ГЛАВА 1

9.12. 91 г.
Здравствуй Светочка, любовь моя!
Доехали мы нормально, живём. Очень тоскую по тебе и по мамке. Надеюсь, потом будет легче. Служу пока в «учебке» в Коврове, – это на полгода, а лотом переведут в часть.
Присяга будет под Новый год. Времени мало, так что часто писать не смогу. Но надеюсь, ты писать будешь чаше.
Сегодня был в бане. Хожу уже в форме. Пожалуй, и все. Извини, что так коротко.
Передавай всем привет. Очень жду ответа.
Целую, Вова.

13.12. 91 г.
...Привет тебе из «учебки» зенитно-артиллерийского полка. Пишу тебе второе письмо (не знаю, получила ли ты первое). Вот появилось свободное время. Живем так: В 6.00 подъем, потом зарядка, завтрак, занятия, обед, занятия, развод, личное время (нопока времени не дают, каждый день подшиваем воротнички и так далее, потом может, будем заниматься своими делами), отбой в 22.00.
Да, я тебе прошлый раз не написал, чтобы ты в каждое свое письмо вкладывала один пустой конверт. Лучше не такие, какие ты дала перед отъездом, а с марками (они быстрее идут отсюда).
Ну и в общем – тяжеловато, но жить можно. Очень скучаю по тебе. Что ты для меня и как ты мне дорога я понял только здесь. Так что ты меня жди и дождись, и мне будет легче, когда я буду знать, что я тебе нужен; а ты мне нужна еще больше. Приеду – сразу женюсь на тебе. Это я понял здесь. Конечно, если ты согласишься и дождёшься (?)

19.12. 91 г.
...С приветом к тебе из СА навеки твой В. Никак не дождусь твоего письма. Но я тебя не виню. Наверное, это так работает наша советская почта.
Светик, поскорее пересними фотографии и пришли их мне (желательно форматом примерно 12х 7 см). Обязательно передавай всем привет и мой адрес.
Живу я не слеша, потихонечку так. Вообще ничего, только вот скучаю по тебе, да зарядка выматывает и строевая («Заведи щенка, назови Сержантом. Приеду – убью!» – это очередной армизм).
Да, напиши, как ты относишься к моему предложению руки и сердца в прошлом письме? Я ЭТО на полном серьезе! Напиши как живёшь, что делаешь. Я пока подробно не могу, мало времени. Но прошлое письмо вроде вышло. Я даже сам не ожидал, что напишу столько.
С нового года начнем учиться и мне придется постараться, так как примерные ученики здесь ездят в отпуск. Так что буду пыхтеть, зарабатывать отпуск – авось получится (буду надеяться).
Да, у нас тут двое хотели убежать, но это пустой номер, их поймали через три часа. Вот так-то. Ну да ладно.
Поздравляю с Новым годом! Пусть он будет счастливым.
И дождись меня! Дождись обязательно...

УТРО

«Любимая... Любовь моя», – как хочется вновь и вновь повторять эти слова, произнося их певуче, вслушиваясь в звучание собственного голоса. Кажется, раз один промолви их, подобно молитве или заклинанию, и тотчас отзовется издалека твой голос, и приветливо глянут из предрассветной мглы твои глаза.

– Не отставать! Держать равнение!

Кошмарный, к сожалению, не сон.
Грохочут по асфальту сапоги, маячат перед глазами спины и головы бегущих впереди, и справа из-за спины в самое ухо врезается зычный, сознанием собственного всевластия или презрения к нам искаженный голос «комода»:

– Рр-ряз! Рр-ряз! В ногу бежать! Рр-ряз!

И это только начало – первый, разогревочный, круг – ежедневного кошмара, называемого физзарядкой. Самое начало бесконечно долгого дня, полного бестолковой, такой же бессмысленной, как бег в ногу, колготни. Всего лишь первые дни даже не учебы, а непраздного, как любит выражаться наш комбат, времяпрепровождения.

– Рр-ряз! – надсаживает луженую глотку «комод», и каждый его выкрик – словно небрежный, наотмашь, удар по щеке: – Взяли ногу! Рр-ряз!

Как же он нас ненавидит! Неужели только за то, что мы неделю назад жили нормальной гражданской жизнью? Только за то, что нами никто не помыкал, не орал на нас истошно. За то, что целыми днями и вечерами напролет мы были или могли быть рядом с любимыми; могли разговаривать с ними сколько душе угодно, могли часами молчать, глядя друг другу в глаза, могли обнимать их и целовать.

За это. Именно за это. А еще за то, что его никто не любит. И не любил. В противном случае он не зверел бы при одном только слове «письмо», не гнусавил бы с гаденькой ухмылочкой:

– Мамуле, мамочке своей пиши, Елизаров. А о девахе забудь. Не дождется она тебя, и ждать не собиралась. Целуется с кем-нибудь в том же подъезде.

Мразь! Грязная, безмозглая, безликая мразь.

– Рр-ряз!

Господи, сделай так, чтобы я не слышал его голоса. Я буду старательно бухать сапогами по асфальту. В ногу со всеми я пробегу и еще один круг, и пять, и десять кругов. Я все стерплю, но неужели Ты не слышишь этот нечеловеческий голос?

– Рр-ряз!

Значит, не слышишь. Придется мне самому что-нибудь придумать. Вот только голова совсем отупела от этого крика, от грохота сапог. И с ритма сбиваться ну никак нельзя, – в ногу со всеми, в ногу.

«Лю-би ме-ня, Лю-бовь мо-я! Лю-би-ма-я...»

Это даже похоже на песню. Жаль, что ты не слышишь ее. Тебе так хотелось услышать именно эти слова. Не сердцем почувствовать, не в глазах прочитать, а именно услышать. А я молчал.

Знаю, любовь моя, знаю. Я виноват перед тобой. Все последние дни я вел себя глупо и странно. Против обыкновения, не спешил расстаться с друзьями. При них был весел, болтал без умолку, но стоило нам остаться наедине – разом грустнел.

Ты поверь, я пытался пересилить себя, улыбнуться, пошутить, завести непринужденный (совершенно неважно о чем) разговор. Все тщетно. Улыбка получалась вымученной, шутки звучали невесело, разговор не клеился. Мы стояли и молча смотрели в глаза друг другу. Было время, когда я только о том и мечтал, чтобы, не отрываясь, до бесконечности долго смотреть в эти нежные, теплые, лучистые, отливающие золотом и зеленоватой морской голубизной глаза. Я готов был – и мог! – не умолкая, говорить и говорить, лишь бы ты не отводила взгляда. А теперь, когда ты смотрела на меня неотрывно, выдерживать этот взгляд стало мукой.

«Не молчи, – умоляли твои глаза.– Когда ты вот так замолкаешь, мне хочется плакать. Разве ты не видишь? Я едва сдерживаю слезы».

«Вижу. Но что я могу с собой поделать?»

«Тебе нечего мне сказать?»

«Напротив. Но я не нахожу слов».

«Трудно в это поверить».

«И тем не менее. Слишком многое нужно сказать. В этом все дело».

«Но когда ты молчишь, это так похоже на прощание!»

«Нет. Это не прощание. У нас еще есть время».

«Время уходит. Если ты и дальше будешь молчать, его совсем не останется. Ну же!»

«Не торопи. Нужные слова не приходят на ум, а на пустые жалко тратить время».

«А меня тебе не жалко?»

«То-то и оно. Я не знаю, как это выразить».

«Не знаешь?»

«Увы. Впрочем, знаю!»

Не нужно слов. И взглядов тоже не нужно. Закрыть глаза, приложить к горячей щеке твою руку, чуть повернув голову, губами коснуться запястья, глубоко вдохнуть пьянящий аромат твоих волос и туг же почувствовать их прикосновение, поспешно прильнуть висок к виску, щека к щеке, и ощутить движение твоих губ, устремиться им навстречу, слиться с ними и уже ни о чем не думать, не терзаться и даже не дышать, если это возможно.

О, божественная сладость и целительный бальзам поцелуя! Если бы он мог длиться вечно... Но губы немеют, и не хватает дыхания, и пылающую щеку обжигает слеза. Миг еще, и ты отстранишься, чтобы спрятать лицо и украдкой осушить глаза. Губы твои уже уворачиваются и ладони твои уже упираются в мою грудь. Нет. Нет-нет! Я губами осушу твои слезы.

Как солоны они, как горьки! Но эту горечь – из глубины твоих глаз – я готов испить до последней слезинки, лишь бы не обжигала она твое сердце, не сжимала его, не томила. Лишь бы... Но нет! Дуновением ветерка, упругой волной по губам, по горящим щекам скользнули волосы. Ты уткнулась лицом в мою грудь, и я чувствую, что слезы не иссякли...

«Не плачь, любовь моя! – говорят мои руки, погружаясь в шелковистые волны волос, слегка поглаживая их и перебирая за прядью прядь. – Когда ты плачешь, это так похоже на прощание».

«Нет-нет. Это не прощание, – отвечаешь ты, еще теснее прижимаясь к моей груди, и, вдруг замерев, словно спрашиваешь: – Ведь у нас есть еще время?. Есть. Конечно же, есть! Но время уходит. Если ты и дальше будешь плакать, его совсем не останется».

«Я не буду. Я сейчас успокоюсь. Ты только не смотри на меня».

«Я и не смотрю. Я закрыл глаза. Ты поцелуй меня, когда успокоишься, и я их открою, чтобы любоваться тобой».

«И молчать?»

«Нет. Я скажу что-нибудь. Непременно веселое. Я придумаю».

Увы. Так ничего и не придумал. А всего-то и надо было вымолвить: «Любовь моя. Любимая».

Я, только я один виноват в том, что разлука встала между нами гораздо раньше расставания. И словно в наказание за это нет мне ни минуты тишины и покоя, чтобы мог я, смежив веки, увидеть твое лицо, твои глаза, твои губы, услышать твой голос. Даже после отбоя, еще до того, как смолкнет скрип коек и сержанты, натешив себя окриками в адрес любителей пошептаться, удалятся в каптерку, я проваливаюсь в забытье. Даже во сне мне не удастся увидеть или услышать тебя, потому что всю эту неделю мне ничего не снится.

Остается только одно: на бегу, в такт шагам, вновь и вновь повторять как песню, как молитву, как заклинание:

«Лю-бовь мо-я,
Л ю-би ме-ня!
Лю-би-ма-я!»

(Читать Главу 2)