"Сказание" Глава 14

«1826 год сделался переломом и в жизни Кавказа и в жизни Ермолова. Обстоятельства вдруг неожиданно переменились, и «над неуязвимым до того Ермоловым начала собираться грозная туча». В июне персияне внезапно вторглись в русские пределы, мусульманские провинции восстали. Опасность, угрожавшая Грузии, естественно заставила обратить все силы туда и оставить дела на Северном Кавказе до более благоприятного времени. Между тем и в горах уже становилось неспокойно; там зрел мюридизм, являлись признаки новой неведомой силы, и предвестники грядущей бури становились всё ярче и неудержимее. Быть может, никогда так не был нужен Кавказу Ермолов, как в это время, но судьба распорядилась иначе; Ермолов должен был оставить его. Несколько отдельных неудачных действий, сопровождавших первые моменты персидского вторжения, — действий, не зависевших непосредственно от самого Ермолова, но которые он всё-таки мог бы предвидеть и предупредить, послужили поводом к назначению на Кавказ Паскевича».

В.А.Потто, «Кавказская война. Ермоловское время»

«В день 14-го декабря находился в Петербурге английский полковник Шиль, пользовавшийся неограниченным доверием Аббас-мирзы; на другой день он выехал из Петербурга. Прибыв в Тавриз, он уверял Аббас-мирзу, что в России вспыхнула междоусобная война между двумя братьями-императорами и что на основании Гюлистанского мира Россия обратится к Персии с просьбой о помощи. По мнению Шиля, наступил для персиян самый благоприятный момент для вторжения в Грузию, где у русских были весьма слабые силы. Персияне двинулись, и князь Меншиков, отправленный послом в Тегеран, встретил уже их почти на самой границе нашей. Таким образом Аббас-мирза без предварительного объявления войны вторгнулся в провинции Бамбакскую и Шурагельскую.
Ермолов приказал полковникам Назимову и Реуту поспешно отступить пред превосходными силами неприятеля и стараться, избегая с ним встреч, сосредоточить свои войска. Зная, что они получили георгиевские кресты в войне с персиянами при генерале Ртищеве, он почитал их наиболее способными для вновь начинающейся войны с персиянами. Они вовсе не оправдали возлагаемого на них доверия; персиянам удалось истребить несколько наших рот и взять две пушки. Ермолов сделал в этом случае великую и непростительную ошибку, которая имела прямое и гибельное влияние на всё его поприще. Он должен был лично выступить против персиян и по одержании над ними решительной победы возвратиться в Тифлис, где он мог заняться необходимыми для войны приготовлениями. Вместо того он выслал сперва Мадатова, который нанёс при Шамхоре решительное поражение персиянам, причем Аминь-сардарь, дядя Аббас-мирзы, был убит».

Д.В.Давыдов, «Анекдоты о разных лицах,
преимущественно об Алексее Петровиче Ермолове»

«Опасения Николая возросли в дни междуцарствия в декабре 1825 г. Утром 12 декабря Николай получил из Таганрога донесение начальника Главного штаба И.И.Дибича, который на основании поступивших к Александру I новых доносов сообщал о раскрытом заговоре декабристов на юге России, а через несколько часов к Николаю явился с доносом на тайное общество в Петербурге Я.И.Ростовцев — он говорил о вероятности выступления против Николая отдельного Кавказского корпуса во главе с Ермоловым. В тот же день Николай отправил предписание Дибичу направить для наблюдения за Ермоловым «под каким-нибудь предлогом кого-либо из флигель-адъютантов». Николай весьма откровенно выражал свои опасения по поводу Ермолова («я, виноват, ему меньше всего верю»). Ермолов давно уже был окружён густой сетью осведомителей, которые, однако, из-за его крайней осторожности не смогли добыть о нём каких-либо компрометирующих данных. Любопытен ответ Дибича Николаю: «Нащёт Кавказского корпуса я должен сказать, что по всем сведениям, кои доходили к нам до сего времени, я не могу предполагать от командира оного и малейшего отклонения от пути закона... Я посему опасаюсь, что отсылка кого-либо из флигель-адъютантов могла бы возродить подозрение в таком человеке, который действует в хорошем смысле и по уму своему может, наверно, проникнуть [во] всякий предлог, и по известному честолюбию его могла бы возродить в нём дурные мысли».
Николай I с тревогой ожидал известий о том, как пройдёт присяга на верность ему в корпусе Ермолова. У декабристов была надежда на то, что Ермолов со своим корпусом «пойдёт на Петербург», и они были разочарованы, когда их надежды не оправдались. В то время ходили упорные слухи о том, что корпус Ермолова откажется от присяги Николаю I и двинется на Петербург. А.И.Кошелев в своих воспоминаниях говорит о широко распространявшихся тогда в Москве слухах: «Ермолов не присягает и со своими войсками идёт с Кавказа на Москву». Эти слухи зафиксировала и тайная агентура: «Все питаются надеждой, что Ермолов с корпусом не примет присяги».
22 декабря 1825 г. доносчик на декабристов А.И.Майборода среди прочих показаний следствию упомянул о существовании Кавказского общества, о котором он «слышал от Пестеля». Пестель сначала отрицал показание Майбороды, но доставленный 4 января 1826 г. в Петербург сообщил Следственному комитету, что он слышал о существовании этого общества и о причастности к нему Ермолова от С.Г.Волконского и А.И.Якубовича. Начались интенсивные допросы всех декабристов, которые что-либо знали или слышали о Кавказском тайном обществе, особенно Волконского и Якубовича. Наиболее подробные показания следствие получило от С.Г.Волконского, который в бытность свою в 1824 г. на Кавказе встречался неоднократно с А.И.Якубовичем, и тот рассказал ему о Кавказском тайном обществе, его структуре, не назвав, впрочем, ни одного из членов. Допрошенный Якубович категорически отрицал существование Кавказского общества и свёл всё дело к тому, что он якобы «в хмельном угаре» решился «похвастаться» перед Волконским, рассказав ему «небылицы» об этом обществе. Кавказское общество было признано следствием «мнимым» (т.е. не существовавшим).
М.В.Нечкина, проанализировав все данные по этому вопросу, пришла к следующему выводу: «Николай I счёл опасным вести следствие о Ермолове в обычном порядке и повёл дознание особым, секретным путём. У него в руках было более чем достаточно данных для ареста и допроса Ермолова. Но Ермолов был слишком крупной военной и политической фигурой... Николай I разработал в дальнейшем план дискредитации Ермолова по военной линии, снятия его с постов и отставки».

В.А.Фёдоров, «А.П.Ермолов и его «Записки»

Заметки на полях

«Генерал Алексей Петрович Ермолов так объяснял разницу между беременной женщиной и жандармом:
— Женщина в интересном положении может и не доносить, а жандарм донесёт обязательно».

Русский литературный анекдот XVIII — начала XIX веков

«В совершенно новом свете предстаёт А.П.Ермолов в работе Н.Я.Эйдельмана «Быть может, за хребтом Кавказа», изданной в 1990 году. <…> Ценность этой работы в том, что Н.Я.Эйдельман впервые используя неопубликованные ранее материалы доказывает, что А.П.Ермолов знал о декабристском движении, но участником его вряд ли был. В письме к А.А.Закревскому А.П.Ермолов пишет: «Мысль о свободе крестьян, смею сказать, невпопад. Если она и по моде, то сообразить нужно, приличествуют ли обстоятельства и время <...>» и далее «<...> мне не нравится и самый способ «секретного общества» ибо я имею глупость не верить, чтобы дела добрые требовали тайны».
Далее автор приводит слова декабриста Цебрикова: «<...> Ермолов мог предупредить арестование стольких лиц <...> мог бы дать России конституцию, взять с Кавказа дивизию пехоты, два батальона артиллерии и две тысячи казаков, пойти прямо на Петербург <...>, но Ермолов имея настольную книгу Тацита и Комментариев на Цезаря, ничего в них не вычитал, был всегда интриганом и никогда не был патриотом».

Ю.В.Садов, «Военная и государственная деятельность
генерала А.П.Ермолова»

«Императора Николай I после восшествия своего на престол обратил особое внимание на персидские дела. Под влиянием Нессельроде он считал необходимым поддерживать с Персией мир, пока она сама явно не нарушит Гюлистанский договор, и даже соглашался на уступки южной части талышинского ханства. Но Ермолов на основании опыта высказал, что малейшая уступка повлечёт за собой новые притязания персов. Таким образом, Ермолов стал в прямое противоречие с намерениями и взглядами высшего правительства. Положение его становилось крайне затруднительным. Посылка генерала-адъютанта князя Меншикова в Тегеран с объявлением о восшествии на престол императора Николая I и с поручением укрепить дружественные отношения с Персией, обнаруживали недоверие государя к Ермолову. Нужно думать, что в Персию проникли слухи о пошатнувшемся положении Ермолова, так как со стороны персов в начале 1826 г. следует ряд прямо вызывающих действий. Присутствие в Персии доверенного от государя лица препятствовало Ермолову делать какие-либо приготовления к войне. Между тем персы усиленно готовились к ней, и не успел ещё Меншиков выехать из Персии, как обнаружились враждебные действия. Сам Меншиков был задержан эриванским ханом и только благодаря вмешательству английского посла освобождён.
19 июля боевые действия начались на границе Карабага без объявления войны. Малочисленные и разбросанные русские посты, застигнутые врасплох, были вынуждены отступить».

М.И.Шишкевич, «Покорение Кавказа.
Персидские и кавказские войны»

«Ермолов писал нынешнему государю: «Я глубоко сожалею, что его величество в бозе почивающий государь последовал советам графа Нессельрода. Война, внезапно начатая, не может нанести мне бесчестия как частному человеку, но в качестве правителя края тяжело видеть репутацию свою, страдающую через неспособность министра иностранных дел».

Д.В.Давыдов, «Анекдоты о разных лицах,
преимущественно об Алексее Петровиче Ермолове»

«В конце июля 1826 г. персидская армия под предводительством Аббас-мирзы вторглась в Карабаг, где в это время находились 3 батальона 42-го егерского полка с 6 орудиями и 420 казаками. Начальником этого отряда был полковник Реут, заслуженный кавказский ветеран. Когда Реут получил известие о вторжении 60-тысячной персидской армии с 30 орудиями в Карабаг, он решил отступить к Шуше. 25 июля вся 60-тысячная армия Аббаса-мирзы обложила Шушу. Построенная на высоких отвесных скалах, Шуша была доступна только со стороны Елисаветполя, да и этот единственный путь, поднимаясь в гору, был так извилист, крут и загромождён скалами, что достаточно было двух пушек и роты стрелков, чтобы остановить движение по ней значительного отряда. Несмотря на жалкое состояние верков крепости, взять её открытой силой не представлялось возможным. Но, к сожалению, в крепости не было запасов. Отступив же из Чинахчи, егеря имели с собой только 8-дневный запас продовольствия. Аббас-мирза торопился в Тифлис, и Шуша ему была не нужна, но он боялся оставить её у себя в тылу, и потому, обложив крепость со всех сторон, он вступил с Реутом в переговоры о добровольной сдаче с правом вывода гарнизона с оружием в руках.
Не только сам Реут, но и его сподвижники Миклашевский, Лузанов, Михайлов, Клюки фон Клюгенау и Чиляев, несмотря на недостаток запасов в крепости, единодушно отвергли предложение и решили защищаться до последней крайности. 30 июля началось бамбардирование крепости. Несмотря, однако, на тяжёлые лишения, гарнизон Шуши продержался до 5 сентября, приковав к себе почти всю армию Аббаса-мирзы в течение 40 дней и тем дал возможность сосредоточить разбросанные русские войска».

М.И.Шишкевич, «Покорение Кавказа.
Персидские и кавказские войны»

«Ермолов думал разделить персидскую войну на три кампании; по его мнению, надлежало сохранить преимущественно войска, не подвергая их губительному действию знойного климата страны, где колодцы, наполненные вредными насекомыми, встречались лишь чрез каждые сорок вёрст. В первую кампанию надлежало, по его мнению, занять пространство до Аракса, выслав кавалерию и лошадей на высоты Ардебиля; потом следовало двинуться зимним путём на Тегеран, стараясь миновать возвышенности Султании, покрытые снегом; в третий период войска должны были прибыть на высоты Ардебиля, где, выждав жары, возвратиться в Грузию. Персияне, невзирая на их многочисленность, будучи предводительствуемы неспособным Аббас-мирзою, могли оказать нам лишь ничтожное сопротивление. В Петербурге видели в этом лишь желание Ермолова властвовать неограниченно в течение трёх лет».

Д.В.Давыдов, «Анекдоты о разных лицах,
преимущественно об Алексее Петровиче Ермолове»

«Вторжение огромной персидской армии в Карабаг отразилось на всех соседних с ним ханствах Закавказья. Первыми восстали елисаветпольские татары, и бывшая столица ганжинского ханства Елисаветполь была занята без всякого сопротивления, так как обычный её гарнизон был в 20 верстах в селе Зундабаде. Одновременно с занятием Елисаветполя вернулись в свои бывшие столицы изгнанные ханы в сопровождении персидских отрядов и с мешками английского золота. К сентябрю месяцу почти все провинции восточной части Закавказья подпали под власть Персии. Но поднять восстание в Дагестане персам не удалось, благодаря верности и энергичному противодействию Аслан-хана казикумыкского и шамхала тарковского.
Хотя в распоряжении Ермолова ко времени вторжения персов в Карабаг имелось 30 батальонов пехоты, 6 эскадронов драгун и 9 казачьих полков, то есть до 30 тысяч штыков и 5 тысяч сабель при 90 полевых орудиях, но вследствие разбросанности сил, вызывавшейся местными условиями, они не могли быть соединены в одну армию и противопоставлены персидскому нашествию. Ермолов мог располагать только 30 ротами, стоявшими в Грузии, но и из них необходимо было оставить часть для охраны страны, потому он медлил с наступлением, сосредоточивая наличные силы на пути к Елисаветполю у Акстафы, под начальством Мадатова.
22 августа состоялось первое столкновение на реке Таусе с передовым персидским отрядом, бывшим под начальством царевича Александра. Персы были разбиты, и царевич ускакал в Эривань. Получив подкрепление и отправив больных и излишние тяжести в Тифлис, Мадатов с отрядом из 3 батальонов Донского казачьего полка, 12 орудий и конной грузинской милиции, 31 августа двинулся вперёд по направлению к Елисаветполю. Когда отряд 2 сентября достиг Дзигама, то были получены достоверные известия, что 10-тысячный персидский отряд под начальством принца Мамед-мирзы стоит под Шамхором. При отряде в качестве руководителя принца находился Амир-хан-сардарь, один из лучших военачальников Персии.
На рассвете 3 сентября русский отряд двинулся к Шамхору. Неприятель отошёл на правый берег реки Шамхорки. Образуя сильно укреплённую линию на протяжении 2 вёрст, фронтом к реке, персы стояли дугой и могли сосредоточить губительный перекрёстный огонь на единственную дорогу, по которой должна была приближаться русская пехота. Разделив войска на 3 небольшие колонны с кавалерией по флангам, Мадатов выехал вперёд и приказал начать наступление.
Шамхорская битва длилась недолго и была несложна, она окончилась одним стремительным ударом в штыки. В пять раз сильнейший противник не выдержал натиска русских войск и побежал, потеряв до 2 тысяч человек одними убитыми.
Местность от Шамхора до Елисаветполя, на протяжении тридцати с лишком вёрст, была устлана неприятельскими трупами. Ужас неприятеля был так велик, что персы бежали за Елисаветполь. Русский же отряд быстро шёл вперёд по следам бежавшего врага и захватил на пути два брошенных лагеря.
Утром 4 сентября Мадатов занял Елисаветполь. Узнав об этом, Аббас-мирза бросил осаду Шуши и двинулся против Мадатова со всеми своими силами. Но сразиться с Аббас-мирзою не удалось, так как 10 сентября в Елисаветполь прибыл с кавалерией генерал-адъютант Паскевич и вступил в командование войсками».

М.И.Шишкевич, «Покорение Кавказа.
Персидские и кавказские войны»

«Паскевич, вскоре после прибытия своего в Грузию и находясь ещё под начальством Ермолова, получил от государя письмо, в котором было, между прочим, сказано: «Помнишь, когда мы с тобой играли в военную игру; а теперь я твой государь и ты — мой главнокомандующий». Это доказывает, что государь, отправляя Паскевича в Грузию, твёрдо положил в уме своём заменить им Ермолова, главная вина которого заключалась в медленности, с какою войска были приведены к присяге. Паскевич, который не мог простить Мадатову занятия Агари, очернил его в глазах государя. Мадатова, обвинённого в грабительстве, лишили владений, пожалованных ему Мехти-Кули-ханом карабахским по ходатайству Ермолова, имевшего в виду приучить кавказских владетелей жаловать землями храбрых русских генералов, на что император Александр изъявил своё соизволение».

Д.В.Давыдов, «Анекдоты о разных лицах,
преимущественно об Алексее Петровиче Ермолове»

«Однако первые военные неудачи русских войск послужили Николаю I благоприятным предлогом направить на Кавказ своего фаворита генерала И.Ф.Паскевича. Вскоре между Ермоловым и Паскевичем возник конфликт, для разрешения которого был послан И.И.Дибич. Он принял сторону Паскевича, вёл себя по отношению к Ермолову развязно и даже оскорбительно, чуть ли не устраивая ему пристрастные допросы. В своих донесениях царю Дибич писал, что «пагубный дух вольномыслия и либерализма разлит между войсками» корпуса Ермолова. Не остался без внимания и факт благосклонного приёма Ермоловым сосланных на Кавказ и разжалованных в рядовые декабристов, которые были даже "званы на некоторые офицерские обеды».

В.А.Фёдоров, «А.П.Ермолов и его «Записки»

«К середине 20-х годов Отдельный Кавказский корпус сильно отличался от других соединений русской армии не только специфическими условиями службы и быта — демократизмом отношения офицерского состава к рядовым, относительными «свободами» и «вольностями» на штаб-квартирах, отсутствием муштры и палочной дисциплины. Личный состав корпуса выделялся высоким процентом «штрафованных» и «ссыльных» за участие в крестьянских и солдатских волнениях. Так, в 1820 году туда направили солдат лейб-гвардии Семёновского полка, которые участвовали в волнениях, получивших название «Семёновской истории». Немалое число офицеров было переведено на Кавказ за политическую неблагонадёжность и нежелание примириться с аракчеевскими порядками в стране и в армии. До восстания на Сенатской площади на Кавказе проходили службу многие члены тайных обществ и их единомышленники. <…>
Примечательно, что при всей своей скрытности Ермолов откровенно поддерживает, как только представляется возможность, лиц «неблагонадёжных» и революционно настроенных. И не только русских вольнодумцев. Так, он всячески опекал, выхлопотал офицерский чин и помогал польскому революционеру В.-А.Шелиге-Потоцкому, сосланному в 1822 году рядовым на Кавказ. В одном 44-м Нижегородском полку с Якубовичем служил с 1819 года в чине майора испанский революционер Дон-Хуан Ван-Гален (впоследствии известный генерал). Спасаясь от преследования инквизиции, он бежал в Англию, а затем без труда добился назначения в русскую армию на Кавказ.
Когда в 1820 году в Испании разразилась революция, Ван-Гален пожелал возвратиться на родину. В ответ на его прошение Александр I потребовал от Ермолова выслать Ван-Галена с фельдъегерем до австрийской границы и там передать его венским властям. Главнокомандующий, только что представивший Ван-Галена к награде за казикумыкский поход, где испанец был ранен, поступил по-своему. Вызвав к себе Ван-Галена и объявив царский приказ, он выдал ему для проезда за границу паспорт, снабдил собственноручно написанным удостоверением о его службе в Кавказском корпусе, отдал на дорогу все свои наличные деньги и вопреки воле Александра I отпустил без всякого сопровождения, лишь приказав в городе Дубно ожидать дальнейшего повеления царя. «Если благоугодно будет Вашему Императорскому Величеству, — сообщал он не без скрытого сарказма Александру I, — то и оттуда можно будет вывезти его с фельдъегерем и передать в Австрию». И далее: «Не ожидаю подвергнуться гневу Вашего Величества, но не менее должен был бы скорбеть, если бы иноземец, верно и с честию служивший, мог сказать, что за вину, в коей не изобличён, получил наказание от государя правосудного». <…>
Не менее показательно и отношение Ермолова к декабристам, которых переводили в Отдельный Кавказский корпус. В 1826 году туда были направлены за «неблагонадёжность» полковник Н.Н.Раевский-младший и капитан В.Д.Вольховский, по отношению к которым не было прямых улик. К середине года на Кавказ переводят рядовыми одиннадцать офицеров, первоначально отправленных в дальние оренбургские гарнизоны, и в их числе П.А.Бестужева, П.П.Коновницына, Е.С.Мусина-Пушкина, М.И.Пущина. Чуть позже в корпус было зачислено две тысячи восемьсот солдат, так или иначе участвовавших в декабрьском восстании.
Когда по приезде в Тифлис Пущин и Коновницын явились к командиру корпуса, то застали у него Раевского, старого приятеля Пущина. Не стесняясь присутствия начальства, Раевский бросился обнимать разжалованных в солдаты. Ермолов, вставая, сказал:
— Позвольте же и мне вас обнять и поздравить с благополучным возвращением из Сибири...
Он просил их сесть, предложил чаю, расспрашивал о пребывании в Сибири и обнадёживал, что Кавказ оставит у них хорошее воспоминание. Продержав разжалованных с час, он отпустил их с благословением на новое поприще. «Час этот, — вспоминал Пущин, — проведённый у Ермолова, поднял меня в собственных глазах моих, и, выходя от него, я уже с некоторой гордостью смотрел на свою солдатскую шинель...»

О.Н.Михайлов, «Генерал Ермолов»

«Ермолов, отправляя обвинённого с преданным ему фельдъегерем в Петербург, простёр свою заботливость о Грибоедове до того, что приказал фельдъегерю остановиться на некоторое время в Владикавказе, где надлежало захватить два чемодана, принадлежавшие автору «Горя от ума». Фельдъегерь получил строгое приказание дать Грибоедову возможность и время, разобрав заключавшиеся в них бумаги, уничтожить всё то, что могло послужить к его обвинению. Это приказание было в точности исполнено, и Грибоедов подвергся в Петербурге лишь непродолжительному заключению. Все подробности были мне сообщены Талызиным, Мищенкой, самим фельдъегерем и некоторыми другими лицами.
Грибоедов, предупреждённый обо всём адъютантом Ермолова Талызиным, сжёг все бумаги подозрительного содержания. Спустя несколько часов послан был в его квартиру подполковник Мищенко для произведения обыска и арестования Грибоедова, но он, исполняя второе, нашёл лишь груду золы, свидетельствующую о том, что Грибоедов принял все необходимые для своего спасения меры.
Ермолов простёр свою, можно сказать отеческую, заботливость о Грибоедове до того, что ходатайствовал о нём у военного министра Татищева. После непродолжительного содержания в Петербурге, в Главном штабе, Грибоедов был выпущен, награждён чином и вновь прислан на Кавказ. С этого времени в Грибоедове, которого мы до того времени любили как острого, благородного и талантливого товарища, совершилась неимоверная перемена. Заглушив в своём сердце чувство признательности к своему благодетелю Ермолову, он, казалось, дал в Петербурге обет содействовать правительству к отысканию средств для обвинения сего достойного мужа, навлёкшего на себя ненависть нового государя. Не довольствуясь сочинением приказов и частных писем для Паскевича (в чём я имею самые неопровержимые доказательства), он слишком коротко сблизился с Ванькой-Каином, т.е. Каргановым, который сочинял самые подлые доносы на Ермолова. Паскевич, в глазах которого Грибоедов обнаруживал много столь недостохвального усердия, ходатайствовал о нём у государя. Грустно было нам всем разочароваться насчёт этого даровитого писателя и отлично острого человека, который, вскоре после приезда Паскевича в Грузию, сказал мне и Шимановскому следующие слова: «Как вы хотите, чтоб этот дурак, которого я коротко знаю, торжествовал бы над одним из умнейших и благонамереннейших людей в России; верьте, что наш его проведёт, и Паскевич, приехавший ещё впопыхах, уедет отсюда со срамом». Вскоре после того он говорил многим из нас: «Паскевич несносный дурак, одарённый лишь хитростью, свойственною хохлам; он не имеет ни сведений, ни сочувствия ко всему прекрасному и возвышенному, но вследствие успехов, на которые он не имел никакого права рассчитывать, будучи обязан ими превосходным ермоловским войскам и искусным и отважным Вельяминову и Мадатову, он скоро лишится и малого рассудка своего». Но в то же самое время Грибоедов, терзаемый, по-видимому, бесом честолюбия, изощрял ум и способности свои для того, чтобы более и более заслужить расположение Паскевича, который был ему двоюродным братом по жене. Дружба его с презренным Ванькою-Каином, который убедил Паскевича, что Ермолов хочет отравить его, подавала повод к большим подозрениям. В справедливом внимании за все достохвальные труды, подъятые на пользу и славу Паскевича, Грибоедову было поручено доставить государю Туркманчайский договор. Проезжая чрез Москву, он сказал приятелю своему Степану Никитичу Бегичеву: «Я вечный злодей Ермолову» {Я это знаю от зятя моего Дмитрия Никитича Бегичева. (Прим. Д.В.Давыдова.)}. По ходатайству Паскевича Грибоедов был, согласно его желанию, назначен посланником в Тегеран, где он погиб жертвою своей неосторожности...»

Д.В.Давыдов, «Из записок,
цензурой в России не пропущенных»

«При всех своих достоинствах и боевой репутации, Паскевич по самому ходу обстоятельств стал в оппозицию распоряжениям Ермолова, отчасти вследствие предвзятости мнения о кавказских войсках и их генералах. К 11 сентября отряд Паскевича имел 7 батальонов пехоты, один драгунский и два казачьих полка, всего 8 тысяч штыков и сабель при 24 орудиях. 13 сентября к Елисаветполю подошёл со своей 40-тысячной армией Аббас-мирза. Около полудня персидские войска с распущенными знамёнами и барабанным боем начали подходить к русской позиции, но, развернув фронт, стали, ожидая нападения русских.
В боевом порядке друг против друга неподвижно стояли две враждебные армии. Ни та, ни другая не хотела начинать сражение. Паскевич, увидев перед собою тяжёлую массу надвигающейся персидской конницы, сарбазов и шахской гвардии, был смущён и хотел отступить, но Мадатов и Вельяминов убедили его принять сражение. Бой был упорный, и успех клонился на сторону персов, но удача и блестящая атака Нижегородского драгунского полка под командою генерала Шабельского повернула победу на нашу сторону. Бегство персов было так поспешно, что 17 сентября Аббас-мирза с остатками своей разбитой армии был уже за Араксом.
Елисаветпольским сражением закончился первый период Персидской войны в царствование Николая I. Это сражение выдвинуло на сцену нового деятеля — генерал-адъютанта Ивана Фёдоровича Паскевича.
С наступлением весны 1827 г. было решено военные действия вывести в пределы Персии. Но так как осторожные действия Ермолова не вполне соответствовали представлениям императора, то в Петербурге были составлены два проекта, которые и были сообщены Ермолову для общих соображений.
По первому проекту предполагалось, что с прибытием в Закавказье 20-й пехотной и 2-й уланской дивизий двинуть к Тавризу части, сосредоточенные в Карабаге, а главными силами действовать против Нахичевани, Маранда и Тавриза через эриванское ханство, оставив против крепостей наблюдательные отряды.
Вторым проектом намечалось движение главными силами прямо к Тавризу, а вспомогательным отрядом овладеть Эриванью.
Обоим этим проектам Ермолов противопоставил свой, которым он предполагал с большими силами идти на Эривань, обеспечивая при дальнейшем движении свои сообщения через эриванское ханство сильными постами.
Государь утвердил план Ермолова с условием, чтобы военные действия начались не позже 1 апреля 1827 г. При этом самим государем были распределены роли. Командование действующим корпусом было поручено Паскевичу под главным начальством Ермолова; авангардом этого корпуса был назначен генерал-адъютант Бенкендорф. Мадатов оставался начальником карабагского отряда, наконец, известному партизану 12 года, генерал-майору Давыдову, поручались действия с отдельными отрядами по усмотрению главнокомандующего.
По утверждении плана на Кавказ прибыл начальник главного штаба, генерал-адъютант Дибич, и вскоре между ним и Ермоловым возникли разногласия относительно хода кампании. Дибич стоял за более быстрое движение к Тавризу, Ермолов же считал необходимым прежде крепить обладание эриванским ханством, чтобы не оставлять у себя в тылу непокорённую область. Эти несогласия ускорили удаление Ермолова с Кавказа и 29 марта 1827 г. Паскевич был назначен командиром отдельного Кавказского корпуса со всеми правами, властью и преимуществами главнокомандующего большой действующей армией».

М.И.Шишкевич, «Покорение Кавказа.
Персидские и кавказские войны»

«Дибич сказал ему однажды следующее: «Государь весьма недоволен тем, что вы самовольно дозволяете себе заключать многих штаб-офицеров в крепость на продолжительное время». Ермолов отвечал: «Я это делаю потому, что желаю скорее подвергнуть виновных временному наказанию, чем такому, которое могло бы иметь для них неприятные и невыгодные последствия. Я ограничиваюсь временным заключением их в крепость, но не предаю уже их суду. Ни один из них за то на меня не пожалуется. Вам это трудно понять, потому что вы, рано отделившись от толпы, скоро возвысились; но мне, сроднившемуся с толпой, несравненно более знакомы её нужды».

Д.В.Давыдов, «Анекдоты о разных лицах,
преимущественно об Алексее Петровиче Ермолове»

А.П.Ермолов — П.Н.Ермолову

«Я здоров. Здесь разнеслась молва, что в скором времени я буду удалён отсюда. Итак, может быть, мы увидимся. Не знаю, что делать мне с моими ребятишками, разве на некоторое время в Крым, где дают им пристанище <…>.
Прощай. Душевно любящий Ермолов.
13 генваря 1827. Тифлис».

«Малознакомый со страной, Паскевич стремился перенести войну в пределы Персии. Ермолов на правах формального главнокомандующего не признавал это возможным до прибытия новых сил, и Паскевич обвинил его в зависти. Обидев интригами наместника, он сумел скоро оскорбить и войска своим высокомерным отношением. Накануне Елисаветпольского сражения Паскевич учил их маршировке и перестроениям и, недовольный выправкой, говорил шамхорским победителям, что ему «стыдно показать их неприятелю». Воротившись в Тифлис, он занялся разводами и парадами, в которых боевые, закалённые в походах и сражениях кавказские солдаты были с петербургской точки зрения далеко не сильны.
После многолетних походов по горам Дагестана и лесам Чечни и Черкесии в Тифлис прибыл Ширванский полк — «десятый римский легион», как любовно называл его Ермолов по аналогии с войском Цезаря. Весёлые, бодрые, уверенные получить похвалу, проходили ширванцы мимо дома главнокомандующего, с балкона которого смотрел на них Паскевич. Вглядевшись в одежду солдат, из которых многие носили шаровары вместо панталон и были в лаптях или азиатских чувяках, Паскевич пришёл в такое негодование, что прогнал полк с глаз долой. Уже готовился грозный приказ по корпусу с объявлением строжайших взысканий полковому начальству, когда вмешался Ермолов. На правах главнокомандующего он отдал другой приказ, в котором горячо благодарил Ширванский полк за оказанные им в боях чудеса храбрости и за твёрдость в перенесении трудов и лишений, выпавших на его долю.
Паскевич не ограничился одними только военными вопросами, считал себя вправе вмешиваться в управление делами, всюду разыскивая злоупотребления и ошибки. Он ловил слухи и сплетни от самых подозрительных лиц, чернил Ермолова, его военную репутацию, намекал на его политическую неблагонадёжность и порицал ермоловских помощников, в том числе Мадатова и Вельяминова, которым был обязан победой под Елисаветполем.
<…> Доносы Паскевича между тем становились всё пристрастнее и начали смущать даже Николая I. Понадобилось третье лицо, чтобы распутать создавшееся положение. Воля царя пала на начальника главного штаба Дибича. Он получил самые широкие полномочия, вплоть до увольнения Ермолова. О приезде Дибича на Кавказ официально поставлен в известность был один Паскевич; наместник узнал об этом стороной».

О.Н.Михайлов, «Генерал Ермолов»

А.П.Ермолов — Николаю I

«Ваше Императорское Величество!
Не имев счастия заслужить доверенность Вашего Императорского Величества, должен я чувствовать, сколько может беспокоить Ваше Величество мысль, что при теперешних обстоятельствах дела здешнего края поручены человеку, не имеющему ни довольно способностей, ни деятельности, ни доброй воли. Сей недостаток доверенности Вашего Императорского Величества поставляет и меня в положение чрезвычайно затруднительное. Не могу я иметь нужной в военных делах решимости, хотя бы природа и не совсем отказала в оной. Деятельность моя охлаждается той мыслью, что не буду я уметь исполнить волю Вашу, Всемилостивейший Государь.
В сём положении, не видя возможности быть полезным для службы, не смею, однако же, просить об увольнении меня от командования Кавказским корпусом, ибо в теперешних обстоятельствах может это быть приписано желанию уклониться от трудностей войны, которых я совсем не почитаю непреодолимыми; но, устраняя все виды личных выгод, всеподданнейше осмеливаюсь представить Вашему Величеству меру сию, как согласную с пользою общею, которая всегда была главною целью всех моих действий.
Вашего Императорского Величества Верноподданный
Алексей Ермолов.
3-го марта 1827 года г. Тифлис».

«Судьба Ермолова была решена. 27 марта 1827 г. он был освобождён от всех должностей. Уведомляя Ермолова об отставке, Николай I писал ему: «По обстоятельствам настоящих дел в Грузии, признав нужным дать войскам, там находящимся, особого Главного начальника, повелеваю Вам возвратиться в Россию и оставаться в своих деревнях впредь до моего повеления». Вместе с Ермоловым были уволены в отставку и его сподвижники («ермоловцы»), признанные «вредными».
Ни для кого не были тайной истинные причины смещения Ермолова — подозрения царя в причастности Ермолова к заговору декабристов. «По наговорам, по подозрению в принятии участия в замыслах тайного общества сменили Ермолова», — писал декабрист А.Е.Розен. Тайная агентура доносила, что «войско жалеет Ермолова», «люди (т.е. солдаты) горюют» в связи с его отставкой. Преданность ему солдат и офицеров были столь велики, что Николай I всерьёз опасался возможных волнений в Кавказском корпусе. Отставка Ермолова вызвала большой резонанс в передовых общественных кругах. В архиве III отделения сохранилась сводка сведений под названием «Общие рассуждения о Ермолове, собранные из различных сторон». Здесь говорится о «сильнейшем впечатлении», которое произвело на русскую общественность «падение» Ермолова, о «негодовании на правительство» различных лиц в связи с этой отставкой, об «участии» к Ермолову. И впоследствии III отделение продолжало собирать секретные сведения о поведении опального генерала, а также и о лицах, его посещавших».

В.А.Фёдоров, «А.П.Ермолов и его «Записки»

«В 1827 г. вместо Ермолова главноуправляющим был назначен генерал-адъютант И.Ф.Паскевич. Ермолов обвинялся во многих злоупотреблениях, одним из поводов для этого послужило дело «О смертных казнях в мусульманских провинциях», в нём генерал и его сподвижники изобличались в неоправданных казнях и расправах с горцами. В вину Ермолову ставили и непродуманность политики по отношению к ханам, бекам и агаларям, поставившей под сомнение права собственности мусульманской знати, запрещение паломничества в Мекку, подавление любого сопротивления, объявление блокад и другие проявления жестокости. Часто после попыток открытого или скрытого сопротивления ханы покидали свои родовые земли и искали защиту у Персии, «деспотизм которой заставил раньше тех же ханов подчиниться русскому правительству» Новая администрация попыталась всю ответственность «за бедственное» состояние края возложить на предшественника, но это удалось ей лишь отчасти. Паскевич вынужден был признать, что войны с Персией и Турцией подорвали экономику края, который в течение 4-х лет служил плацдармом для русской армии. Войска опустошили продовольственные запасы местных жителей, вытоптали посевы и сады, реквизировали фураж и скот. Военные действия и страшная эпидемия чумы довели местную промышленность до крайне тяжёлого состояния, фактически уничтожив эти виды деятельности. На основании приведённых фактов, гр. Паскевич-Эриванский в рапорте Николаю I от 4 июля 1830 г. просил для Грузии и других закавказских провинций особых «милостей и уступок», которые впрочем, их так и не дождались».

Г.Г.Лисицына, «Административная деятельность
генерала А.П.Ермолова на Кавказе»

«Фельдмаршал Паскевич оказал России и в особенности Кавказу неоценённую заслугу присоединением к нему некоторых провинций, но на выгоднейшую границу со стороны Персии указал Ермолов, который, будучи изгнан из службы, был поражён грубыми ошибками, коими был наполнен присланный из С.-Петербурга план с обозначением границы, какую надлежало требовать при заключении мира. Наше самонадеянное правительство, весьма мало понимающее нужды края, но никогда не почитающее необходимым прибегать к советам людей, известных по своей опытности и глубокому знанию дела, решилось само начертать новую границу: она должна была проходить в двадцати верстах от Тавриза чрез Хойское ханство, где палящий жар вынуждает природных жителей откочёвывать летом в горы; один из пунктов, который надлежало укрепить и занять нашими войсками, находился на расстоянии половинного перехода от Тавриза к Тегерану. Занимая его, мы могли весьма легко пресечь сообщение между Тавризом, резиденциею наследника престола, и Тегераном, что вынуждало бы нас содержать огромную армию на Кавказе и потребовало бы значительных издержек. Правительство наше вовсе упустило из виду местечко Кульп, где добывается в большом количестве каменная соль и куда, до начатия последней войны, с разрешения шаха приходил ежегодно из Грузии караван под предводительством грузинского князя. Хотя Ермолов был изгнан из Грузии самым позорным образом и проживал в орловской деревне под присмотром земской полиции и наблюдением местных воинских властей, но он слишком пламенно любил своё отечество и край, коим он так славно управлял в течение десяти лет, чтобы не указать на ошибки правительства, которое, по его мнению, не могло заключить прочного мира на вышеизложенных условиях. Он говорил, что самые войска, расположенные на границах, коих правительство хотело требовать, подвергнутся губительному действию климата; он находил притом необходимым требовать уступки Кульпа. Правительство, оценив эти мудрые возражения, воспользовалось ими, но оно сочло излишним выразить Ермолову малейшую за то признательность. Границы наши со стороны Персии весьма хороши, но нельзя того же сказать относительно новой границы Кавказа со стороны Азиатской Турции».

Д.В.Давыдов, «Анекдоты о разных лицах,
преимущественно об Алексее Петровиче Ермолове»

«После отставки Ермолов до начала мая 1827 г. находился в Тифлисе, приводя в порядок свои дела, затем в простой кибитке выехал на жительство к своему престарелому отцу в его орловское имение Лукьянчиково. Здесь он занялся хозяйством, много времени проводил за чтением книг, изредка наезжал в Орёл. Однажды он посетил Орловское дворянское собрание, что явилось событием для этого провинциального города. Ермолов принял за правило не принимать у себя только городских чиновников, «а всякому другому доступ свободен».
В августе 1827 г. Ермолова посетил его ближайший родственник и большой друг Денис Давыдов. В 1829 г. А.С.Пушкин по пути на Кавказ специально сделал крюк в 200 вёрст, чтобы заехать в село Лукьянчиково к Ермолову, который принял его «с обыкновенною любезностию». Позже, также по пути на Кавказ, у Ермолова бывал М.Ю.Лермонтов».

В.А.Фёдоров, «А.П.Ермолов и его «Записки»

«Д.В.Давыдов, приезжавший в августе 1827 года в Лукьянчиково, писал Закревскому: «…Я был у брата Алексея; он не грустен, но сердит и как будто выбитый с винта, на коем он вертелся — тридцать восемь лет славной службы!»

В.П.Матвеев, Е.Н.Годлевская, «Алексей Ермолов. Денис Давыдов»

Заметки на полях

«Подвиги Ваши суть достояние Отечества и Ваша слава принадлежит России».

А.С.Пушкин

«15 июня 1827 года Алексей Петрович приехал в губернский Орёл, а затем направился в село Лукьянчиково. Неделю спустя он уведомлял генерала Романа Ивановича Ховена: «15-го числа прибыл в деревню отца моего. Старика моего нашёл я здоровым, но уже весьма слабым. Кончина брата (очевидно, старшего единокровного брата Алексея Петровича — Александра Каховского) стоила ему больших огорчений, к тому же не утешает его и моё положение. Всё сиё нелегко переносить человеку за 80 лет! Старик замышляет удалиться от света и жить в уединении; собирается говорить о сём со мною.
Скажу вам о себе: я здоров, собираюсь заниматься хозяйством, о котором пресмешные имею понятия, но не так велико состояние и не весьма многосложно управление, чтобы, наконец, и я не сделался эконом… Соседей у меня мало и ещё менее порядочных; те, коих знал я в ребячестве моём, по естественному порядку перемёрли… Больших знакомств я делать не намерен…».
О своём отце и новых обстоятельствах в опальной жизни рассказал Ермолов в письме, адресованном генерал-майору Петру Андреевичу Кикину, с которым он был вместе накануне Бородинского сражения и который учредил в столице Общество поощрения художников. «Я здоров, — сообщал он, — живу со стариком моим в деревне, нашёл его уже слабым; но, сколько могу, служу его утешением. Привыкаю к новому состоянию моему… Люди с состоянием живут в столицах; с умеренным — прячутся по деревням, удерживаемые падшими доходами, и наш город Орёл кажется взятым штурмом ябедниками и подъячими.
Невзирая на всё сиё, я строю каменный двухэтажный дом в городе. Не пугайся, он в фасаде имеет до 6-ти саженей и будет вмещать в себе три небольшие для меня комнаты и три, в коих расположится не весьма многочисленная моя библиотека. У меня есть изрядные книги, которые вместе с тобою приобретали мы в заграничных наших прогулках…»
Как хорошо, что, оказавшись в Орле, Алексей Петрович продолжил переписку со своими старинными друзьями и приятелями. Сейчас эти письма едва ли не единственный источник, живо иллюстрирующий орловский период жизни великого полководца. 20 сентября 1827 года он сообщал Роману Ховену: «Привыкаю я к новой жизни моей, и она не без приятностей в деревне, пока хорошая погода, но приближается скучная осень и зима бесконечная…
Мнения на мой счёт различны, и не все казнят меня! Старик мой строит себе маленький домик близ церкви и жилища архиерея (епископа Орловского и Севского Гавриила), с которым он дружен, и там намерен кончить дни свои. Ему наскучили заботы хозяйства и дрязги домашние…»
Можно предположить, что при выборе места для постройки дома с мезонином Пётр Алексеевич учитывал и его близость от Тюремного замка, куда являлся на еженедельные заседания, будучи вице-президентом губернского тюремного комитета.
В октябре того же года его сын обратился из Орла с письмом к супруге Кикина Марии Ардалионовне: «Сестра Анна Петровна доставила мне письмо ваше и, невзирая на насмешки ваши, что я просил вас о милостивом к ней расположении, мне не менее приятно благодарить за то, что вы ей оное оказывать изволили. Она без слёз не говорит мне о вас… Теперь, будучи свободным, близко к отцу моему, конечно, не упущу я ни одного случая, чтобы обратить его к ней нежность. Уверен, что не нужно к тому никаких усилий, судя по удовольствию, с которым встретил он сестру…»
6 мая 1828 года епископ Орловский и Севский Гавриил, с которым, по словам сына, был дружен Пётр Алексеевич, освятил новую церковь Святой Живоначальной Троицы, построенную на Троицком кладбище Орла. Холодный однопрестольный каменный храм был покрыт железом, покрашенным зелёной краской, обнесён с четырёх сторон колоннами, стены внутри и снаружи были оштукатурены. На торжествах, скорее всего, присутствовал Пётр Алексеевич (может быть, и его сын). Уж не тогда ли у Ермолова-старшего зародилась мысль быть погребённым у стены, освящённой другом церкви?
В декабре того же года Алексей Петрович писал «любезной сестре Анне Петровне» из деревни о том, что поручил двоюродному брату Петру Ермолову доставить ей тысячу рублей, которые просит дружески принять. Что касается решения отца по поводу приданого дочери, вышедшей замуж против его воли, то Алексей Петрович уточнил: «Доселе, как и прежде, не имею я не только власти чем-либо распорядиться, но совершенно не знаю домашних дел батюшки, ни долгов его, ни средств уплаты оных. Недавно был он в таком положении, что страшились удара, и я, подъехавши к нему из деревни поспешным образом, не думал уже застать его… Я не умею угадывать намерений старика… Прощай, желаю тебе здоровья и спокойствия. Верный брат А.Ермолов».
В марте 1830 года он писал из Лукьянчикова Роману Ховену: «Я всю зиму живу в деревне и в городе бываю только, чтобы посетить старика моего, которого в лета его (84 года) можно назвать молодцом. Удивительная свежая память, не менее удивительная способность рассуждать…» Роман Иванович принял приглашение Ермолова и в начале 1831 года гостил в его деревне около двух месяцев».

Владимир Власов, «Отец полководца»
(«Орловский вестник»)

«Постепенно привыкая к жизни, которая замыкала Ермолова на себя самого, он «находит» себя в детях: «…Привык быть один и даже не скучать… В жизни моей, однако же, последовала некоторая перемена. Отпустив иностранца, дядьку детей моих, я сам был их учителем. Вообрази меня в сей должности, ты, конечно, смеяться будешь, но чего случиться не может! Вместе… вспоминаем мы о Грузии, но весьма редко имеем известия. Читаем прилежно множество книг, и время проходит неприметно». Его зачастую выручает ирония к самому себе и к той ситуации, в которую он попал. Так, будучи уволенным со службы, он вынужден надеть светское платье и обнаруживает, что в нём он совершенно «не Ермолов»: «Чудесно счастливая мысль прислать сукна на сюртук, ибо не только я буду иметь вид щёгольской, но избавлюсь от насмешек, которые, конечно, вызвал бы я собственным вкусом. Я уже готов был выбрать какой-то аптекарский цвет и появился в свете в этой микстуре. Уже в тяжких спорах были мы с Анной Петровной (с сестрой), а как мне, теперь отставному, повелевать некем, то находим удовольствие, по крайней мере, её не слушать. Но в то время как я исполнен благодарности за сукно, напуган рисунком, по которому я должен быть одет. Огромная фигура моя не может иметь стройной талии, которая требуется. Я бы решился, несмотря на 50 лет, прибегнуть даже к корсету, но и в сём случае не думаю, чтоб из меня что-нибудь вышло».

В.П.Матвеев, Е.Н.Годлевская, «Алексей Ермолов. Денис Давыдов»

«<…> при всём кажущемся любвеобильным нраве великого генерала он практически всю жизнь был одиноким и холостым.
Его любили сослуживцы, родственники и многие знакомые и мало-, а то и вовсе незнакомые люди. Но не было рядом спутницы — любимой женщины, не было в общепринятом значении семьи».

«…Теперь надобно искать семейственного счастия. Не подумай, друг любезный, чтобы имел я глупость, в мои лета, помышлять о женитьбе, нет, я разумею приобрести дружбу родных, между которыми провести старость с меньшею скукою…»

В 1827 году А.П.Ермолов выехал из Тифлиса <…>. Налегке. Всё богатство с ним: четыре сына и денщик.

«У А.Ф.Реброва оставлю я моих ребятишек, которые по прошествии жаров отправятся в Орёл, а между тем испрошу я позволения батюшки представить их к нему.
Виктора, отправленного прежде, я приостановил, и он поедет вместе с прочими.
16 мая 1827. Екатериноград».

«Старца своего нашёл я здоровым, но кажется мне более слабым; зрение же приметно упадает. Дети также здоровы, смирны до чрезмерности и потому боюсь, чтобы не были мешки и глупы. Виктор учится прилежно, и потому guеgnard (возможно, судя по смыслу, gouverneur - гувернёр (фр.)) нужен — присылай поскорей его!»

«Скудной капитал мой сберегаю я для детей, покоряя себя самой строгой умеренности. Они без всяких прав на наследие, без покровительства и довольно несчастливы происхождением, чтобы ещё прибавить к тому и самую бедность.
23 февраля 1830 из деревни».

«Любезный брат Пётр Николаевич… Я прошу тебя убедительнейшим образом сыскать и прислать ко мне швейцарца, не молодого человека. Для моих ребятишек, ибо прежний мой дурак отправился в объятия к дражайшей половине, не соглашаясь верить, что она и без него находит удовольствие производить детей. Не можешь представить, до какой степени был он глуп и лжец. К тому же и с претензиями…»

«Я предпочтительно желаю швейцарца, ибо между ими обыкновеннее люди лучшей нравственности. Именно надобен мне не учитель, а дядька. Это особенное обстоятельство и не даёт права на большие прихоти. Знаю, сколько затруднительно подобное поручение, но скажи, любезный брат, кто лучше тебя захочет для меня это сделать.
Прощай.
Верный брат Ермолов.
27 августа 1830. Орёл».

«…Дети мои едут в город говеть. В субботу в вечеру прикажи их взять повидаться с твоими ребятишками, о чём они просят неотступно...»

«…Сделай дружбу, поговори с Степаном Алексеевичем о моём Викторе и вместе с ним, любезный брат, пристройте его в хороший пансион. Я думаю сделать сиё в наступающее лето, и Роман Иванович имеет полное на сей предмет наставление. Не откажи в сём случае твоего старания. Степану Алексеевичу прилагаю у сего записку, поговори с ним обстоятельно».

«…Не понимаю, однакоже, что ты говоришь об Александринском институте и как поместить туда Виктора формально. Этого и кн. С.М. не думаю, чтобы в состоянии был сделать, невзирая на кредит свой, если бы даже и полагались при институте пансионеры, но таковых и не положено. Впрочем, я не менее благодарен за мысль твою, которая доказывает, что ты желаешь испытать все средства в пользу юношей, не имеющих покровительства. Досадно мне чрезвычайно, что их записали Ермоловыми (странная мысль Сумарокова), ибо со временем может сиё заставить обратить на них внимание и весьма легко сделать им вред. Много у меня друзей, на сиё готовых...»

«…Наскучила мне ужасно здешняя жизнь и хочется непременно перебраться в Подмосковную... Дети также переедут летом, и до того мне не нужен иностранец дядька, почему есть довольно времени приискать хорошего. Теперь лучше всякого учителя занимается ими Роман Иванович, и я любуюсь успехами. Но, однакоже, любезный брат, не надобно выпускать из виду дядьки, который необходим будет для меньших, ибо двух старших тотчас по приезду я пристрою к месту или в пансион, или к профессору. Ты живёшь в Москве, между делом собери сведения как лучше это сделать?..
…У меня давно очень болен Пётр и едва ли мне остаётся надежда сохранить его. Надобно также готовиться потерять лучшее.
Прощай, сестре Анне Григорьевне моё почтение, целую твоих ребятишек, будь благополучен.
Душевно любящий Ермолов.
11 февраля 1831 из деревни».

«Любезный брат Пётр Ник.
Получил письмо твоё и обязан благодарить тебя за многое. Исполнивши скучные мои препоручения, ты успел даже собрать сведения о способе пристроить Виктора, но, как и сам ты говоришь, надобно узнать о том достовернее. Не та голова Виктора, чтобы из него вышел гелленист (Гелленист (греч. hellenistes, от Hellen - грек) — знаток греческого языка. То же, что эллинист. Словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка. Чудинов А.Н., 1910.) или латинист!
23 марта 1831».

«…Вы положили заняться помещением Виктора в пансион. Благодарю тебя, любезный брат, за попечение о сём и знаю, что бесполезно напоминать, чтобы не спешил ты и более употребил внимания на выбор места.
9 февр. 1832».

«Тебе, по состоянию Анны Григорьевны, невозможно заняться сими хлопотами, хотя есть у тебя люди, которые бы истолковали, можно ли сделать их купцами».

Из писем к брату П.Н.Ермолову

Свидетельство

«1834 года ноября 16 дня я, нижеподписавшийся, дал сиё свидетельство находящимся у меня на воспитании детям: Виктору, Клавдию, Севериану и Петру, имеющим ныне от рождения 1-й тринадцать, 2-й двенадцать, 3-й одиннадцать и четвёртый десять лет в том, что они, рождённые братья из мусульман, принявшие веру грекороссийского исповедания, действительно мною воспитаны и быв свободного состояния, могут избрать себе приличное звание и именоваться моею фамилиею, — в удостоверение сего собственноручно подписуюсь за приложением герба моего печати.
Генерал от инфантерии и кавалер Алексей Петрович Ермолов.
Также засвидетельствовали генерал-лейтенант Д.В.Давыдов, генерал-майор Ал-ндр Ив.Базилевич и генерал-майор П.Н.Ермолов».
«Значущиеся в сём воспитанники господина Ермолова Виктор и Клавдий по определению Московской казённой палаты причислены на 1835 год в московское по 2-й гильдии купечество».

В 1837 году Севериан Алексеевич, сын Ермолова, также причислен к московским купцам 2-й гильдии.

«Излишнее желание Сумарокова одолжить меня дало оборот делу совсем не такой как мне хотелось. Через А.Ф.Реброва я внушил ему, что при определении детей желал бы я, чтобы они показаны были вольноопределяющимися, но чтобы дано им было название Горских. А.Ф.Ребров говорил с ним о сём в подробности. Виктору желал я дать дорогу по учёной части, ибо нетрудно заметить, что он наклонностей военного чел. не имеет. Более всего не хотелось мне брать его из института, где по милости Владимира Никаноровича и по вниманию на него, конечно, получил бы он лучшее образование, нежели где бы то ни было и сделался бы годным чел…»

«Не можешь представить, как мне не хочется и жаль брата Виктора, я знаю, что в Артиллерийской школе сделают из него офицера, но в то же время сделают невежду, если только возможно, употреби усилия его вырвать. По летам его ещё время терпит, дождусь возвращения Сумарокова и с ним обо всём объяснюсь. Во всяк. случае я не прежде отправлю, как чрез год, а может быть и два года!..
Верный брат Ермолов».

о. Сергий (Разумцев), «Потомки Ермолова»

«Ермолов имел сначала намерение воспитать своих сыновей за границею, но вследствие вновь появившегося в 1834 году указа и настояния великого князя Михаила Павловича, он поместил их в артиллерийское училище».

Д.В.Давыдов, «Анекдоты о разных лицах,
преимущественно об Алексее Петровиче Ермолове»

«<...> Из Москвы поехал я на Калугу, Белёв и Орёл, и сделал таким образом 200 вёрст лишних; зато увидел Ермолова. Он живёт в Орле, близ коего находится его деревня. Я приехал к нему в восемь часов утра и не застал его дома. Извозчик мой сказал мне, что Ермолов ни у кого не бывает, кроме как у отца своего, простого, набожного старика, что он не принимает одних только городских чиновников, а что всякому другому доступ свободен. Через час я снова к нему приехал. Ермолов принял меня с обыкновенной своей любезностию. С первого взгляда я не нашёл в нём ни малейшего сходства с его портретами, писанными обыкновенно профилем. Лицо круглое, огненные, серые глаза, седые волосы дыбом. Голова тигра на Геркулесовом торсе. Улыбка неприятная, потому что не естественна. Когда же он задумывается и хмурится, то он становится прекрасен и разительно напоминает поэтический портрет, писанный Довом. Он был в зелёном черкесском чекмене. На стенах его кабинета висели шашки и кинжалы, памятники его владычества на Кавказе. Он, по-видимому, нетерпеливо сносит своё бездействие. Несколько раз принимался он говорить о Паскевиче и всегда язвительно; говоря о лёгкости его побед, он сравнивал его с Навином, перед которым стены падали от трубного звука, и называл графа Эриванского графом Ерихонским. «Пускай нападёт он, — говорил Ермолов, — на пашу не умного, не искусного, но только упрямого, например на пашу, начальствовавшего в Шумле, — и Паскевич пропал». Я передал Ермолову слова гр. Толстого, что Паскевич так хорошо действовал в персидскую кампанию, что умному человеку осталось бы только действовать похуже, чтоб отличиться от него. Ермолов засмеялся, но не согласился. «Можно было бы сберечь людей и издержки», — сказал он. Думаю, что он пишет или хочет писать свои записки. Он недоволен Историей Карамзина; он желал бы, чтобы пламенное перо изобразило переход русского народа из ничтожества к славе и могуществу. О записках кн. Курбского говорил он con amore ( - с любовью (итал.)). Немцам досталось. «Лет через пятьдесят, — сказал он, — подумают, что в нынешнем походе была вспомогательная прусская или австрийская армия, предводительствованная такими-то немецкими генералами». Я пробыл у него часа два. Ему было досадно, что не помнил моего полного имени. Он извинялся комплиментами. Разговор несколько раз касался литературы. О стихах Грибоедова говорит он, что от их чтения — скулы болят. О правительстве и политике не было ни слова».

А.С.Пушкин, «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года»

«В 1831 г. Ермолов приехал в Москву, где в это время находился Николай I. Здесь состоялась аудиенция опального генерала с царём, который намекнул ему о своём желании снова видеть его на службе. После двухчасовой беседы Николай I вышел из кабинета под руку с Ермоловым. Все восприняли это как знак монаршей милости к Ермолову, пророчили ему «скорое возвышение», и, по свидетельству современника, «придворные паразиты посыпали к нему с визитами». Но ни о каком «возвышении» речь не шла. Военный министр А.И.Чернышёв предложил Ермолову занять «спокойную должность» в генерал-аудиториате (военном судебном ведомстве). Ермолов ответил: «Я не приму этой должности, которая возлагает на меня обязанности палача».

В.А.Фёдоров, «А.П.Ермолов и его «Записки»

Заметки на полях

«По окончании Крымской кампании, князь Меншиков, проезжая через Москву, посетил А.П.Ермолова и, поздоровавшись с ним, сказал:
— Давно мы с вами не видались!.. С тех пор много воды утекло!
— Да, князь! Правда, что много воды утекло! Даже Дунай уплыл от нас! — отвечал Ермолов».

Русский литературный анекдот XVIII — начала XIX веков

«Положение Ермолова изменилось к лучшему после вполне бытового эпизода, который мог вылиться в общественный скандал. Однажды, говорят, графиня Анна Алексеевна Орлова-Чесменская, услышав о скудном содержании Ермолова, сказала у себя за столом, что почла бы за счастье, если бы Алексею Петровичу было угодно взять в своё распоряжение её подмосковное имение (оно стоило более миллиона). Слова эти были тут же доведены до Николая I — и отставному генералу от инфантерии тут же было назначено жалованье в 30 тысяч рублей ассигнациями в год. Эти-то деньги, сберегаемые скромною жизнью, и стали впоследствии основой его небольшого состояния».

В.П.Матвеев, Е.Н.Годлевская, «Алексей Ермолов. Денис Давыдов»

«Общественное мнение было расположено явно в пользу Ермолова. Любопытно, что судьбу его не обошли вниманием и русские баснописцы. Классик жанра И.А.Крылов сочинил басню «Булат» (1830), где в иносказательной форме порицает царя за отлучение от дел видного государственного мужа. Речь идёт здесь о «Булатной сабли остром клинке», который используется явно не по назначению: некий простолюдин

«...стал Булатом драть в лесу на лапти лыки,
А дома запросто лучину им щепать;
То ветви у плетня, то сучья обрубать
Или обтёсывать тычины к огороду.
Ну так, что не прошло и году,
Как мой Булат в зубцах и в ржавчине кругом».

Завершается басня словами укоризны в адрес незадачливого хозяина, так и не сумевшего распознать достоинств и талантов верного Булата:

«В руках бы воина врагам я был ужасен, —
Булат ответствует, — а здесь мой дар напрасен;
Так, низким лишь трудом я занят здесь в дому:
Но разве я свободен?
Нет, стыдно то не мне, а стыдно лишь тому,
Кто не умел понять, к чему я годен».

В другой басне — «Конь» (не позднее 1835 г.), которая также приписывалась И.А.Крылову (ныне она атрибутируется малоизвестному пермскому поэту Степану Маслову), наш генерал уподобляется прекрасному скакуну,

«Какого
И в табунах степных не редкость поискать.
Какая стать!
И рост, и красота, и сила!
Так щедро всем его природа наградила...
Как он прекрасен был с наездником в боях!
Как смело в пропасть шёл и выносил в горах».

И далее — прямой намёк на нового царя, не сумевшего, в отличие от своего почившего в бозе брата, оценить Ермолова по достоинству:

«Но, с смертью седока, достался Конь другому
Наезднику — да на беду плохому.
Тот приказал его в конюшню свесть
И там, на привязи, давать и пить, и есть».

В заключение автор говорит о гордом, независимом нраве своего героя, чуждом раболепия и угодничества:

«Есть Кони, уж от природы
Такой породы,
Скорей его убьёшь,
Чем запряжёшь!».

Лев Бердников, «Остёр до дерзости...»

«Художник, и не плохой — из Петра Захарова получился. Случилось невозможное — из чеченца вышел Апеллес (Апеллес (2-я пол. IV в. до н.э.) — живописец, придворный художник Александра Македонского.), как о том писал Пётр Николаевич Ермолов другу. Останься он «между крутых и тёмных скал», и мы б не узнали замечательного портретиста Захарова: ислам запрещает рисовать людей.

Сперва приёмный отец попробовал отдать десятилетнего Петрушу в Академию художеств в Петербурге, но получил вежливый отказ: ребёнок мал, наймите частного учителя. Его обнаружили по соседству: заурядный портретист Лев Волков обучил мальчика азам мастерства. Потом Захаров ещё навестит учителя и напишет портрет его дочери Глаши. Портрет выдаст влюблённость художника в модель, и, упасая от кавказца, девушку отправят… на Кавказ, к сестре, где выдадут замуж за француза.
Но это случится уже потом. После того, как упорный соискатель пробьётся-таки в Академию художеств, хотя бы и «посторонним учеником»: инородцев и крепостных в Императорскую Академию не принимали. И крёстный отец, Алексей Петрович Ермолов ничем помочь не мог: с 1827 он был отставлен от дел и находился в опале. Но Общество поощрения художников заметило «значительные успехи» и яркий талант и назначило Захарову стипендию.
Он не подведёт — за картину «Старуха, гадающая в карты» Захарова удостоили малой серебряной медали. А из самого первого заработка — целых семидесяти рублей за копию с картины Ван-Дейка! — часть он отослал приёмному отцу. А на другую — вроде бы съездил на родину.
<…> Документальных свидетельств — нет. Приходится верить легенде, а она гласит, что старшая сестра Захарова была в числе тех 140 пленёных жителей Дады-Юрта. Она выросла, собралась замуж и поставила жениху условие: отыскать потерянного брата. Горец условие выполнил, и брата в столице сыскал. Нашлось и доказательство, что это брат: в детстве сестра уронила малыша на острую косу, и на спине остался шрам. Шрам у Петра будто бы обнаружили. После той горской свадьбы, уверяет легенда, художник стал указывать на картинах: «Захаров из чеченцев».
В 1836 году Пётр Захаров-Чеченец получил аттестат и звание «неклассного» или свободного художника и право почётного потомственного гражданина. Для Захарова (из чеченцев) и его (так и не случившегося) потомства это означало свободу — от рекрутской службы, от телесных наказаний, в выборе поля деятельности.
В Италию для совершенствования мастерства художник так и не попал — рассказывают, что лично царь вычеркнул инородца из списка. А вольный итальянский воздух был бы куда как полезен Захарову — теплолюбивый сын Кавказа страдал в Петербурге «грудью». Вместо Италии он ездил в Парголово — на кумыс.
«Какой же у нас Петруша красавец и модник», — радовался приёмный отец, глядя на автопортрет Захарова. Истинный красавец и щёголь работал между тем, как бурлак, исполняя заказы и зарабатывая себе на хлеб.
Трудно поверить, но это так: именно он, красавец-щёголь исповедовался Михаилу Лермонтову, пока писал его парадный портрет. Бабушке Елизавете Арсеньевне страсть как захотелось запечатлеть новоиспечённого корнета, выпущенного в лейб-гвардии Гусарский полк из Школы гвардейских подпрапорщиков.
Портрет бабушка получила — лучший, как считается из четырнадцати лермонтовских портретов, написанных разными художниками».

Александр Беленький,
Федеральный познавательный журнал «Горец»

«Прибыв в Москву, Ермолов посетил во фраке дворянское собрание; приезд этого генерала, столь несправедливо и безрассудно удалённого со служебного поприща, произвёл необыкновенное впечатление на публику; многие дамы и кавалеры вскочили на стулья и столы, чтобы лучше рассмотреть Ермолова, который остановился в смущении у входа в залу. Жандармские власти тотчас донесли в Петербург, будто Ермолов, остановившись насупротив портрета государя, грозно посмотрел на него!!!
Сестра его, Анна Петровна, вышла замуж за некоего А.А.Павлова, вполне замечательного по своему уму и вполне презренного по свойствам души. Хотя Ермолов на основании духовной отца своего обязан был выделить сестре своей лишь часть имения, но, имея намерение дать ей гораздо большую часть, он поручил одному из своих приятелей заняться разделом. Медленность, с которой этот раздел совершался, внушила Павлову мысль, воспользовавшись известным неблаговолением государя к Ермолову, подать прошение его величеству с приложением нескольких писем Ермолова, писанных им когда-то в либеральном духе. Хотя последовал указ о принуждении Ермолова ускорить раздел, но он, в справедливом негодовании на презренный поступок своего зятя и сестры, объявил, что никакая сила не заставит его выделить часть, большую того, что было ей назначено покойным их родителем. Ермолов получил в наследство около двухсот восьмидесяти тысяч рублей бумажками.
В бытность государя в Москве осенью 1831 года Ермолов был приглашён во дворец, куда он поехал в отставном мундире; государь, принявший его необыкновенно радушно, вышел из кабинета в сопровождении Ермолова, что было принято многими за знак особенного к нему благоволения. Императрица, увидя его, не скрыла своего смущения, она сказала ему: «Je vous aurais reconnu a l'instant mame general; tous vos portraits vous ressemblent». (Я бы сразу узнала вас, генерал; все ваши портреты так похожи на вас. — Ред. Фр.). Будучи позван к императорскому столу, он едва не навлёк гнева государя принятием участия в некоторых польских генералах, которые, как он выразился, поступили как благородные граждане. Государя, начавшего неприлично возвышать голос и намекать на то, что эти любезные ему граждане будут сосланы в Сибирь, Ермолов успокоил лишь словами: «Никто их, конечно, не убедит, что милосердие государя никогда не обратится на них».
Государь, ожидавший, что Ермолов, обласканный им, вступит вновь на службу, был крайне недоволен тем, что он даже не намекнул ему о подобном желании. Граф Бенкендорф, посетив Ермолова, сказал ему по поручению государя следующее: «Его величеству весьма неприятно то, что вы, будучи столь милостиво приняты им, не изъявили до сего времени желания поступить па службу», на что Ермолов отвечал: «Государь властен приказать мне это, но никакая сила не заставит меня служить вместе с Паскевичем». Это было передано куда следует.
Граф А.Ф.Орлов, посетив Ермолова в то время, как он собирался в подмосковную, объявил ему о воле государя, дабы он вступил вновь в ряды войска. Он сказал ему, что государь даёт ему слово, что он его никогда не сведёт с фельдмаршалом. Вынужденный написать в этом смысле письмо к государю, он сам отправился к Хрущёву, куда прибыл генерал Адлерберг с объявлением, что приказ о принятии его в службу состоялся. Таким образом, Ермолов, вполне обманутый государем, для которого предстояла возможность употребить с пользою его дарования, вновь надел мундир; это было со стороны Ермолова непростительною ошибкою, сильно потрясшею огромную популярность, какою он пользовался в армии, тем более, что государь, вовсе не сочувствовавший людям способным и бескорыстным, не имел, как оказалось, намерения воспользоваться его способностями и опытностью».

Д.В.Давыдов, «Анекдоты о разных лицах,
преимущественно об Алексее Петровиче Ермолове»

«По распоряжению Николая I Ермолов был введён в состав Государственного совета. Ермолов переехал в Петербург. В Государственном совете он сблизился с Н.С.Мордвиновым, которого ценил как «человека высоких сведений и замечательного ума». Ермолов также пользовался у Мордвинова большим авторитетом: престарелый адмирал искренне любил Ермолова. Служба Ермолова в Государственном совете продолжалась недолго. Он тяготился словопрениями, стал безучастно относиться к своим обязанностям, под разными предлогами уклоняться от заседаний».

В.А.Фёдоров, «А.П.Ермолов и его «Записки»

«Заседая в Государственном совете, Ермолов, никогда не почитавший себя администратором, не принимал почти никакого участия в прениях. Он, однако, предложил отменить звание первоприсутствующих в департаментах Сената; в его понятиях первоприсутствующий имеет лишь в виду угождать министру юстиции, а для наблюдения за правильным ходом дел было, по его мнению, достаточно обер-прокурора.
Ермолова назначили членом комитета о преобразовании Оренбургского края, председателем которого был бездарный П.К.Эссен, и членом <комитета> о преобразовании карантинного устава, где он не мог оказать никакой пользы. Он отдал здесь полную справедливость отличным способностям графа Павла Сухтелена, столь рано умершего для Оренбургского края.
Хотя Ермолова не назначали присутствовать в комитетах о военных дорогах и о преобразовании конных полков, но многие обращались к нему за советами. Невзирая на то, что государь сказал ему: «Я хочу вас всех, стариков, собрать около себя и беречь, как старые знамёна», — это были лишь слова. Ермолов, видя себя совершенно бесполезным, сказал однажды государю: «Ваше величество, вероятно, потеряли из виду, что я лишь военный человек; все мои назначения доселе убеждают меня в том, что я совершенно бесполезен и что все возлагаемые на меня поручения не соответствуют моим сведениям и, могу сказать, моей опытности». На это государь отвечал: «Ты, верно, слишком любишь отечество, чтобы желать войны; нам нужен мир для преобразований и улучшений, но в случае войны я употреблю тебя». — «Я верю, государь, — отвечал Ермолов, — слову рыцаря». — «Отчего не государя?» — сказал Николай.
После этих довольно милостивых слов последовало полное неблаговоление к Ермолову, которому предложили место председателя в генерал-аудиториате; граф Чернышёв, предложивший ему это место от имени государя, сказал ему, что не он сам, а лишь его канцелярия будет подчинена военному министру. Ермолов отказался под следующим предлогом: «Единственным для меня утешением была привязанность войска; я не приму этой должности, которая бы возлагала на меня обязанности палача». Государь сказал на это: «Ермолов не так это понимает». Графиня Бенкендорф, посетив вскоре после того графиню Закревскую, сообщила ей о том, что государь поверил гнусным наветам на Ермолова своих окружающих, и сказала: «Ермолова съинтриговали».
Между тем Ермолов, возвратившись в Петербург, просил графа Бенкендорфа объяснить его величеству желание его быть уволенным от заседания в Государственном совете по той причине, что, быв лишь военным человеком и не успев приготовить себя к занятиям гражданским, он почитает себя неспособным исполнять обязанность высокой важности, к какой он призван милостью государя.
Граф Бенкендорф не решался будто бы доложить о том его величеству в течение двух недель; а между тем он его уверял, что он избирает лишь благоприятную минуту, тем более, что он знает, сколь будет неприятно его величеству уклонение от занимаемой должности Ермолова, который непременно навлечёт тем на себя гнев государя. «Его обезоружит чистосердечное моё признание», — говорил Ермолов, не перестававший настаивать на своей просьбе. Однажды граф Бенкендорф, не застав Ермолова дома, оставил нижеследующую записку: «Mon tres honore general, sa majeste m'a charge de vous dire, qu'elle desire que vous lui ecriviez ce que je Lui ai dit les raisons qui vous engagent a quitter le Conseil» < Мой высокочтимый генерал, его величество поручил мне сказать вам, что он желает, чтобы вы изложили письменно причины, которые побуждают вас покинуть Совет и о которых я ему доложил. — Ред. Фр.>.
Письмо, вслед за тем здесь помещённое, возбудило гнев государя, приказавшего отдать в приказе, что генерал Ермолов увольняется от службы по собственному признанию в неспособности. Приказ этот должен был быть опубликован, но граф Бенкендорф успел отговорить государя, сказав, что никто тому не поверит <Граф Канкрин сказал по этому поводу Ермолову:«Государь не мог, батюшка, не обидеться тем, что вы писали, потому что известно, что у нас в Государственном совете сидят одни дураки». — Прим. Д.В.Д>.

«Его императорскому величеству.
Генерал-адъютант граф Бенкендорф объявил мне высочайшую волю вашу, всемилостивейший государь, дабы я письменно изложил причины, заставляющие меня просить увольнения от заседания в Государственном совете. Исполняю волю сию с откровенностью солдата, гордящегося честью сорокалетнего служения государям и отечеству.
Я вполне постигаю, государь, сколь высоко звание члена Государственного совета, где могут обрести самую лестную награду лица, оказавшие важные заслуги отечеству. Исполнен я удивлением к неизречённому великодушию монарха, вверяющего малому числу избранных рассмотрение важнейших административных дел, изменения в законах, предложение новых, не прежде освещая их державною своею властью, как по выслушании их мнения.
Но, государь, всю жизнь свою провёл я на военном поприще, на котором не успел ознакомиться с занятиями, к которым я нынче призван. Они мне чужды и усиливают во мне лишь убеждение и горестную мысль, что я бесполезен, и потому я не могу оправдать ожиданий моего государя.
Как русский и как солдат, я не избегал трудов и не робел перед опасностями на службе государя; не останавливаясь ни минуты вступить вновь на службу, я устыжусь, однако, самого себя, если позволю себе желать остаться в настоящем положении, с коим неразлучно убеждение, что лета, опытность, усердие недостаточны, а необходимы сведения, коих у меня нет. Простите, государь, смелость, с которою я всеподданнейше повергаю просьбу мою о увольнении меня от присутствия в Государственном совете.
10 марта 1839»

Чрез несколько дней Ермолов получил от военного министра графа Чернышёва следующие две бумаги:

«Милостивый государь Алексей Петрович.
Государь император, прочитав всеподданнейшее письмо вашего высокопревосходительства от 10 числа сего месяца, поручил мне уведомить вас, милостивый государь, что его величество весьма сожалеет, что вы, несмотря на долголетнее управление вами Закавказского края и по гражданской части, не предполагаете ныне в себе способностей, потребных для исполнения обязанностей, к которым вы призваны высочайшею доверенностью, и что вследствие того, удовлетворяя желанию вашему, его величество увольняет вас в отпуск до излечения болезни.
Сообщив высочайшую сию волю председателю Государственного совета, честь имею и вас об оной, милостивый государь, уведомить.
14 марта 1839 № 1552».

«Милостивый государь Алексей Петрович.
Я доводил до высочайшего сведения о желании вашего высокопревосходительства воспользоваться зимним путём для выезда из С.-Петербурга и о просимом вами дозволении откланяться государю императору. Его величество поручить мне изволил уведомить вас, милостивый государь, что чрезвычайно увеличившиеся занятия препятствуют принять вас в скором времени, а потому, не желая вас задерживать, его величество разрешает отъезд ваш.
16 марта 1839 № 1574».

Д.В.Давыдов, «Анекдоты о разных лицах,
преимущественно об Алексее Петровиче Ермолове»

Читать следующую главу