"Братья Далч и К"

В комнату машинисток вошёл секретарь Холдер с выражением лица, обещающим новость.

— Ну, пани мои, — произнёс он, потирая руки, — с одной из вас я должен расстаться.

В одну секунду умолкли «Роялы» и «Ремингтоны», а панна Климашевская, которая не далее как вчера в письме самого директора допустила две орфографические ошибки, смертельно побледнела. Однако Холдер остановился возле столика панны Яршувны и откашлялся:

— Но за что? — испугалась Яршувна. — Кажется я, пан Холдер, ни в чём не провинилась?

— Ну, не бойтесь, пани, — он улыбнулся. — С вами расстаёмся мы, то есть секретариат, а пани получает повышение и хм… перспективы!..

— Да ещё какие! Пани становится личной секретаршей директора Кшиштофа Далча. Скажите Юзефу, чтобы перенёс вашу машинку в кабинет технической дирекции.

— Почему Марихна? Это «старик» так решил? Она получит прибавку? — посыпались вопросы.

— Ну, если бы «старик». Сам пан Кшиштоф сказал: прошу мне назначить ту блондинку, которая сидит у окна, она мне безумно нравится.

— Вы шутите, — покраснела Яршувна, — Этого не может быть!

Холдер стоял, улыбаясь, и наслаждался произведённым впечатлением:

— Ну, о том, что нравится, не говорил, но коль скоро выбрал её, очевидно что-то в этом есть.

— Он мне совсем не понравился, — произнесла панна Климашевская, — такой какой-то…

— И когда я должна к нему идти? С завтрашнего дня?

— Зачем откладывать счастье? — с шутливым пафосом отвечал Холдер. — Идите тотчас.

— Но я не могу сейчас! — вскочила Яршувна, — сами посмотрите! У меня совершенно вытертые локти и вообще это старое платье! И волосы совершенно растрепались. О, мой Бог, почему вы не сказали мне об этом вчера? Я так не пойду ни за какие сокровища!

Она лихорадочно пудрила носик и отряхивала с платья пыль. Яркий румянец и разгоревшиеся от эмоций голубые глаза вместе с несколько взлохмаченной шевелюрой цвета льна производили впечатление крайнего возбуждения. Полные большие груди вздымались от частого неритмичного дыхания. Беспорядочно взмахивая гребнем, она вырывала себе целые пряди волос.

— Что ты так волнуешься, Марихна? — пожала плечами панна Вречковская и надула привядшие щёки. ?— Думаешь, что он на тебе сразу женится? Или может пошлёт тебя в фотографию?

— Она думает, что Господа Бога за бороду поймала, — добавила вторая.

— Вообще я слышала, что он уже обручён и оставил свою наречённую за границей. Чуть ли не каждый день ей письма пишет.

— Ну, — язвительно заметила панна Климашевская, — теперь Марихна будет ему на машинке письма отстукивать.

— Говорите, говорите, — заметил секретарь, — но любая из вас до небес подскочила бы, окажись она на месте панны Марихны.

— Мне он вообще не нравится. Брюнет и такой поскрёбыш1. У мужчины должен быть рост, плечи…

— И весь такой важный, словно палку проглотил.

— Сама вчера говорила, что таких глаз ещё не видела, — распетушилась панна Яршувна.

— Фи… ну, красивые глаза. Но он ещё сопляк. Что это за возраст для мужчины — двадцать восемь лет.

— Для тебя действительно слишком мало, — отбивалась Марихна, — досадно иметь дело с мужчиной на шесть лет моложе тебя.

— Тише, девушки, — прервал Холдер, — не то ещё «старик» войдёт. Ну, панна Марихна, поспешите, ибо там есть что-то важное для диктовки.

Юзеф забрал машинку, а минуту спустя Марихна, перекрестившись украдкой, вышла в коридор.

Кабинет её нового шефа размещался в конце коридора на первом этаже. На больших чёрных дверях висела табличка:

«Инж. Кшиштоф Вызбор-Далч — Технический директор».

Она постучалась и, услышав коротко, но мелодичным голосом брошенное «прошу», вошла.

Он сидел за столом, однако встал её поприветствовать и, откладывая папиросу, произнёс:

Рукопожатие было мягким, но сильным, а выражение лица скорее серьёзным и только случайно вежливым.

— Как давно вы у нас работаете? — спросил он, указывая на стул.

— Стало быть, вы уже достаточно освоились с технической терминологией. Во всяком случае, каждый раз, когда я буду вам диктовать, если у вас возникнуть какие-нибудь сомнения, касающиеся правописания, пожалуйста спрашивайте.

Он кивнул головой, что означало окончание беседы. Она встала и заняла место за машинкой, которая была установлена таким образом, что Марихна должна была сидеть, повернувшись спиной к столу. Однако на стене перед ней висел огромный остеклённый план завода и в этом стекле она видела отражение своей так скверно причёсанной головы, а далее — контуры стола и сидевшего за ним шефа. Он перелистывал какие-то бумаги, раскладывал большие листы, сортировал маленькие карточки, на которых время от времени что-то записывал. Это правда, что она предпочитала мужчин высоких, но этот был такой интересный и так ладно сложен. Очевидно, коллеги из секретариата критиковали его только от досады на то, что он выбрал именно её. Было бы глупо, если бы она из за этого стала себе что-то воображать, и всё же… Они даже подходят друг к другу, ибо он — худой брюнет, а она — довольно полная блондинка! Промышленник и стенографистка… во множестве очень хороших фильмов встречались такие ситуации. Она понимает, она не настолько наивна, чтобы размечтаться на эту тему, но во всяком случае это повышение. В обеденный перерыв она пойдёт в чёртёжную похвастаться отчиму.

— Пожалуйста, пишем, — раздался за её спиной мягкий но звучный голос. — Вы готовы?

— Заголовок: Организация технической дирекции Заводов Братьев Далч и Компании… Готово?

— Стало быть, с новой строки: «С первого января текущего года вводится следующая структура администрации...»

Быстрый, чёткий стук машинки смешивался с плавным, выразительным голосом диктующего. Марихна не поднимала глаз от клавиатуры. Она не понимала ни слова из того, что отстукивали её пальцы, всё внимание сосредоточила на том, чтобы не пропустить ни одной буквы, чтобы не наделать ошибок. Работа должна быть выполнена без изъяна. Директор Кшиштоф Далч размеренным шагом ходил по кабинету и диктовал «из головы». В крохотные перерывы она видела отражение его фигуры в стекле перед собой: одну руку он держал в кармане, в другой держал записки, в которые изредка заглядывал. Такой элегантный… Кшиштоф… Это очень красивое имя. Того студента, с которым она познакомилась в вагоне, звали Станислав. Вообще каждый второй парень — Станислав или Ян, или Юрек. Простонародье. Иное дело Кшиштоф… Кшиш, Кших, а можно и из второй половины имени: например Тоффи — словно конфетки!

— «…с учётом выше приведённых рубрик должны быть составлены ежедневные отчёты складских расходов в трёх экземплярах, и это в целях взаимного контроля…»

Действительно ли он помолвлен? Во всяком случае, до сей поры ни на одну из служащих он не обращал внимания, а всё же на заводе уже три недели. В бухгалтерии говорили, что он всё время сидит в мастерских либо совещается с руководителями отдельных бюро и отделов. Интересное дело, будет ли он теперь больше просиживать в кабинете? Иначе зачем бы приказал выделить себе секретаршу?

Время от времени, не прерывая диктовки, он задерживался возле неё и наклонялся над машинкой, чтобы проверить, что написано.

«Какое счастье — думала Марихна, — что вчера я сделала маникюр!»

Чего-чего, а своих рук ей не придётся стыдиться. Дай Бог каждой. Завтра наденет гранатовое платье с белым воротничком и те блестящие чулки.

Часы в коридоре начали отбивать двенадцать часов и почти одновременно хрипло отозвалась сирена.

— Вы обедаете на заводе? — прервал директор.

— Нет, пан директор, дома. Здесь только завтрак.

— Ну, стало быть, пишем дальше. Мне нужно ещё сегодня закончить эту записку. Вы не устали?

— О, нет, — соврала Марихна и рискнула слегка улыбнуться, но он совершенно этого не заметил.

«Это ничего, — думала она под треск машинки. — Всё же это только первый день. За неделю—две раскрахмалится и не будет таким официальным.

Писать закончили около трёх. Он взял машинопись и, сев за стол, погрузился в чтение. Установилась тишина. Марихна слегка растирала уставшие пальцы, поглядывая на начальника. Какой у него красивый овал лица, какая гладкая смуглая кожа…

— Извините, — он поднял на неё глаза, — вы уверены, что «металлургический» пишется через два «л».

— Ну… да, пан директор, — ответила она поспешно и теперь уже сама не знала, не следует ли писать через одно «л».

— Не удивляйтесь, — он улыбнулся, бесспорно улыбнулся ей, — не удивляйтесь, что я слаб в орфографии. Среднюю школу, как и политехнический институт, я заканчивал за границей, а в польской грамматике я всего лишь самоучка, и то, как видите, скверный.

Она хотела что-то ответить, однако в голову не приходило ничего подходящего. Тем временем он закончил читать и взял в руку трубку внутреннего телефона. Попросил соединить с генеральным директором и произнёс:

— Это говорит Кшиштоф, может ли дядюшка сейчас принять меня?.. Хорошо, я сейчас приду.

Без суеты он сложил бумаги и, позвякивая ключами, запирал ящики стола.

— Во сколько вы приходите на работу? — спросил он.

— Хм… Я попросил бы, чтобы вы приходили к семи, за это, разумеется, уже в три будете свободны. Вам это не составит разницы?

— Нет, пан директор, вот только живу я в Зелонце и… чтобы вовремя успеть, должна буду вставать гораздо раньше… в пять…

— Ну да, — он задумался, — Трудно вас к этому принуждать. Какая у вас зарплата?

— Стало быть, получите прибавку, но нужно будет жить в Варшаве. Хотите?

Разумеется, она хотела. Она живёт у отчима в Зелонце, и сейчас же отправится в город и снимет комнату, если это необходимо. Директор Далч сказал, что даже обязательно, поскольку время от времени будет её вызывать и в неурочные часы, за которые, разумеется, ей заплатят дополнительно. Пока что зарплата будет повышена до трёхсот пятидесяти злотых.

— Большое спасибо, пан директор, — она покраснела и неожиданно для самой себя сделала реверанс.

Это его видимо позабавило, поскольку он усмехнулся, демонстрируя красивые мелкие и очень белые зубы.

— Двадцать один, то есть, двадцать второй идёт, — сконфузилась она.

— Вы ещё очень молоды. Ну, стало быть, договор заключён?.. Я дам соответствующее распоряжение пану Холдеру. Теперь ещё одно. Прошу вас, чтобы всё, что я диктую, оставалось в строгой тайне. Это необходимое условие. До свидания, пани.

Он подал ей руку и вышел из кабинета. Она была необыкновенно возбуждена. Столько перемен! Боже, у неё будет такая большая зарплата, и наконец-то она поселится в Варшаве! Уже завтра начнёт искать себе комнату. Что-то скажет на это отчим?

Она лихорадочно собирала свою сумочку и запирала машинку. Её подмывало тотчас побежать в секретариат и похвастаться подругам, но она выдержала до звонка. Теперь надо было спешить на поезд. Быстро выбежала на улицу. Она не переносила этой части пути до остановки трамвая. Летом или зимой, всегда здесь было много грязи, а осенью нужно было буквально применять эквилибристику, чтобы по набросанным тут и там кирпичам добраться до улицы Вольской, где уже были тротуары. Однако сегодня она просто не обратила на это внимания. На остановке уже собралось несколько человек, в основном из конструкторского бюро и из расчётного. Все уже знали, что она стала секретаршей Кшиштова Далча, и поздравляли её с повышением. Личность молодого директора очень интересовала всех с точки зрения перемен, которые он хотел провести на заводе, а кроме того в силу того, что все, что касается семьи хозяев, было одной из самых популярных тем в разговорах между работниками. Они любили и побаивались Вильгельма Далча, с насмешкой говорили о Здиславе, с уважением о Карле, у Яхимовского была кличка «Пройдоха», а о Кшиштофе Далче ещё не сформировали себе мнения.

Отчим Марихны Яршувны, пан Озерко как один из самых старых работников фирмы был досконально знаком с этими обстоятельствами. Сразу после того, как вместе с патчерицей они разместились в третьем классе поезда до Зелонки и Марихна сообщила о предложении шефа, он заявил, что ничего против не имеет, поскольку Далчи — это солидное семейство, и они не позволят нанести обиду своему человеку. Так повелось ещё от старого Франца.

Поскольку теперь Марихна тоже ощущала себя своим человеком для Далчев, она стала расспрашивать отчима об их истории. Правда, она уже слышала её много раз, рассказываемую разным случайным слушателям, но никогда не обращала на неё особенного внимания, даже тогда, когда после окончания гимназии получила должность на заводе. Однако сейчас было совсем по-другому. Любая информация, любое слово имели свой глубокий актуальный смысл.

— Старому Францу, — рассказывал отчим, — не было и трёх десятков, когда он приехал в Варшаву, однако ремесленником был уже первоклассным и, как оказалось, имел голову на плечах. Он приехал на собаках, которые тянули возок со всеми пожитками, и звался не Далч, а Далтц. Но поскольку людям это трудно выговорить, то все и говорили: отнеси замок в ремонт Далчу, пусть Далч починит петли, ведь он открыл скромную мастерскую на Бонифратерской, которую называли также «Под Псами», поскольку приехал он якобы на собаках. Однако человеком он был честным, работящим, и вот в Праге жил тогда один зажиточный мельник, Бауэром звался. Тоже из немцев. Вот Франц делал то одно, то другое на мельнице и через два года женился на дочке Бауэра. Похоже, в приданое он получил пять тысяч рублей или больше. И поскольку человеком он был бережливым, трудолюбивым и неглупым, сразу заложил себе небольшую котельную мастерскую, со временем купил участок за Вольской рогаткой и стал строиться. Отчасти на свои, отчасти на приданое, да на взятое взаймы, ведь был он честным и люди собственную душу ему доверили бы. Получилось неплохо. Сначала сельскохозяйственные инструменты изготавливал, потом от Венской железной дороги различные заказы пришли. А когда сыновья школу закончили и пришли отцу помогать, на заводе уже работало более двухсот рабочих.

— Стало быть, этом на том самом заводе, где мы сейчас работаем? — спросила Марихна.

— На этом самом. Только после смерти старого Франца оба сына сразу завод расширили, оставили мелкие заказы, перешли на изготовление машин. Старший, Вильгельм, тот более интересный и элегантный был, женился на графине, на пани Корниевской. Обедневший род, ютились на маленьком фольварке, но всё же графиня есть графиня. Вот только благополучия она ему не принесла. Сильно нос задирала, а началось с того, что с младшим братом Вильгельма, с Карлом, поругалась и похоже даже за дверь его выставила. А речь шла о женитьбе Карла.

— Именно. Влюбился он в одну из Грушковских, дочку купца пряностями. Это графине, очевидно, пришлось не по вкусу. А девушка красивая была, маленькая такая, ну и пан Карл как упёрся, так и женился назло брату. Отсюда и разрыв произошёл. И как мать, так и дети держались подальше от супруги Карла. У Вильгельма через год после свадьбы родился первый сын, Павел. Тот, видимо, в мать пошёл, ибо никакого учения не закончил и то ли гуляет по миру, то ли сидит в материнском фольварке и, как говорят, с родственниками никаких отношений не поддерживает. Потом родилась дочь Людвика — та, что замужем за директором Яхимовским; потом Здислав — тот, которого недавно на тачке вывезли, тоже не удался; а потом дочь Галина.

— Это та, что приезжает иногда на завод в таком зелёном автомобиле с собакой, — кивнула головой Марихна.

— Да Бог её знает, но и о ней люди, как водится, хорошего не говорят.

— Кшиштоф — это, как известно, сын председателя Далча. Рассказывали, что он потому и учился за границей, чтобы не встречаться тут с детьми своего дядюшки, вот такая неприязнь была между матерями. И поскольку Карл был бережливый, а Вильгельма и жена, и дети разоряли, Кшиштов владеет большей частью завода. Ты там смотри, чтобы чем-нибудь не восстановить его против себя, ибо у него решающий голос. Даже сегодня слышал от инженера Ласоцкого, что Кшиштоф, пожалуй, после Вильгельма главным будет.

— Я вовсе не думаю восстанавливать его против себя, — страстно заверила Марихна.

— Меня уже не выгонят, с мальчишек на заводе работаю, но ты смотри. Могут быть большие перемены, если Кшиштоф высадит дядюшку из дирекции.

— А почему все они называются просто Далчами, а этот — Вызбор-Далч?

— Потому что адаптированный. Видишь ли, у матери Кшиштофа, из рода Грушковских, был дядюшка — тоже шляхтич, но бездетный, поэтому были у него большие опасения, что на нём род закончится. Он, собственно, и сказал супруге Карла: когда у вас родится сын, я его адаптирую, пусть и мою фамилию носит, и всё моё состояние ему отпишу. И написал такое завещание. Вот потому он и зовётся Вызбор-Далч.

По приезде в Зелонки Марихна тотчас занялась сбором своих вещей. Правда ей было немного жаль покидать отчима, но поскольку и без того в доме жили две его дочери, об удобствах старика незачем было беспокоиться.

На следующий день утром в пять она была уже на ногах, а в семь — на заводе. Очень радовалась, что сумела прийти в кабинет прежде, чем появился её шеф. Выбрала случай, чтобы появиться в секретариате и похвастаться переменами, которые происходят в её жизни. Панна Климашевская тотчас предложила ей поселиться вместе.

— Э-э-э, ты так далеко живёшь, — уклончиво ответила Марихна.

— Ну, это можно исправить. Найдём комнату где-нибудь поближе.

— Оставь её в покое, — вставила панна Прошиньская, — неужели не видишь, что Марихна хочет жить одна.

— Иначе зачем бы она перебиралась из Зелонки, — язвительно добавила другая.

— Глупые вы, — обиделась Яршувна и выбежала в коридор.

Она как раз успела войти в кабинет шефа, когда он явился. Вошёл своим таким характерным лёгким, эластичным шагом и приветствовал её весёлым замечанием:

— Как это любезно с вашей стороны, что уже сегодня вы прибыли в семь.

— Быть может у панны есть в городе родственники, у которых она могла бы поселиться?

Она не поняла, почему это должно быть лучше, и спрсила:

— Ну… я имел в виду, что пани будет чувствовать себя свободнее…

— Должно быть, у вас есть возлюбленный, который сможет вас навещать, — сказал он после минутного колебания.

Щёки Марихны зарделись предательским румянцем, а сердце стало биться сильно и быстро.

Далч достал из кармана большую серебряную папиросницу и закурил.

— Довольны ли вы новой работой? — спросил он, всё ещё стоя возле неё и делая вид, что не замечает смущения…

— Очень, — произнесла она с сильным акцентом искренности.

Ей хотелось бы убедить его, что она восхищена, что будет стараться как никто, лишь бы только он был ею доволен, что сделает всё, что в её силах, чтобы снискать его благорасположение…

Должно быть мысли Далча шли близкой дорогой, поскольку он сказал:

—Я надеюсь, что мы оба будем довольны. Я просил бы вас доверять мне и излишне не делилиться с приятельницами о том, что мы делаем и о чём меж собой говорим.

— Впрочем, у меня нет приятельниц, ?—добавила она.

— Поэтому мы оба в одинаковом положении: у меня тоже нет приятелей… Да… Но, однако, принимаемся за работу.

Он сел за стол, минуту перебирал записки и начал диктовать. Если вчера Марихна не понимала того, что печатала, то сегодня она была настолько захвачена воображением, что сама себе удивлялась, как может писать, не слыша отдельных слов, а только мелодию этого бодрого юношеского голоса. Неоднократно их работу прерывали. Входил курьер с какими-то бумагами, инженер Вайдел и другие. Марихна заметила, что с ними он разговаривает иначе, чем с ней. Правда голос был тот же самый, но интонация сухая, строгая, предложения отрывистые. Наблюдение это обрадовало её безмерно... Она боялась дать слишком много воли фантастическим мечтаниям, но как могла она справиться с этим, если ей всего двадцать один год, а мечты такие непослушные.

— Ну, теперь распорядитесь, чтобы вам подали чай, — прервал Далч, — и желаю вам приятного аппетита. Я же пойду на завтрак, потом немного развлекусь в мастерской. Вы можете заняться приготовлением трёх циркуляров на основании этих вот заметок, однако с учётом изменений, внесённых мною карандашом на полях.

С какой радостью собиралась теперь на работу Марихна, с какой заботой выполняла все его указания. Завод перестал быть местом ежедневной серой барщины, а сделался сущностью дня. Свободные часы, проведённые вне кабинета, как бы превратились всего лишь в дополнение суток, стали как бы временем, оставленным для того, чтобы она могла приготовиться к той минуте, когда он войдёт и окинет её милым, тёплым взглядом своих прекрасных глаз. Он был таким любезным и таким внимательным. Всегда замечал каждую новую деталь в её одежде, иногда даже давал ей советы: «вам лучше в зелёном» или «попробуйте причесаться иначе, более гладко, думаю, что получится в вашем стиле».

Марихне даже удивительно было, что мужчина, — к тому же её начальник, такой значительный человек, — так уважителен, доброжелателен и вполне очевидно заинтересован ею. Это свидетельствовало о его действительно благородном воспитании и о большой деликатности. Прежние опыты Марихны в общении с мужчинами, в целом небольшие, не выходили из её круга, включая нескольких знакомых служащих, студентов или молодых офицеров. Она не влюблялась никогда. Тот или другой иногда нравился ей, но более близкий контакт с ними закрывали подсознательные мечты о большой любви к какому-нибудь необыкновенному человеку, экзотичному махарадже, прославленному лётчику, кинозвезде или олимпийскому чемпиону. Очевидно, директор Кшиштоф Далч не был ни одной из этих фигур, он был чем-то значительно меньшим, но и чем-то значительно большим. Почему? — она и сама не знала. Впрочем, и не стремилась это выяснить. Слишком поглощало её переживание действительности и возвышение над этой действительностью фантастических мечтаний о будущем.

Повседневность становилась уже как бы порогом к нему. Марихна сняла небольшую, но очень хорошенькую комнатку на улице Лешно. Проезд оттуда до фабрики занимал не полных четверть часа, поэтому вставала она так же как и раньше, в шесть, а в три была уже свободна. Этот распорядок дня повлиял также на ослабление отношений с коллегами. Она не встречала их в трамвае и, подчиняясь просьбе начальника, не стремилась увидеться с ними в свободный обеденный час. Поначалу немного раздражали замечания бывших приятельниц по поводу её так называемого «задирания носа», но с течением времени она перестала на них реагировать, тем более, что в конечном счёте имела право считаться в заводской иерархии чем-то более высоким, чем они. Определялось это не только зарплатой, но и тем, как относился к ней директор Кшиштоф Далч.

Она не могла не замечать того, что каждый раз когда кто-либо входил в кабинет, Далч, обращаясь к ней, был исключительно вежлив, преувеличенно любезен, демонстративно приятен при одновременном подчёркнуто-официальном отношении к пришедшему. Контраст этот доставлял Марихне не поддающуюся определению радость. Возможно она меньше радовалась бы этому, если бы знала, какой эффект это вызвало во многих отделах предприятия. Для неё этот эффект выразился только в том, что теперь все, не исключая инженеров и начальников отделов, приветствовали её с большим почтением, вставали со стула когда разговаривали, кланялись издалека и не позволяли себе при ней шуточек.

Теперь она уже довольно часто по поручению шефа улаживала различные вопросы в отделах и в конторах цехов. Иногда её даже посылали в город, чтобы купить какие-нибудь технические книги либо выписать какие-нибудь данные из больших энциклопедий в библиотеке Кошиковой. Каждый раз, когда дело было срочным, пан Кшиштоф приказывал ей ехать на его автомобиле. Уже начинались первые заморозки, и поездки в открытом экипаже не доставляли слишком большого удовольствия, если бы не факт, что это была его машина, ну и что из окон бухгалтерии было отлично видно, как она садилась и как шофёр укутывал её ноги директорским пледом. И какое же это было торжество, когда из тех же окон увидели, как садились оба: она и пан Кшиштоф Далч.

Случилось это при следующих обстоятельствах: к двум она закончила раскладывать по ячейкам рапорта из цехов, как вдруг зазвонил телефон. Говорила мать пана Кшиштофа. Марихна, которая теперь всегда отвечала на звонки, узнала, что пан Карл Далч почувствовал себя хуже и просит сына, чтобы тот поехал за доктором или послал за ним машину. Марихна тотчас позвонила в инструментальный цех, где, как она знала, должен был находиться пан Кшиштоф. Он тотчас пришёл и сказал:

— Ну, коль скоро вы закончили с рапортами, по дороге я завезу вас до дому. Где вы живёте?

— На Лешне, извините, но зачем вы будете беспокоиться?

— О? А вы не думаете, что это доставит мне удовольствие? — и он посмотрел на неё значительно.

Она залилась румянцем и опустила глаза. Вскоре уже сидела в машине рядом с ним. Шофёр остался, поскольку пан Кшиштоф сам хотел управлять машиной. Он управлял спокойно и легко, с той деликатностью, которая характеризовала все его поступки в отношениях с ней. А ведь она знала, что он умеет быть строгим, да, даже грубым. Не так давно, когда она искала его в закалочном цеху, собственными ушами слышала, как он «распекал» инженера Воньковского. Тогда он навешал на него всех чертей и сказал, что такая работа… Тут он произнёс такое слово, которого она от него никак не ожидала. Просто не подходило оно ему. В других устах прозвучало бы даже оригинально, и не коробило бы так сильно, как в его — таких красивых и так нежно очерченных. Впрочем, Марихна не умела этого себе объяснить, но ей казалось, что это святотатство, хотя от нескольких человек она слышала, что пан Кшиштоф «не церемонится и ругает напропалую». Возможно это его поза, чтобы внушать подчинённым больше страха, а может попросту плохая привычка. Она решила вовсе о том не вспоминать, и это удавалось тем легче, что, зная о её присутствии, он никогда такого не допускал.

Автомобиль остановился возле её дома. Он отворил дверцу и помог ей выйти.

— Очень, очень вас благодарю, пан директор, — Она протянула ему руку.

— Это я вас благодарю, — произнёс он с улыбкой, на секунду задержал её руку, отодвинул рукавичку и поцеловал тут же возле кисти.

Она влетела в дом словно сумасшедшая. Едва не бросилась на шею пану Вечоркову, отцу её хозяйки, когда тот открыл ей дверь. Поскольку обед подавали в половине четвёртого, у неё было достаточно времени для припоминания этого важного происшествия: он поцеловал ей руку!

С того момента, как она стала его секретаршей, миновало всего лишь три недели, и она уже знала, что это просто так не кончится. И ежели она так старательно украшала и приводила в порядок свою комнатку, то не без мысли о том, что всё же может так случиться, что когда-нибудь он в неё войдёт. Без каких-либо намерений, но просто так…

И это случилось, случилось совершенно неожиданно.

Марихна всегда довольно тяжело переносила обыкновенную слабость. Прежде, когда ещё работала в секретариате, обычно брала отпуск на два дня. Однако теперь решила не прерывать работы. Во-первых, она скучала… по заводу, а во-вторых, опасалась, чтобы пан Кшиштоф на время её отсутствия не взял бы кого-нибудь другого, например ту же Климашевскую, которая кокетничает с каждым мужчиной.

Поэтому она пошла. Однако выглядела такой бледной и так скверно, что он сам это заметил и приказал ей вернуться домой, а завтра, сохрани Боже, не приходить, поскольку, впрочем, никакой работы как раз и не будет. Двухдневное же отставание легко отработается. У него всё же есть теперь целый отдел, и мир не рухнет, если она два дня отдохнёт. При этом он был так деликатен, что не выпытывал, что с ней. Очевидно догадался. Что ж, ничего удивительного, верно уже имел не одну возлюбленную (тут сердце Марыси сжалось), не одну, и имеет представление о женских слабостях.

Так назавтра она не пошла на завод. Лежала в постели и вышивала цикломены на коврике, который был предназначен для украшения столика перед зеркалом. Было примерно пять либо четверть шестого, когда в прихожей раздался длинный звонок. Должно быть какая-нибудь из приятельниц хозяйки, Марихна слышала её шаги, когда она шла открывать дверь, звяканье цепочки и внезапный стук в её дверь. Стало быть, к ней. Кто это может быть?

Вошла хозяйка и сказала, что пришёл какой-то мужчина и спрашивает, сможет ли панна Яршувна его принять?

— Такой брюнет, элегантный, говорит, что знает о вашей болезни и, собственно, пришёл проведать.

— Милый Боже! — у Марихны перехватило дыхание, — Неужели! Мамочки! Я сама не знаю… Ну, пожалуй пригласите… Сейчас, я не слишком растрёпанная?

— Нет, нет, и рубашечка красивая, как я посмотрю, смело можете его принять.

С этими словами хозяйка выбежала, а секунду спустя в комнату вошёл Кшиштоф Далч. Он был не в повседневном толстом сером костюме, но в чёрной визитке, в которой выглядел ещё красивее и ещё утончённее. В руке держал большой свёрток.

— День добрый, пани, как вы себя чувствуете? — сказал он так свободно, словно в его визите не было ничего чрезвычайного.

— Ох, пан директор, — прошептала она с трудом.

— Я счёл для себя приятной обязанностью проведать вас. Ну, вы со мной не поздороваетесь?

Она протянула руку, которая заметно дрожала. Он склонился и слегка коснулся её очень горячими губами, задержав в своей ладони.

— Я принёс в утешение шоколадки, — сказал он, размещая пакет на заставленном всякими пустяковинами прикроватном столике и пододвигая себе стул.

— Пан директор… в самом деле… я страшно благодарна…

— Вы позволите распаковать? Видите ли, поскольку сам я лакомка, вот и подумал, что вы захотите меня угостить.

— О, я сама, — Она сорвалась с места, но резкое движение внезапно вызвало сильную боль, так что она упала на подушку и побледнела с выражением страдания на лице.

Далч, не говоря ни слова, встал, налил в стаканчик немного воды, вынул из кармана жилетки небольшую серебряную коробочку и подал ей белую пастилку:

— Примите, — произнёс он тоном не терпящим возражений, — это успокаивает любые боли.

— Через четверть часа боль пройдёт, — заверил он, пряча коробочку в карман.

Теперь она вспомнила, что уже видела её у него на заводе. Однажды, после возвращения из мастерских, он принял такую пастилку, объясняя, что у него частые мигрени и что только это ему помогает. Действительно, тогда он выглядел сильно побледневшим и под его прекрасными глазами были синие тени.

— Пан директор так добр ко мне, — Она вздохнула.

Он минуту молчал и словно в раздумье произнёс, растягивая слова:

— Вы преувеличиваете… Впрочем, пожалуй необходимо иметь на свете кого-нибудь, для кого можно быть добрым…

И вдруг, словно для того, чтобы переменить тему разговора, начал другим тоном:

— Сегодня я должен был вместе с дядюшкой Вильгельмом представлять завод на похоронах председателя Генвайна. Погребение длилось более двух часов и я несколько замёрз…

— Да. С завода Сшер и Генвайн… В прошлом школьный товарищ Вильгельма. Застрелился. Вы, должно быть, читали в газетах.

Марихна вовсе не читала газет. Раньше, когда ещё работала в секретариате и жила в Зилонце, о всех важнейших происшествиях она узнавала от коллег, либо от отчима, который при каждом подобном случае рассказывал о карьере и родстве упомянутой особы. Это было его пристрастие. Поэтому Марихна хорошо знала, кто такой этот Генвайн. Если отчим говорил о ком-нибудь с добавлением слова «тот» — это означало, что говорится об известном и богатом человеке.

— Застрелился? Он же был уже старым человеком, — заметила она.

— Старым. У стариков тоже бывают причины для самоубийства. Кажется, фирма его стояла на пороге банкротства.

— Однако, пан директор, чаще приходится слышать о самоубийствах людей молодых. Чаще всего от любви…

— О, не говорите об этом. Мы оба молоды, — сказал он с улыбкой, — и вовсе не думаем о… самоубийстве. Ну, вам не лучше?

— И сильно недовольны, что я пришёл вам докучать?

— Пан директор, — воскликнула она с такой сердечностью и упрёком в голосе, что даже сама спохватилась, что это неудобно.

— Красиво тут у вас, — сказал он, осматриваясь. — Видно, что у вас есть эстетические увлечения. Что же вы вышивали?

Он взял в руки работу и стал её внимательно рассматривать:

— Цикламены. Вы это делаете с большим умением. Красивая вышивка и тема счастливо придумана. Вы сами составляете эти рисунки?

— Сама. О, если пану директору угодно, гляньте туда, на эту подушку с папоротником, это тоже я сама придумала.

Он встал и внимательно присмотрелся к подушке.

— Интересная композиция, — сказал он, — у вас талант.

— Но я растяпа, — она улыбнулась, — утомляю пана директора женскими безделушками. Очень извиняюсь! Вы верно подумали, что я немножко глупа.

— Ни чуть, вы естественны, а это большое достоинство. Ну, может, теперь съедим шоколадки?

Он сам распаковал свёрток и подал ей. Разговор перешёл на тему добротности разнообразных кондитерских изделий, причём Марихна заметила, что пан Кшиштоф действительно любит шоколад. Он ел его много и со вкусом. Не раз она слышала, что мужчин, любящих сладости, отличает доброта характера. Разве он не был очень добрым? По крайней мере, к ней? Какой бы директор пожелал проведать свою секретаршу во время болезни? Если бы он был старым и некрасивым, тогда понятно, но такой как он, на него, верно, женщины сотнями слетаются. И тем не менее она ему понравилась. Точно понравилась. Иначе зачем бы он пришёл?..

Марихна действительно пользовалась большим успехом у мужчин. На улице, в трамвае или поезде на неё оглядывались и делали ей томные глаза. В многочисленном кругу знакомых подскакивал к ней то один, то другой. Как-то один студент медик даже расцеловал её в углу. Она излишне не упиралась, поскольку хотела попробовать, насколько это приятно, но неприятно вовсе. И он сказал ей тогда, что она не разбужена. Идиот! В другой раз жених Зоси, её единоутробной сестры, по пьянке начал Марихну тискать и целовать, после чего у неё осталось только не поддающееся выражению отвращение. Губы у него были синие и липкие. Брр… Какие же красивые губы у Кшиштофа Далча… Они должны быть такими сочными, как она читала об этом в романах…

— Нет, да и чьи мне хранить? Отчим не фотографируется, а больше у меня никого нет.

— Как это, и вы никогда не влюблялись? Никогда в вас никто не влюблялся, кто бы оставил на память свой портрет с нежной надписью?

Он разразился долгим, даже немного неприятным смехом. Очевидно она сказала что-то очень глупое. Рассердилась на себя. Глупая гусыня! Что он теперь о ней подумает! Мой Боже, вырвалось же у неё что-то такое нелепое!

Он всё ещё смеялся, а у неё из-под век заскользили слёзы. Лучше бы она сейчас провалилась сквозь землю! Стыдилась просто посмотреть на него, стыдилась, что он заметит её слёзы. Она закрыла глаза и отвернулась.

Он перестал смеяться и ничего не говорил. Какой же он безжалостный, как издевается над ней. Должно быть, смотрит на её щёки, по которым ползут эти несчастные слёзы, и улыбается иронично… Что за истязание…

Вдруг она почувствовала на лице мягкое, нежное прикосновение его ладони, мягкое как бархат, и у неё даже дыхание в груди перехватило. Ладонь двигалась по мокрой щеке с такой тёплой, сердечной нежностью, отодвинула волосы со лба, гладила спокойными, равномерными движениями голову и снова щеки, и вот с другой стороны лица ощутила его вторую руку и вдруг на губах лёгкий, едва ощутимый поцелуй, потом более сильный, ещё более сильный, аж раздвигающий её неподвижные губы… Они падали на неё неторопливо, горячие, проникновенные, невыразимо удивительные… Она лежала без движения и только сердце стучалось неистово. Она не знала почему, но в тех поцелуях было что-то очень грешное, что-то очень распутное, что не могла себе представить. Она не считала себя святошей, давно мечтала о его устах, но сейчас сквозь наслаждение, которое вызывали эти поцелуи, сквозь трепет, который охватывал её от прикосновения этих горячих губ, было ещё что-то, что стояло на границе между желанием и отвращением… Она хотела, чтобы это продолжалось как можно дольше и в то же время её охватывал огромный стыд, не перед ним, которого она так желала, но перед чем-то, что можно было сравнить только с отвращением, которое вызывает вид увечья.

А он целовал медленно, с перерывами, словно после каждого поцелуя вспоминал и изучал его вкус… Понемногу его рука двинулась по шее, по плечу, до самой груди и гладкие длинные пальцы накрыли её выпуклость такой мучительной, такой упоительной лаской…

Марихна подняла веки и увидела над собой бледное, сосредоточенное лицо, нежно раздутые ноздри и огромные чёрные глаза, в которых горело любопытство, да, любопытство, непонятное, ужасающее любопытство…

Она тихо вскрикнула, дёрнулась и закрыла лицо руками.

Он выпрямился, встал и отошёл к окну. Только спустя продолжительное время она отважилась посмотреть на него. Он стоял спиной, всматриваясь в чёрное стекло, с высоко поднятой головой и с руками в карманах. В комнате царила полная тишина, только с третьего этажа долетал отдалённый, приглушённый звук фортепиано, повторяющего гаммы.

«Что теперь будет, — думала Марихна, — Скажет ли он, что любит её, извинится ли за минуту забвения, насколько она знала по фильмам, потом всегда извиняются… Как он странно на неё смотрел… А может, обиделся на то, что она вырвалась? Какая же она дура, так ждала этого момента, а когда он наступил, повела себя словно гусыня… Если бы не стыд, позвала бы его сейчас самыми нежными словами… Мой чудный, мой прелестный, мой любимый…

— Ваше имя, пани Марихна, — произнёс он не поворачивая головы, — такое мягкое, такое женственное. Вы очень женственны…

— Вы на меня не сердитесь? — прошептала она тихонечко.

Он приблизился к кровати и глаза его были очень печальны.

— Пан директор, мне так не хотелось бы, чтобы вы на меня сердились. Извините, прошу вас, — она протянула ему руки.

Он взял их, поцеловал каждую и сложил в своих не очень больших, таких красивых, каких она ещё никогда ни у кого не видела.

— Вы меня любите хоть немного? — спросила он с неуверенной улыбкой.

— О-о-о! — воскликнула она и всем телом подалась к нему.

Он обнял её за плечи, а она забросила руки ему на шею.

Сквозь тоненькую рубашку она чувствовала на коже его сильное и мягкое давление, на устах, на глазах, на щеках снова точно такие же поцелуи, дивные, ошеломляющие, и всё же имеющие в себе что-то, чего она не могла сразу высказать, но что однако укрощала с трудом. Её уста блуждали по его гладко выбритому лицу, мягкому словно атлас… по его сильным губам, упругим и горячим…

Вдруг он отступил и застыл выпрямившись, впиваясь в неё пылающим и невыносимо любопытным взглядом. Оба дышали глубоко, учащённо.

— Панна Марихна, — сказал он, — не стоит, не нужно меня любить. Я этого не заслуживаю. Прошу помнить, что я вам это сказал. Возможно… возможно я ничего, кроме сочувствия, не заслуживаю… Прошу помнить!

В его голосе прозвучала как бы угроза и такая безбрежная печаль, что у Марихны сжалось сердце:

— Я вас люблю, — шепнула она, закрывая глаза. — Я вас очень люблю…

— Что вы сказали? — спросил он словно в испуге.

— Разве вы не видите, что я вас люблю? Разве возможно этого не видеть!

Он схватил её за кисть и, нервно потряхивая её руку, спрашивал сквозь стиснутые зубы:

— Вы меня любите? Любите?... Нонсенс! Это невозможно! И вы меня желаете?.. Что? Вы меня жаждете? Хотели бы принадлежать мне? Ну, прошу, отвечайте!

Она молчала, дрожа всем телом. Её поразил его тон, его высокий и свистящий голос, его исступление.

Её молчание отрезвило его. Он вытер ладонью лоб и сказал уже совершенно спокойно:

— Извините меня. Я сегодня так эмоционально утомлён… Видите ли, вы ещё очень молоды, и надо иметь немного снисхождения к людям… Не следует всё принимать дословно… Не надо на всё смотреть слишком просто… Различные переживания оставляют порой человеку болезненные шрамы… Не обижайтесь на меня, панна Марихна, хорошо?

— Я на вас не обижаюсь, — заверила она страстно и подумала, что любит его ещё больше, чем ей казалось.

— Стало быть, мы останемся добрыми приятелями?

— Очень рад. И забудьте о тех досадных словах. Хорошо? Очень прошу. Ну и пора мне. Я очень долго надоедал вам. До свидания, панна Марихна. Если завтра будете чувствовать себя совсем хорошо, мне будет приятно увидеть вас на заводе. До свидания.

Он поцеловал ей обе руки и ещё от дверей бросил вполголоса.

Марихна не забыла. Не могла забыть. Самые странные предположения беспокоили ее на протяжении последующих дней. Может быть он тайно женатый, а может у него есть невеста, иначе зачем бы он говорил, что заслуживает только сочувствия и недостоин любви?.. Может бросил где-то за границей свою жену с детьми?.. А может страдает какой-нибудь страшной болезнью?..

Во всяком случае в нём была мучительная тайна, о которой никто не знал, о которой никто даже не догадывался, краешек которой он обнажил только перед ней. Перед ней, поскольку и он к ней испытывает какие-то чувства. Марихна не обольщалась, что с его стороны это любовь, но не сомневалась в том, что там есть сердечная дружба и симпатия. Он сам сказал, что необходимо иметь на свете кого-то, ради кого стоит быть добрым, и не вызывало сомнений, что этим кем-то для него стала Марихна.

Это явно просматривалось во всём его поведении. Теперь уже и при посторонних он называл её «панна Марихна» и целовал ей руку. Очень часто отвозил её домой в автомобиле, несколько раз водил её в кондитерскую на пирожные, а однажды даже в театр и потом на ужин в шикарный ресторан.

На заводе уже говорили о них настолько открыто, что наконец это должно было дойти и до ушей Марихны, а за то, что дошло в форме настолько возмутительной и оскорбительной, она должна была благодарить собственную рассеянность.

То есть, отдел расчётов часто не заботился присоединять к ежедневным бюллетеням копии рапортов некоторых отделов. И вот однажды, бегло просмотрев присланные бумаги, Марихна не заметила их и пошла к начальнику расчётного инженеру Белниковичу с претензией о задержке её работы. Белникович проверил и оказалось, что рапорта были отосланы. И поскольку он был человеком вспыльчивым и желчным, отыгрался на Марихне, сказав:

— Вы слишком заняты особой своего шефа, отсюда и упущения в работе.

— Что значит «смею»? — пожал он плечами. — Это вы забываетесь. Вы здесь всего лишь служащая, и я не обязан каким-то особенным образом относиться к каждой служащей, которая станет любовницей пана Далча.

Марихна расплакалась и долго не могла взять себя в руки. В таком состоянии застал ей пан Кшиштоф. Сначала она не хотела рассказывать о нанесённой обиде, но в конечном счёте рассказала всё. Он выслушал спокойно и, не говоря ни слова, вышел. Она подумала, что он пошёл к Белниковичу, и дрожала от волнения. Однако оказалось, что он пошёл к пану Вильгельму Далчу, с которым — как сообщил Холдер, — имел бурный разговор. В результате этого разговора в течение часа инженер Белникович был уволен с завода.

Известие об этом распространилось быстро, и следствием его стало то, что с этих пор ещё ниже кланялись пани Яршувне и ещё больше говорили о её романе с техническим директором. Произошли даже чрезвычайно неприятные для Марихны случаи, когда разные работницы обращались к ней с просьбой о протекции. Разумеется, она никогда даже не обмолвилась о них Кшиштофу. Впрочем, во время работы они виделись теперь мало, а говорили исключительно о заводских делах. За пределами кабинета в их разговорах никогда не было ничего, что касалось бы завода. И сами эти разговоры были странными. Собственно, они состояли в том, что он расспрашивал её о разных вещах, о её школьных годах, о семейных отношениях, о впечатлениях, о немногих прочитанных книгах и множестве просмотренных фильмов. О себе он никогда не говорил, а манера, с которой прерывал разговор, как только она начинала спрашивать, смущала её до такой степени, что к расспросам она уже не возвращалась.

И всё же с течением времени, чем дольше она его знала, тем он казался ей более таинственным, замкнутым в себе и несчастным, и этим интересным. Однажды в воскресенье она поехала в Зелонки. Было это спустя два дня после скандала с Белниковичем и, разумеется, она должна была объяснить отчиму обстоятельства происшествия. На её сетования пан Озерко покачал головой:

— Что ты хочешь? Я-то верю тебе, что между вами ничего не было, но любой другой уж конечно подумал, что ты его любовница. Иначе зачем бы он скакал перед тобой? Ты молода, красива, он кавалер… Все обстоятельства против тебя.

— И что? Иное дело, если бы он был юношей и мог жениться на тебе, — вздохнул пан Озерко, — Тогда говорили бы, что он жених…

— А почему бы и в самом деле ему не быть моим женихом? — возмутилась Марихна.

— Почему? Шутишь что ли? Он же как есть господин. Буржуй. Миллионер.

— Миллионеры тоже женятся, — неуверенно сказала Марихна.

— Но на ком? Что ж ты себе думаешь, мало у него было таких девчат как ты? Вот, поразвлекается, поразвлекается и бросит. Поэтому правильно делаешь, что ничего такого не позволяешь. Жениться! Хороша для него партия. Твой отец был всего лишь слесарем, а я чертёжником на его заводе. Высоковат порожек. И голову себе не забивай, иначе дурой будешь на посмешище людям. Ухаживает, ну и пусть себе ухаживает, а ты будь рассудительной.

Одного не сказала Марихна отчиму: что ей эта рассудительность уже надоела. И надоела тем более, что раз уж все и так подозревают, то пусть по крайней мере она знает, ради чего терпит. Пусть уж случится.

Однако — не случалось. Кшиштоф Далч действительно проводил с Марихной много времени, даже часто её навещал, но до поцелуев доходило редко, и ни на шаг далее он не продвигался. Марихна не раз строила целые стратегические планы, чтобы придать ему смелости, однако когда что-то складывалось, ей самой не хватало смелости, когда он вдруг становился хмурым и раздражённым, иногда неприятно ироничным.

Однажды на какое-то изменение ситуации повлиял алкоголь. Они были в кино, а потом ужинали. Кшиштоф, который никогда не пил, на этот раз заказал коньяк, а потом вино. После нескольких рюмок у Марыси стала кружиться голова, и хотя она знала, что он пропускает очередь, не возражала против наполнения своей рюмки. Когда он отвозил её домой, она была сильно захмелевшей, а он, как она заметила, хотя и пил меньше, тоже был немного навеселе — вопреки своему правилу, не простился с ней в воротах, но поднялся наверх. В квартире уже все спали. Тепло комнаты Марихны окружило их атмосферой интимной и возбуждающей.

— Мне хочется целоваться и спать, и сама не знаю, чего больше, — прильнула к нему Марихна.

— Пан Кшиштоф, — шептала она. — Кшисю мой единственный, мой самый дорогой, ты не сердишься на меня, что я вам так говорю… Я так ужасно тебя люблю… Твои губы такие горячие… Ты мой самый прекрасный… Ты меня совсем не хочешь… Ты меня не любишь. Почему не хочешь меня?.. Скажи, Кшисю, золотце моё… Почему ты такой странный и так не похож на других мужчин? Скажи?.. Целуешь меня, а выглядит это так, словно ты мною брезгуешь…

— Тихо, тихо, маленькая глупышка, — целовал он её, задыхаясь.

— Но вы не сердитесь на меня? Я действительно бог знает что говорю, голова так кружится… О мой Боже… Кшисю, Кшисенька… Я пьяна, зачем ты позволил мне пить… Любимый… Я такая сонная…

— Иди, я уложу тебя спать, — сказал он сквозь стиснутые зубы и потянул её к кровати.

Она не сопротивлялась, когда он снимал с неё платье, туфельки, когда дрожащими руками отстёгивал пояс от подвязок и снимал чулки, поглаживая её кожу своими горячими и гладкими как атлас руками…

Глаза её были закрыты, а в голове кружилось, бешеный круговорот и шум. Она не вполне отдавала себе отчёт в том, что происходит, не была уверена в том, что это не сон, что лежит нагая в объятиях Кшиштофа, что его уста и ладони покрывают её всю горячей жадной лаской. Почти бессознательно она вытянула руки и, нащупав шероховатый материал его костюма, напомнила себе, что так хотела бы прижаться к нему и что препятствием являются эти пуговки жилета. Непроизвольно она стала их расстёгивать, но вскоре его руки, крепко сковывая, стиснули её пальцы.

— Нет, нет, — услышала она, — время спать, любимая…

Потом она почувствовала как старательно он укутал её одеялом, как лёгким поцелуем коснулся её губ, ей показалось, что скрипнула дверь, и она уснула…

А завтра снова все было как обычно. С привычной искренней улыбкой он вошёл в свой кабинет, поцеловал ей руку, спросил, не болит ли у неё голова, и начал диктовать.

Вечером, что было заранее оговорено, они должны были идти на премьеру в один из театров. Марихне хотелось пойти не столько на представление, сколько в новом платье — исключительно красивом, и сшитом по рисунку Кшиштофа. Она должна была первый раз надеть его.

В семь она была уже готова и ждала его. Он вскоре пришёл, но был в рабочем костюме, в котором, разумеется, не мог идти в театр. Отговорился тем, что у него сегодня мигрень и что вообще он плохо себя чувствует. Сходят в другой раз. Потом с большим интересом он осмотрел её в новом платье и заявил, что она восхитительна, только необходимо немного, примерно на полтора сантиметра выпустить складку в талии. Потом заметил, что ожерелье из стразов не очень подходит и что видел в одном магазине что-то, что будет лучше соответствовать.

— Видишь, Марихна, что может быть и к лучшему отложить этот театр. К тому же я припомнил, что уже видел эту пьесу в Берлине. Это очень грустная вещь. Если хочешь, могу тебе рассказать.

— Если грустная, то зачем? Мне вовсе не нужен театр, лишь бы вы… лишь бы ты был со мной.

— Именно, посидим и поговорим. Хм… однако расскажу тебе эту пьесу…

— Очень, хотя повторяю, что печальная. Так вот, жил такой приличный молодой человек. Звали его Курт. И была молодая красивая девушка, звали её Эмма. Они любили друг друга, поженились, но спустя месяц после свадьбы началась война и Курт пошёл на фронт…

— Получилось ещё хуже. Курт был ранен и после долгого лечения вернулся домой инвалидом… Разрыв шрапнели искалечил его на всю жизнь… таким образом, что Курт… перестал быть мужчиной… Понимаешь? По-прежнему был красивым и смелым парнем, по-прежнему горячо любил Эмму, по прежнему желал её ласк, но не был мужчиной… Понимаешь?

— Курт был трезвым парнем и пришёл к убеждению, что Эмма не может более его любить, что он должен исчезнуть с её пути, что он для неё обуза, что Эмма его возненавидит, что у неё к нему отвращение…

— Но она же не была такой подлой! — разразилась Марихна.

Кшиштоф побледнел и спросил дрожащим голосом:

— Думаешь, что она должна была и дальше любить его?

— Почему же нет? Естественно! Разве любовь заключается только в этих делах? Она была бы бесстыдной, низкой, подлой… Разве… разве она?

— Она думала так же, как и ты, Марихна… Но он не мог в это поверить и совершил самоубийство.

Марихна сидела бледная и вся дрожала, её пальцы судорожно сжимались, наконец она не вытерпела и, вскочив, стала повторять раз за разом:

Он сидел молча и кусал губы. От верхней лампы свет падал на его приподнятое лицо и на полуприкрытые веки, от которых длинные красивые ресницы бросали тень на смуглые неестественного цвета щёки… Марихна оперлась спиной о дверь и смотрела на него как завороженная, стараясь проникнуть в его мысли.

Она знала, что он был в армии, он даже показывал ей свою армейскую книжку, но он проходил службу в мирное время, впрочем, она хорошо помнила, что там была записана категория «А», значит… значит он не был калекой… Тогда зачем именно сегодня и именно после вчерашнего он рассказал ей об этом, зачем рассказывал таким странным образом? Зачем так задолго говорил об этой премьере, а сейчас не хотел на неё идти? Что все это могло бы значить?..

Нет, долее его молчание она не вынесет, это выше её сил:

— Кшисю, — начала она и смолкла, поскольку он вдруг встал.

Он посмотрел на неё словно в рассеянности и пожал плечами:

— Знаю, ты хочешь спросить меня, не связана ли эта история как-нибудь с нами… со мной? Нисколько. Слышишь? Абсолютно нет…

— Не спрашивай, Марихна. Я только хотел узнать твоё мнение… по другим причинам. Если любишь меня, если меня хотя бы немножко любишь… не возвращайся к этой теме. Придёт время, я сам расскажу тебе обо всём… Хорошо, любимая?

Он мягко обнял её за плечи и легонько поцеловал в глаза.

— Хорошо, Кшисю, хорошо, — прижималась она к нему доверчиво.

Для себя она решила не думать об этом, однако почти всю ночь глаз не могла сомкнуть.

Утром в трамвае она встретила, как обычно, несколько человек из технического персонала, всегда державшихся от неё поодаль, и молодого заводского химика, инженера Оттмана, который, согласно с кружившими по отделам сплетнями, был ею увлечён. Марихна никогда не принимала всерьёз его печальных ухаживаний, на любезности отвечала безобидным кокетством, однако любила его прежде всего за то, что Оттман никогда не упускал случая поговорить с ней и высказать ей несколько милых комплиментов. Пожалуй, только он один на всём заводе не изменил к ней отношения после того, как она стала секретаршей Кшиштофа, и по-прежнему улыбался ей своими голубыми глазами.

Они стояли на площадке и он как раз с увлечением рассказывал ей о каком-то феноменальном аппарате для экспериментов, недавно приобретённом для заводской лаборатории, когда в трамвай вскочил секретарь Холдер.

— О, вы уже на работу — удивилась Марихна. — Что так рано?

— Как это, — произнёс он не здороваясь, — вы ни о чём не знаете?

— А что случилось? — спокойно спросил Оттман.

— Директора Вильгельма Далч нет среди живых!

Холдер осмотрелся, лицо его скривилось и он сделал неопределённое движение рукой:

1Поскрёбыш — буквально — хлебец, испечённый из остатков муки; здесь — низкорослый, тщедушный, слабый мужчина. — Прим. ред.