Матадор

Я не был в Испании, о корриде имел представление весьма приблизительное, во всяком случае, до тех пор, пока не наградили меня этим прозвищем. К счастью, оно не обидное, а историю с ним связанную кроме меня вряд ли кто помнит.

Дело давнее. В ту пору я еще лейтенантом был, начинал службу замполитом на пограничной заставе. По весне начальник заставы в отпуск уехал, зам по боевой – на сборы, и остался я один. Благодать, казалось бы, сам себе начальник. Вот только писанина замучила. Целыми днями напролет, да еще и ночами я только и делал, что писал конспекты, составлял планы, заполнял всевозможные учеты. Спины не разгибал, мечтая свернуть эту гору и хотя бы час-другой провести как душе угодно. Увы, время шло, гора не уменьшалась, надежда на роздых медленно таяла. Она было вовсе иссякла, но как-то по утру, постучав, вошел в канцелярию дневальный по конюшне ефрейтор Панченко.

– Чего тебе, Алексей?

– Разрешите с территории заставы отлучиться, товарищ лейтенант?

– Куда и по какой такой надобности?

– Манька исчезла. Третьи сутки ее не видно.

– Хорош гусь. Третьи сутки корова на заставе отсутствует, а ты так спокойно об этом докладываешь…

– Да вы не волнуйтесь, товарищ лейтенант. Она, должно быть, возле поселка пасется. Стадо там, вот она к стаду и приблудилась. Так разрешите?

– Что «разрешите»?

– За Манькой съездить.

– В поселок?

Ефрейтор Панченко простодушно кивнул, а я задумался. Маньку без сомнения надлежало водворить на заставу, но ефрейтора Панченко отпускать… Парень он вроде бы надежный, но местные жители к солдатам особое расположение имеют и странным образом это расположение проявляют. А ну, как не устоит Алексей перед соблазном? С пьянством повсеместно в тот год еще не боролись, но в войсках за распитие спиртных напитков карали строго, долго и нудно.

– Вот что, Панченко, – найдя решение, распорядился я. – Седлай Лимонада. За Манькой я сам съезжу, заодно и проветрюсь, спину разогну.

– Лимонад под седлом, – ответил Панченко.

Этот скорый ответ и сбил меня с толку. Достал я из шкафа плетку, взял у Панченко веревку, которую он для Маньки припас, и – прямиком на коновязь.

Лимонад, и впрямь заседланный, скучал в одиночестве. Стоило мне вскочить в седло, как он заплясал подо мной и, не дожидаясь посыла, зарысил к воротам.

Верховой езде я только учился, потому лишь об одном думал: как бы мне на виду у подчиненных поувереннее в седле держаться. Получалось вроде бы. Вот только по дороге Лимонад ну никак не хотел бежать, все куда-то вправо забирал. Я его раз поправил, другой, а потом отпустил повод - пусть подчиненные думают, что мне, а не ему дорога не нравится.

У поворота понял я, куда вела та тропинка, которую Лимонад облюбовал. В пойме реки на сочной траве паслись все заставские кони и лошади. Лимонад мой вскоре к ним присоединился и на все мои посылы, понукания и призывы не реагировал. Пришлось спешиться и в поводу выводить его на дорогу.

В седло я вернулся, пройдя метров пятьсот, и почти до самого поселка – километров пять – доехал без приключений. Вот и стадо показалось. Не то чтобы очень большое, но как опознать в нем Маньку? Пока паслась она в одиночестве возле заставы, не было нужды обращать внимания на особые приметы.

– Манька! Манька! – окликнул я и быстро взглядом все стадо осмотрел. Одна корова повернула в мою сторону голову, посмотрела флегматично и отвернулась. Только в этот момент я осознал свою оплошность: ефрейтор Панченко, должно быть, для Маньки и хлеба припас, а я у него только веревку взял. Что же делать?

Замысел родился мгновенно: спешиться, подойти к Маньке, обмотать ей рога веревкой и вывести на дорогу. Осуществить задуманное помешал Лимонад. Едва я покинул седло, он затоптался на месте, всем своим видом показывая, что ждать меня не намерен и, стоит мне бросить повод, тотчас отправится в обратный путь. Повод пришлось на плечо закинуть.

– Манька, – ласково позвал я, приближаясь к той самой корове, которая имела неосторожность обернуться на мой зов, а она, оглядываясь, от меня удаляется. Я трусцой побежал, но расстояние не сокращается, поскольку и Манька на рысь перешла. Я еще прибавил, и еще… Вы когда-нибудь видели корову, которая скачет галопом? Я видел. Бегун из меня примерно такой же, как кавалерист, но Маньку я настиг, ухватил за рога и, навалившись всем телом, пригнул ее голову к земле.

Дело казалось сделанным. Манька, правда, упрямилась и на дорогу вышла только после того, как я ее плеткой раза два стеганул. Возвращаться на заставу ей явно не хотелось, а у меня не было ни времени, ни желания проделать обратный путь пешком.

«Да и зачем же пешком? – размышлял я. – Приторочу Маньку к седлу, сам сяду в седло и поедем». Все так бы и получилось, но Лимонад нетерпеливо переступал с ноги на ногу, мешая мне – ну никак конец веревки под луку седла не просунуть! «А стоит ли мучиться? Сидя в седле, я быстрее с веревкой управлюсь».

Мысль была здравая, однако Лимонад мои действия по-своему истолковал. Едва я в седле устроился и обернулся, чтобы веревку к задней луке приторочить, рванул он вперед, а Манька всеми четырьмя конечностями уперлась – так и оказался я на растяжке. Держа обеими руками веревку, лежу спиной на крупе и никак не могу решиться: веревку выпустишь – Манька убежит, стремя бросишь – Лимонад умчится.

Я не то что в акробатике, даже в гимнастике не силен, но тем не менее исхитрился (настолько велико было отчаяние), бросив стремя, перекувырнулся через круп, приземлился на ноги и поймал повод. В сердцах стеганул плетью Лимонада и Маньку и повел их обоих в поводу. Так и шел четыре с лишком километра, до самого поворота, за которым дорога с вышки просматривается. Тут уж я, чтобы на глазах у подчиненных в грязь лицом не ударить, нахлестал для острастки обоих, вскочил в седло и вполне уверенно, грациозно даже, на рысях в поле зрения часового по заставе въехал.

Манька до поры до времени на корпус впереди Лимонада держалась. Завидев заставу, стала смещаться то вправо, то влево. Справа от дороги – поля колхозные, а слева - обрывистый берег реки. Влево я ее конем и теснил, полагая: «Куда она денется? Прямиком к заставе выбежит».

Деваться Маньке было и впрямь некуда, а на заставу возвращаться, видно, ну никак не хотелось. Пробежала она метров десять вдоль берега по самой кромке, оглянулась и… с обрыва да в воду. Вынырнула, морду задрав, против течения развернулась и мало-помалу к другому берегу поплыла. Выбралась из воды, оглянулась на заставу, промычала что-то ругательно-презрительное и прочь потрусила.

– А Манька где, товарищ лейтенант? – вопросом встретил меня ефрейтор Панченко.

– Там, – кивнул я в сторону реки, – на том берегу. Приведешь – доложишь.

Спустя полтора часа доложил ефрейтор Панченко:

– Прибыл я, товарищ лейтенант. Без происшествий.

– Маньку привязал? Трое суток ареста ей, за самоволку.

Молчит Панченко, мнется.

– В чем дело? – спрашиваю.

– Тут неувязочка, товарищ лейтенант… Манька наша вроде как в стаде осталась.

– Это что же получается? Я чужую корову пригнал?

– Никак нет, товарищ лейтенант, – отвечает Панченко. – Быка... Ну и свирепый черт! Чуть было меня не боданул.

– Мать честная! – невольно вырвалось у меня. – А я его за рога и – к земле.

Так я проговорился, а ефрейтор Панченко, уж конечно, эту обмолвку в тайне не сохранил. Как уж там он обрисовал эту историю сослуживцам, я не знаю, но они меня Матодором прозвали. Ну да ладно: прозвище не обидное и, к тому же, что бы ни говорили, а сумел я быку рога заломить. Есть чем гордиться.