, сентиментален и «дамский угодник»?.. Ну, хорошо. Очевидно завтра я встречусь с ним на погребении. Тогда и постараюсь узнать его получше.

— Ожидаешь с его стороны наибольших затруднений?

Однако получилось не так, как он предполагал.

На похоронах Кшиштоф действительно присутствовал, однако всё время сопровождал свою мать. Поскольку Павел вёл под руку свою, оба брата не видели друг друга, Павел выбрал только короткий миг, когда подошёл к тётушке и Кшиштофу, чтобы поздороваться. Тётушка была заплаканной и молчала, Кшиштоф обменялся с ним всего лишь несколькими ничего не значащими словами вежливости, из которых невозможно было сделать никаких выводов.

Однако Павел сумел присмотреться к двоюродному брату. И на него этот серьёзный юноша, выглядевший моложе своих лет, произвёл скорее неприятное впечатление. Когда во время надгробных речей они стояли друг напротив друга по обеим сторонам усыпальницы семейства Далч, Павел уставился в глаза своего противника и старался по ним прочитать, какие там заключаются силы, какое хитроумие, какая сообразительность?

Кшиштоф не мог очевидно вынести этого взгляда, поскольку отвернулся и даже как будто покраснел.

«Неужели что-то уже предполагает?» — подумал Павел.

Прямо с кладбища Павел, Яхимовский и Здислав поехали на завод.

Цеха были в полном движении, но в отделах осталось едва ли несколько человек: все служащие и инженеры принимали участие в похоронах и ещё не успели вернуться трамваями.

Яхимовский приказал швейцару открыть кабинет покойного. Они вошли.

Тут царил образцовый порядок. Все предметы на столе оставались на том месте, на котором их разместила педантичная рука пана Вильгельма.

В углу стоял небольшая несгораемый шкаф. Павел достал из кармана ключ и открыл его.

Внутри, систематически разложенные, лежали толстые папки. Их было немного, и третья по счёту оказалась той, которую искали.

Павел положил её на стол и, заняв кресло отца, указал место шурину и брату таким голосом, словно уже был их начальником. Однако они не обратили на это внимания. Слишком заняты были содержимым папки, и Яхимовский даже потянулся к ней.

— Извините, — бесцеремонно отстранил его руку Павел, — не вижу причины вырывать у меня бумаги из рук.

Он достал первый лист и, бросив на него взгляд, убедился, что это договор о ссуде. Внимательно просмотрел каждый лист, затем передал Яхимовскому. Он опасался, что и тут могут быть какие-нибудь следы уже совершённых выплат. К счастью, кроме нескольких писем, в общих чертах оговаривающих условия урегулирования платежей, в папке не находилось ничего, что выдавало бы тайну посмертного письма отца.

— Вопрос не вызывает никаких сомнений, — вздохнул Яхимовский, откладывая последнюю бумагу.

— А в чьих руках находятся доли? — спросил Здислав.

Павел улыбнулся с таким выражением лица, словно хорошо это знал.

— На это есть время, — бросил он с прохладцей.

В действительности он многого ожидал от оставшихся в кассе папок. Если и там не найдёт указаний, остаётся ещё обращение к какой-нибудь из торговых разведок. Во всяком случае он знал, что обнаружение покупателей ещё возможно.

В свою очередь Яхимовский и Здислав приступили к следующему пункту намеченного плана. В прилегающей к кабинету зале заседаний раздавались приглушённые разговоры, а потом, по мере прибытия людей, шум: начальники отделов собирались на аудиенцию.

Павел закрыл кассу и встал возле дверей, пытаясь в общем шуме различить отдельные слова, которые проиллюстрировали бы настроение собравшихся, перед которыми сейчас он предстанет и которых должен завоевать. Они уже видели его на похоронах — печального, сосредоточенного… Теперь следует предстать перед ними человеком действия… Да, да… Впрочем, он увидит, почувствует температуру и на этом построит свои слова и манеру поведения.

— Уже собрались, — вбежал в двери из коридора Здислав, — Я волнуюсь, чёрт, всё же это переворот! Какое счастье, что Кшиштоф поехал домой!

— Открой эти двери, — спокойно сказал Павел.

Здислав повернул ключ в замке и почти лакейским жестом открыл двери. В зале моментально установилась тишина. Павел немного подождал и вышел энергичным шагом с высоко поднятой головой. За ним проскользнул Здислав и расположился позади брата, рядом с Яхимовским. Они стояли перед собравшимися как вождь и его адъютанты перед фронтом. Собственно, так и было договорено.

— Господа, — начал Павел, — Большинство из вас меня не знает. Я Павел Далч. Я пригласил вас сюда, господа, чтобы прежде всего от имени родных и фирмы сердечно поблагодарить вас за честь, которой вы почтили память умершего и за выражение сочувствия, которое вы пожелали принести в облегчение наших страданий. Мы это ценим и оцениваем так высоко, как высоко оценивал мой умерший отец вашу дружбу и привязанность к работе на нашем предприятии. Предприятие это имеет свои традиции, освящённые многолетним руководством умершего. Они всегда основывались на честных, сердечных и искренних взаимоотношениях. Вызванный отцом, я, к сожалению, не смог прибыть вовремя из-за границы, чтобы из его собственных уст услышать завещание его воли. Во всяком случае, заверяю вас, что она будет исполнена в точности. В этом смысле гарантирую вам моё полное доверие и прошу у вас такого же отношения ко мне. Я ненадолго приму руководство предприятием. Мои собственные интересы призывают меня вернуться в Англию. Однако согласно с волей умершего я занимаю его место, чтобы привести в порядок некоторые дела, которые мой светлой памяти отец в связи с его возрастом и фатальным состоянием нервов не смог урегулировать. К ним, среди прочих, относится вопрос отложенных премий и денежных вознаграждений. Отсрочка эта была предпринята не по вине фирмы, но исходя исключительно из личных интересов моего отца, что подтверждается его чётким требованием. Так вот, все эти отсроченные платежи будут выплачены в течение шести недель. Господа! В связи с трагической смертью моего отца по городу распустились слухи о якобы расстроенных финансах фирмы и о мнимом разорении семьи моего отца. Слухи эти являются полностью фальшивыми и очень обидными. Даю вам слово, что у них нет никаких, даже малейших оснований. Как раз наоборот, готовились планы дальнейшего развития и расширения предприятия, о чём я буду с вами говорить. Пока что прошу вас твёрдо опровергать ложные слухи, что соответствует нашим общим интересам. Действительно, умерший испытывал в последние часы некоторые платёжные трудности, однако они уже перестали существовать и не являлись причиной его трагической смерти. Вот, господа, всё, что я хотел вам сказать. В заключение ещё раз сердечно прошу вас, как в большинстве своём старых и испытанных сотрудников нашего предприятия, облегчить мою задачу искренним и доверительным отношением ко мне, что послужит самой ценной наградой за мои усилия.

Он склонил голову и протянул руку к стоявшему ближе других инженеру Каминьскому, к секретарю Холдеру, ко второму, третьему, четвёртому… По очереди он крепко пожимал им руки, а они, с почтением отвечая на рукопожатие, называли свои фамилии. Некоторым, чьи фамилии он запомнил по запискам отца, произносил несколько тёплых слов, свидетельствующих, что он знает от умершего, чем они отличаются и какие заслуги имеют перед фирмой.

По тому, как на него смотрели и как подавали руку, он легко мог заключить, что его выступление их убедило, что они приняли его доброжелательно, словом, что он произвёл положительное, может даже более чем положительное впечатление.

Уже во время первых слов своей импровизированной речи он заметил открывающиеся двери и несмело просовывающегося Блумкевича, фактотума5 пана Карла.

Очевидно он пришёл сюда разнюхивать; нельзя было позволить ему уйти прежде, чем соответствующим образом будет сформировано его донесение. Как раз сейчас, внимательно наблюдая за ним, Павел заметил за спинами других манёвры Блумкевича, пытающегося незаметно добраться до дверей. Павел сделал три шага в строну и преградил ему дорогу:

— А, пан Блумкевич, — произнёс он свободно, — приветствую вас. Подождите минуточку. Мне надо с вами переговорить.

— Простите великодушно, — сморщился Блумкевич. — На самом деле я вошёл сюда случайно, ну и остался, поскольку не хотел своим уходом прерывать вашей речи… вашей прекрасной речи… Однако сейчас я спешу, пан председатель меня ожидает…

— Мне было очень приятно. Что касается спешки, то я не задержу вас, пан Блумкевич, надолго. Прошу, — безапелляционным жестом он указал ему на двери кабинета, — входите.

В течение минуты он попрощался с большинством собравшихся, а когда остался наедине с братом и Яхимовским, спросил:

— Ну и что. Ты говорил так, словно был несомненным владельцем завода.

— Только, чёрт, этот Блумкевич! — выругался Здислав.

— Что за упущение. Всюду сумеет он втиснуться, но Юзефа отругаю как пса за то, что его впустил, — злился Яхимовский.

— Ничто не мешает, — пожал плечами Павел, — поговорю с ним. Будьте вечером у матери. До встречи.

Павел знал, что Блумкевич — твёрдая и хитроумная штучка. По крайней мере он не пренебрегал беседой с ним. Изначально у него были другие планы, он иначе намеревался подступиться к дядюшке Карлу, однако сейчас, раз уже его соглядатай собственными ушами слышал эту «тронную речь», следовало изменить тактику.

Поэтому он вошёл в кабинет с угрюмым выражением лица и опущенными плечами. Блумкевич встал из кресла и довольно нахальным взглядом изучающе присматривался к нему.

— Вы удивлены, пан Блумкевич? — бросил Павел с печальной улыбкой.

— Удивлён… нет… Не ожидал, что пан председатель назначит вас генеральным директором…

— О, об этом узнать нетрудно. Если пан Здислав что-то знает, это известно и остальным… Даже те, от кого следует хранить тайну.

— Вы правы. Мой братец не отличается сдержанностью языка. Но тут не было никакой тайны.

— Да. Я не известил дядюшку Карла вчера, поскольку был измучен долгой дорогой. Однако сегодня должен с ним увидеться и объяснить этот вид своеволия, которое вынужден был допустить.

Павел сделал вид, что этого не слышал. Опёрся головой на руку и потёр лоб:

— Один Бог знает, как меня это мучает… Но, однако, пан Блумкевич, трудно. Кто однажды решился взять какой-либо груз на свои плечи, тот должен нести его до конца. Вы сказали, что моя речь была прекрасной… Ха… Ха… К сожалению, дела не только не выглядят так прекрасно…

— Что вы хотите этим сказать? — осторожно спросил Блумкевич.

— То, пан Блумкевич, что мой отец совершил некоторый… промах.

Блумкевич открыл рот, но ничего не сказал. Павел встал неспешно, открыл несгораемый шкаф и достал папку. Просмотрел ей и буркнул:

— Каждый вправе допустить ошибку в собственных счетах, — вскользь ответил Блумкевич.

— Вся беда в том, что не в собственных, а в заводских, — с нажимом подчеркнул Павел и, осмотрев ещё несколько папок, добавил словно сам себе, — Где же, чёрт побери, это дело?.. Ведь отец ясно мне писал, что находится в кабинете, в несгораемом шкафу… Ага! Есть…

— Ошибка на такую сумму в чужих счетах, это преступление, — прошипел Блумкевич.

Павел выпрямился и смерил его суровым взглядом.

— Как вы смеете! Запомните, пан Блумкевич, что вы говорите с Далчем о его отце!

— Молчать! — он швырнул папку на стол, — Запомните, что вы — наш слуга!

Его мощный голос наполнил комнату и эхом отозвался в коридоре. Блумкевич съёжился и побледнел.

— Идите сюда, — тоном приказа произнёс Павел и положил перед его носом папку. — Нашёл. Вот она. Читайте.

Блумкевич, стоя склонённым над столом и не отваживаясь сесть, дрожащими пальцами переворачивал квитанции.

Павел сверху присматривался к нему — с мимолётной улыбкой на устах, однако когда Блумкевич закончил и поднял вспотевшее лицо, он встретил суровый взгляд серых глаз Павла.

— Что же будет… что же будет…, — забормотал он. — Хозяин этого не переживёт.

— Именно поэтому я вас задержал. Опасаюсь за сердце дядюшки. И всё же я должен ему обо всём сказать. Я не умею разговаривать с больными. Может случиться несчастье. Так вот, пан Блумкевич, можете ли вы как-нибудь осторожно предупредить моего дядюшку. Приготовить. Когда будет уже можно, позвоните мне. Я буду ждать.

— С сердцем пана председателя не так уж плохо, — удивился Блумкевич.

— Слава Богу. Не знал об этом, ну так тем лучше. Так вот, скажите сразу, что дядюшка и завод никаких убытков по этому поводу не понесут. Я это… беру на себя.

— Двести тысяч долларов?... — в голосе поверенного зазвучало явное недоверие, однако уже без предыдущей нотки иронии.

— Да, — покусывая губы ответил Павел, — беру на себя, но, как вы видите, сроки чертовски сжатые…

— Именно. И в это время я не буду располагать такой наличностью. Я должен договориться с банком. По желанию отца я выступал у них как доверенное лицо фирмы и сейчас, во избежание скандала, должен эти два месяца быть хотя бы номинальным директором… Впрочем, это я объясню уже лично дядюшке. Вы могли подумать, что это узурпация, но мне безразлично, что себе думает пан Блумкевич, что думают три дюжины Блумкевичей! Понимаете! Тут речь идёт о чести семьи! О памяти моего отца! И даю вам слово, что на той памяти пятнышка не позволю оставить, хотя бы ценой всего, чем я располагаю.

Он ударил кулаком по столу так, что зазвенели металлические предметы.

— Я ведь ничего не говорил, — беспомощно объяснился Блумкевич.

— Да… да… — потёр виски Павел, — я взволнован… столько сразу, столько сразу… Не обижайтесь на меня, пан Блумкевич, я ведь знаю, что вы являетесь старым и добрым нашим приятелем, что отец высоко ценил вас… Да и вы питали к нему добрые чувства…

— О… редкий был человек… Пусть там отдыхает в покое — добавил он, глядя на небо.

— Прошу извинить, что увлёкся, — протянул руки Павел и сильно пожал ему ладонь.

Он видел, что поверенный дядюшки окончательно дезориентирован, озадачен и обескуражен. Сейчас, высунув язык, побежит к дядюшке, однако язык был напутан так, как никогда и ни у кого.

«Самый лучший способ для тёртых калачей этого типа — думал он, — представиться им в непонятным для них образе, скрывающем от них механизмы нашей психики, запутанный, странный механизм, в котором они не умеют разобраться, и который вынуждены в простоте души принимать за специфику людей высшей категории».

В ожидании телефонного звонка Павел проверил оставшиеся бумаги отца. Он не ошибся: нашёл в них достаточно ясный след продажи долей. Вёл он через один из варшавских банков в нотариальную контору и далее к какому-то Толевскому. Тот либо сам был покупателем, либо только посредничал в сделке. В любом случае можно будет его разыскать и добраться до фактических покупателей.

С какой целью — Павел ещё не давал себе полного отчёта. Собственно, целью был выкуп долей, однако единственной собственностью Павла, не считая нескольких сот злотых, были великолепная шуба и перстенёк с фальшивым бриллиантом.

Он как раз приглядывался к нему с улыбкой, когда зазвонил телефон: Блумкевич уведомил, что пан председатель ждёт.

Спустя десять минут Павел стоял на пороге комнаты дядюшки. Он предполагал, что застанет тут Кшиштофа, однако пан Карл был один, поскольку даже Блумкевич, проводив гостя, тотчас вышел, тихо закрывая за собой дверь.

В полумраке его пергаментное лицо с закрытыми веками и с сеткой неподвижных морщин казалось мёртвым.

— Здравствуйте дядюшка, — произнёс Павел спокойно, вставая перед кроватью и, не дождавшись ответа, свободно занял кресло.

— Кто ты? — спросил Карл после долгого молчания.

— Я спрашиваю, чем занимаешься, на что существуешь?

— Мне говорили, что ты заработал какое-то состояние?.. Я ничего о тебе не знал…

— Ничего удивительного. Здесь меня уже вычеркнули из жизни. Слуги в доме моей матушки, когда я приказал доложить о себе как о её сыне, не хотели меня впускать. Очевидно, подозревали меня в мистификации, как никак, они слова не слышали о существовании Павла Далча. Меня вычеркнули из числа живущих.

Пан Карл поднял веки и глянул на него искоса.

— Не стану об этом с вами спорить. Так или иначе, благодаря вам я стал известен как подонок, как позор семьи и дармоед… И эта почётная репутация окружала тут мою память, покуда не узнали, что у меня есть деньги, что у меня есть связи, что я могу на что-нибудь пригодиться. Пусть вас не удивляет моя горечь. Слишком долго меня ею кормили… Впрочем, у меня уже нет обиды на отца. Он не меньше страдал по моей вине, и я знаю, как ему было тяжело первым протянуть мне руку… Особенно протянуть её за помощью…

— Пусть спит спокойно, — произнёс с почтением Павел, не отводя глаз.

— Почему же он не пришёл ко мне? — прошипел больной.

— Насколько я знаю по его письмам, отношения, которые связывали отца с вами, не были слишком тёплыми. Вы были настолько далеки друг от друга, что в минуту утраты надежд ему было ближе до кладбища, чем до вас.

— Как ты смеешь упрекать меня в этом, — захрипел он, — как смеешь!

— Ошибаетесь, я вовсе не упрекаю вас. Во всём виноваты только слабые нервы отца и его полное одиночество в собственном доме… Я в нём всего второй день, но и этого хватило, чтобы понять трагедию такого человека, как отец, в окружении глупости, праздности, снобизма и эгоизма…

— Ты прав, эта женщина его погубила, это бездушное чудовище, — закашлялся в ярости больной, — этот злой дух его дома… Она вас так воспитала, она отравила ему жизнь, она разделила нас, самых лучших, самых любящих друг друга братьев! Она забрала у меня брата! Это её подлость стянула узел на его горле! Это из-за неё этот самый благородный человек был доведён до мошенничества. Какой позор, какой позор! О Боже! О Боже правый! Покарай её страшной карой за его смерть, за мою обиду, за мой стыд! Покарай её страшной карой… покарай… покарай…

Голос больного перешёл в хрип, по его бледному лицу лились обильные слёзы.

Павел достал платок, приложил его к глазам и поверх него внимательно приглядывался к дядюшке. Он всегда считал его человеком холодным, расчётливым, даже скупым и уж тем более не способным на какие-либо чувства и страсти. Новая черта, открытая сейчас в его характере, требовала вновь изменить тактику. Что будет, если дядюшка заявит о готовности покрыть долг из собственного кармана?.. Это нарушило бы все планы. Однако мысль Павла работала быстро и чётко. Он знал, что разыгрывает сейчас самую важную партию, и знал, что не имеет права проиграть её.

— Слишком поздно, к сожалению. Месяц назад. Если бы…

— Как же он нашёл тебя? — прервал его больной.

— Я продаю много хлопчато-бумажной пряжи в Лодзе, а расчёты направляются на мой счёт в том самом банке «Ллойд анд Боуер», в котором отец брал те несчастные ссуды. Обо мне он узнал либо случайно, либо от кого-нибудь из лодзьских промышленников. Главное, что он написал мне отчаянное письмо с просьбой о посредничестве.

— Разумеется, я обещал сделать всё возможное. Вступил в переписку, и банк в конце концов согласился на определённые уступки. Однако прежде чем я успел сообщить об этом отцу, тот получил письмо, отправленное банком как раз перед переговорами со мной и угрожающее передачей дела прокурору.

— Потому что те двести тысяч долларов были заимствованы от имени фирмы, а в её бухгалтерии не было о том никакого упоминания.

— Ну, хорошо, — терял терпение больной, — но откуда они об этом узнали?

— Первый срок платежа прошёл. Обратились к какому-нибудь детективному агентству и оно их подробно проинформировало.

— Значит, в нашей бухгалтерии кто-то шпионит!

— Прочитав письмо, отец повесился, — развёл руками Павел.

Установилось молчание. Пан Карл покусывал губы, не спуская взгляда с племянника:

— Разумеется. Не имело смысла далее скрывать их от вас.

Он встал и взяв папку с соседнего стула, достал из неё пачку бумаг.

— Немедленно. Зажги верхний свет. Выключатель у дверей.

Павел выполнил это указание и, снова садясь возле постели, предложил:

Большие листы неудобно держать одной рукой, несмотря на это пан Карл не прерывал чтения, хотя это его очевидно утомляло. Время от времени он снимал очки, протирал глаза и, не проронив ни слова, читал далее.

Павел искоса приглядывался к нему, а когда наконец больной закончил, спросил:

— Что думаю? Думаю, что наследники Вильгельма, то есть вы, должны заплатить долг отца.

Он сказал это таким тоном, словно вовсе этого не ожидал.

— То же, что и вы: долг должны заплатить дети покойного.

— Глупости говоришь, — скривился больной, — Во-первых, всей их доли для этого не хватит, а во-вторых, платёж через два месяца. За это время невозможно продать доли иначе как за бросовую цену. Они, разумеется, этого не захотят. Я знаю их достаточно хорошо.

— Извините, — нахмурил брови Павел, — вы не знаете меня слишком хорошо, если считаете, что я буду сносить такого рода фразы, как «говоришь глупости». Ваш возраст обязывает меня относиться к вам с уважением, но и я не сопляк, и прошу вас избегать подобных слов. Под мои «глупые разговоры» большой банк мог доверить десять тысяч долларов, теми же разговорами я преследую гораздо большие интересы, чем вам кажется, и это даёт мне право быть уверенным в успехе.

— Это не имеет отношения к делу, — не без смущения произнёс больной.

— Имеет постольку, поскольку в таком тоне я ни с кем не буду вести разговоры, даже с вами. А тут речь идёт о большой сумме, которую вы должны были бы заплатить, коль скоро вы не заблуждаетесь на тот счёт, что мои родственники и не подумают платить без процесса, а процесс по формальным обстоятельствам может быть выигран.

— А вот и есть! Потому я и приехал, потому и пришёл к вам. Я заставлю их заплатить по крайней мере половину долга, а остаток заплачу сам. Вам честь моего отца не будет стоить ни гроша.

— Как же ты их заставишь? — недоверчиво буркнул пан Карл.

— Как заставлю — это уже моё дело. По крайне мере я не хочу делать из этого для вас тайну, только не считаю это существенной проблемой. Прежде всего я должен вам объяснить мои поступки, которые могут выглядеть злоупотреблением. Так вот, прежде всего замечу, что речь вовсе не идёт о фактическом директорстве. Мне необходима только сторона номинальная. Кроме того, я не намерен вовсе слишком долго занимать эту должность.

— И я так думаю, — холодно произнёс больной. — Твоё управление началось сегодня и сегодня закончилось. Однако я думаю, что тебе следовало бы быть таким любезным и благосклонно объяснить мотивы твоего поступка, который был бы злоупотреблением, если бы не напоминал оперетку.

— Весёлое настроение, — ответил Павел, — как вижу, не покидает вас. У меня, однако, есть основания не искать оперетки в трагедии моего родного отца.

— Не переворачивай мои слова. Я говорил о той комедии интронизации!

— Сейчас, дядюшка. Вы полагаете, что моё выступление перед руководителями было комедией? Может, оно повредило фирме?

— По какому праву ты сделал это?.. Независимо от смысла того выступления. Это было беспрецедентное вторжение в мои права! И кроме того ты скомпрометировал себя, если хотя бы на минуту мог допустить, что я утвержу этот опереточный переворот! Ты поступил не только авантюрно, но неумно и легкомысленно!

Павел не ответил ничего и только смотрел на дрожащие морщинки на лице пана Карла.

— Посмотрите на меня, — спокойно ответил Павел, — похож ли я на легкомысленного человека?.. Разве я похож на человека, который позволил себе занять директорское место без уверенности в том, что это назначение будет утверждено?.. Чёрт возьми, произвожу ли я впечатление сопляка и сумасшедшего?!..

— Так по какому праву? Как мог, даже если у тебя есть серьёзные основания, сделать это, не получив предварительно моего согласия?.. Не думаю, что я дал бы его тебе, но допустим, что так, что в минуту помрачения сознания я бы согласился доверить управление фабрикой человеку молодому, неопытному, не имеющему доброй репутации, и в дополнение совершенно незнакомому с фирмой и её сложными делами! Но для чего?..

— Прошу прощения. Именно об этом я и хотел говорить. Только прошу меня услышать. Начну, собственно, с тех сложных дел фирмы, с дел, с которыми я на счастье фирмы значительно лучше знаком, чем кто-либо, не исключая и вас, дядюшка.

И Павел начал говорить. Как же сейчас он был благодарен своему отцу за его деспотизм, за ревнивое сохранение власти, за алчное сосредоточение в руках всех данных, касающихся управления предприятием. Именно за это он когда-то его ненавидел, а сегодня благодаря этому держал в своих руках мощный козырь. Он хорошо помнил каждое слово из посмертной докладной записки отца, и каждое из них умел соответствующим образом использовать и, пересыпая сведения логичными комментариями, произвёл на слушателя ожидаемое впечатление.

Поскольку пан Карл вовсе не отзывался, Павел перешёл к изложению проблемы долга в манчестерском банке. Он договорился с тем банком так, что будет иметь возможность выполнить платёж частями. Первую часть в сумме двадцати тысяч долларов он распорядился снять со своего счёта в день приезда в Варшаву. Завтра, не далее чем утром, подойдёт квитанция, которую он дядюшке представит. Однако он не намерен оплачивать всё из собственного кармана. На родственников он сможет иметь влияние только в случае получения на определённое время должности директора, и только при условии, что получит на это полное согласие дядюшки. Однако должность эта ему необходима и по той причине, что иначе банк не согласится на соблюдение обоюдного соглашения и потребует через своего адвоката немедленной оплаты всего долга. Поскольку же фирма абсолютно не в состоянии выплатить такую сумму в течение двух месяцев, а о затяжке таких платежей сейчас, после самоубийства отца, было бы невозможно даже мечтать, необходимо подчиниться условиям банка. В противном случае банк потребует обеспечения долга собственностью фирмы, и тогда выйдет наружу злоупотребление отца. Это приведёт к скандалу и не только к компрометации, но и к повышению кредита, а следом пошатнёт и предприятие. Таким образом, не остаётся ничего другого, как дать банку единственную гарантию, которую он готов принять, то есть гарантию, основанную на личном доверии к Павлу.

Он говорил спокойно, красноречиво, развивал перспективы дальнейшего урегулирования проблем. Заверил, что с учётом собственных интересов не мог бы сидеть в стране дольше чем два, в крайнем случае три месяца, что в соответствии с волей покойного не предпримет никаких самостоятельных шагов без детального согласования с дядюшкой, что фактическую власть охотно передаст Кшиштофу или кому-либо, кого назначит дядюшка. Просил только, чтобы этим кем-то не был Яхимовский, которому нельзя доверять.

Свой почти получасовой доклад о состоянии дел он полагал настолько убедительным, что уже не ожидал возражений дядюшки. Однако пожилой человек был твёрдым орешком. Прежде чем согласиться с племянником, он изучал его целым рядом вопросов, убеждался в уже обсуждённых вопросах и наконец своё согласие подкрепил многими условиями. Главным и основным было то, что Павел не мог отдавать какие-либо распоряжения, принимать какие-либо решения или предпринимать что-либо на предприятии без согласия Кшиштофа. Кроме того Павел обязался через три недели представить дядюшке письменное согласие своей семьи на покрытие половины долга.

— Признаюсь, — сказал пан Карл в заключение, — что ты преподнёс мне достаточно большую неожиданность. Я думал о тебе хуже, чем ты заслуживаешь. Очевидно, ты меньше подвергся влиянию твоей матери, чем остальные её дети. Не могу простить тебе только того, что самовольно, без предварительного обсуждения так поступил со мной.

— Никто об этом не знает, дядюшка, кроме вас и Блумкевича. Признаюсь, впрочем, что таким способом я хотел поставить вас перед свершившимся фактом. Речь шла о достижении цели, а не об уважении. Люди охотнее соглашаются с тем, что уже существует. А я не допускал, что вы являетесь таким трезвым и порядочным человеком, который питает братские чувства к моему покойному отцу. Не ставьте мне это в вину, но мы действительно не знаем друг друга.

— Не моя в том вина, — с нажимом произнёс пан Карл.

— Мне хорошо об этом известно, дядюшка, однако сейчас я питаю надежду, что за короткое время совместной работы, которая нас ожидает, я сумею сыскать столько вашего уважения и симпатии, сколько уже сегодня после этого разговора я питаю к вам.

На прощание пан Карл протянул племяннику здоровую руку:

— Завтра договоришься с Кшиштофом. До свидания.

— Не сомневаюсь, дядюшка, что это будет действительно взаимопонимание.

Павел вышел и поехал на Уяздовскую. Визит к дядюшке закончился полным успехом. Он не только нашёл одобрение своего директорства, не только сумел добыть уважение и доверие, но дошёл до создания атмосферы более чем выгодной для себя.

1 Пробош — приходской священник. — Прим. пер.

2 «Злотувка» — здесь, монета достоинством в один злотый. — Прим. пер.

3 Vox populi (лат.) — дословно «голос народа». Общественное мнение, с которым необходимо считаться. — Прим. пер.

4 ТАНТЬЕМА (фр. tantième такая-то (часть) — вознаграждение, выплачиваемое в виде процента от прибыли директорам и высшим служащим акционерных обществ, банков, страховых организаций.

5Фактотум — (лат. fac totum делай всё) уст. — доверенное лицо, беспрекословно исполняющее чьи-либо поручения. — Прим. ред.