| На главную страницу... |
| Повести |
|
Навеки
твой В. |
|
|
|
Глава 6
9. 03.
92 г. ВО СНЕ И НАЯВУ Ну почему? Почему так упрямы твои губы? Неужели ты не можешь хоть на миг забыть обо всем? Нет, Вовочка, нет. В том-то и дело, что ты только на миг забываешься и тут же спохватываешься. Я не вижу, но я чувствую, что снова ты на дверь смотришь. А ты не смотри. Ты, как я, глаза закрой. Вот так. Уже лучше. Только не надо прислушиваться. Мало ли кто может идти по коридору, Даже мне ясно, что это не мамы твоей шаги. Не вернется она так скоро. Не для того вышла, чтобы сразу вернуться. А посторонние сюда не заглянут. Да и какое нам дело до посторонних? Нам другого такого случая, может быть... Ну наконец-то ты понял это. Какой же ты, право. А теперь еще раз меня поцелуй. И еще раз. О Боже!.. Ну, что же ты замер?.. Это я должна о чем то там помнить. Я, а не ты? А я не хочу ни о чем помнить. Слишком долго я жила одними воспоминаниями. А сейчас, сейчас мы наконец-то вместе, наконец-то одни. Но это «сейчас» – оно не вечно. А потом... Знать не желаю и думать не хочу о том, что будет потом. И ты не думай. Сегодня, сейчас все можно. Что же ты? Где же ты? Куда ты... Господи! Ну зачем, зачем, зачем я проснулась! Даже если это был всего лишь сон... Как жаль, что это был всего лишь сон. А теперь и его не вернешь. Ведь сны не возвращаются. Сны – это даже не воспоминания. Иной раз проснешься и помнишь, вроде бы, что снилось что-то очень доброе, светлое, очень желанное; а что снилось? Нет, не вспомнить. Сколько ни напрягай память, все, что виделось, улетучилось, рассеялось, – только смутное ощущение осталось. И на том спасибо. Целый день ходишь с этим ощущением праздника, словно и впрямь какое-то событие произошло. Почему же сегодня все не так? Почему так тягостно мне? Сердце щемит, слезы на глаза наворачиваются, и хочется вцепиться зубами в подушку или колотить ее, колотить, колотить, покуда не отпустит эта боль... И в то же время ничего не хочется. Даже глаза открывать. А лежать с закрытыми глазами невыносимо. И нет никакого смысла лежать с закрытыми глазами, потому что сон уже не вернешь. Он стал воспоминанием. Смутным воспоминанием о том, что могло бы быть. Могло бы? Что-то не верится. Когда ж это было, чтобы я обо всем на свете забывала? «Трусишка зайка серенький...», кого ты обмануть надумала – себя? Не так-то это просто. Не ты ли, заячья твоя душа, поначалу на дверь косилась и к шагам в коридоре прислушивалась? Не ты ли боялась, – да-да, не отказывайся! – дома еще боялась, что при встрече, если все же представится возможность побыть наедине, он будет и смелее, и требовательнее? Было, Вовочка. Все было – и страх, и желание. Если о чем и мечталось, так именно о том, чтобы ты был и смелее, и требовательнее. Даже представить себе не могла, что после стольких месяцев разлуки ты сможешь быть сдержанным. И вполне представляла себе, что нет во мне силы противиться твоим желаниям. А страх... Нет, не близость пугала. После стольких месяцев разлуки она перестала быть чем-то запретным, осталась лишь неизведанным. Неизведанным, но неизбежным между нами. Казалось бы, какая разница, когда это случится? Ан нет, Вовочка, есть разница. Ты можешь просто догадываться, а я знаю – от подружек наслушалась, каково им, испытавшим, жить ожиданием недели, месяцы. Не выдерживают, понимаешь? И не потому что распутны, что любовь не настоящая, просто... Страшно, любимый мой. Вот это и страшно. Что, если и со мной такое произойдет? Разве я знаю себя? Лучше не испытывать судьбу. Сейчас, по крайней мере, я могу за себя поручиться. Так оно лучше, так надежнее. Вот, вот именно так собиралась тебя уговаривать. Вернее, отговаривать. И ведь знала заранее, что слова не скажу, если только... Такие вот страхи. А улетучились они сама не знаю как. Видно потеряла их где-то по дороге. Наверное, тогда, когда по Коврову с сумками тяжеленными брели – дорогу к тебе разыскивали. Иду, сумку из руки в руку поминутно перекладываю, а сама все себя спрашиваю: «Неужели я сейчас тебя увижу?» Объясняют нам, на какой автобус садиться и на какой остановке выходить, а я смотрю на этот автобус, и не верится мне, что возможно на самом обыкновенном автобусе за каких-нибудь пять-десять минут... – так это просто. Даже когда на КПП сидели, все еще не верилось. А потом вдруг солдат какой-то заходит, в трех шагах перед нами остановился, смотрит на нас и спрашивает: – Кто к Елизарову? У меня и комок к горлу подкатился, и слезы на глаза навернулись, а заплакать не успела – так обрадовалась. Не помню даже, как до штаба добрались. Словно он в двух шагах от КПП, – только вышли, и вот уже подходим к высоченному зданию, и ты на крыльце стоишь – такой высокий, будто еще подрос за эти месяцы. Я даже не сразу поняла (хоть и кивала головой), что ты на дежурстве, что тебя на несколько минут к нам отпустили. Мне так радостно было, потому что ты был такой веселый, так накинулся на «сластенки» и прочие припасы... А потом вдруг убежал и очень скоро (так мне показалось) вернулся, и снова о чем-то рассказывал оживленно, смотрел на нас такими глазами... Ты счастлив был, и я была счастлива. Вот только ресница под веко попала – глаз не открыть. Я все пыталась ее достать, а не получалось, – так и смотрела на тебя одним глазом. И такая усталость вдруг на меня навалилась, когда ты снова убежал, что я прилегла на кровать и уснула. Я спала и слышала, как мама твоя по комнате ходила, сумки распаковывала, как ты приходил; я слышала, как вы меж собой негромко разговаривали, но почему-то все еще спала. А когда проснулась, тебя уже не было, и я рассердилась. На себя. Я недолго сердилась, ведь ты почти сразу же пришел и теперь уже мне о чем-то рассказывал... Господи, почему я ничего не помню из твоих рассказов? Почему я помню только твои упрямые губы? Ведь это был не сон. Когда мама твоя наконец-то вышла и мы остались наедине, ты действительно все поглядывал на дверь, все прислушивался, даже если из коридора не доносилось ни звука. Не мог ты бояться, что кто-то вдруг войдет. Ты просто делал вид, что боишься. Значит... значит... Мне страшно подумать об этом, любимый мой. Я даже представить себе не могу, что это возможно. Но так бывает. Я знаю. Случается, что пишет парень девушке нежные письма, клянется в любви и искренне верит, что все эти клятвы и заверения не ложны, но встретятся они, и он вдруг почувствует... И никто не виноват. Но ведь я-то люблю тебя! Или я тоже все это себе придумала? Нет! Вовочка, миленький, что же ты делаешь со мной? Ну почему, почему ты был таким? Почему не сказал обо всем? Я бы как-нибудь вынесла, пережила. А если все это мне только почудилось, почему до сих пор нет от тебя писем? Ведь если ты любишь меня, ты должен был почувствовать...
|