| Ян
КАЛИНЧАК
«Князь
Липтовский»
I
На левом берегу Вага стоит Ружомберок, городок хотя
и небольшой, но другой такой же не вдруг-то найдешь, во всяком случае,
в Липтове. В этом-то городке возле самого Вага стоит старый деревянный
трактир, у которого разве что на лбу не написано, сколько ему лет;
и хотя скособочился он словно пьяный, а гонт на крыше кое-где корой
переплетен, тем не менее на бумаге черным по белому написано, что
это земанское владение. Впрочем, никому и в голову не приходит обходить
стороной корчму только потому, что она так плохо выглядит. Ходят
в корчму и бедный люд – крестьяне, нищие; и господа – как знатные
земанны, так и те, у кого под посевами едва ли полторы мерицы наберется.
Ходят сюда и честные люди, и разбойники, и трезвые, и пьяные, и
один только Бог знает кого тут только не бывало.
Вот
и сейчас народу в корчме не меньше чем семян в маковой головке.
Ян Корвин – сын короля Матиаша – впервые прибыл в Липтов после того,
как стал владетелем этого княжества; множество господ, в том числе
и из других стoлиц ,
собралось в Ликаве приветствовать его, множество крестьян пришло
к нему с просьбами, жалобами и иными нуждами. Он только-только прибыл
в Липтов, а люди, словно пчелы, уже окружили Ликаву; одни подходили,
другие уходили. Многие из них уже дошли до Ружомберока, как вдруг
припустил дождь, да такой, что вода лилась, словно из ведра. Разумеется,
мокрым никто в Ликаву не пойдет, доломаны надо почистить, сабли
вытереть, галстуки поправить, чтобы все это выглядело достойно.
Крестьяне тоже остановились со всяческими привезенными в Ликаву
продуктами; цыгане с музыкой тоже продолжать свой путь сегодня не
захотели, и милая потрепанная ружомберокская корчма помолодела от
обилия гостей. Корчмарь будто на углях сидел и так улыбался, словно
уже сегодня должен отправиться в рай или в царствие небесное; а
у корчмарки глаза блестели словно две звезды на небе, поскольку
знатные господа бросали на нее взгляды, лестные слова, произнося
и по бородке себя поглаживая.
Во всяком случае, гости не плакали.
В корчме народу копошилось, что муравьев в муравейнике; крестьяне
сняли шляпы и забились в угол, цыгане расселись у печи и не сводили
с господ своих черных глаз в надежде, что те прикажут им заиграть.
А господа… Одни из них прохаживались по комнате, другие сидели за
столом со стаканом вина, третьи разговаривали, четвертые здоровались,
пятые посвистывали, шестые отдавали всяческие указания слугам, седьмые
крутились около корчмарки, а последние Бог знает что вытворяли,
только что на головах не ходили
Вдруг на дворе кто-то защелкал бичом.
Поднялся крик, поскольку двор был заполнен экипажами, которые не
желали подвинуться, а вновь прибывшие норовили протиснуться. В избе
все стихло, дверь слегка приоткрылась, какой-то незнакомец, просунув
голову, крикнул: «Трактирщик, найдется ли комната, где мы могли
бы разместиться?»
«Нету,
милостивый государь, нету, все переполнено; ну хоть сами посмотрите,
все кругом благородные паны!»
Прибывший поскреб за ухом, сморщился и вошел внутрь.
«Лала, глянь-ка на него, ему не нравится», – произнес господин за
столом, толкая локтем соседа. Тот подкрутил усы, отпил из стакана
и ответил: «Если ему не нравится, пусть хоть об землю расшибется
– не велика беда. Вы посмотрите на него, пан брат. – Ни сам не поклонится,
ни шляпу не снимет, словно мы с ним свиней пасли».
Прибывший осмотрелся вокруг, высматривая какой-нибудь уголок, а
потом вышел вон вместе с корчмарем. Немного погодя слуги начали
заносить сундуки, подушки, мокрые накидки, следом появились господа.
Обитатели
корчмы сначала удивлялись, друг на друга поглядывая, потом стали
роптать, и, наконец, один из них выскочил из-за стола и, преградив
слуге дорогу, произнес: «Ни шагу далее!»
«Эй, что это вы в корчме распоряжаетесь?!» – крикнул вошедший господин
и окликнул слугу: – «Мишо, ничего не бойся, складывай. Мы еще посмотрим,
посмеет ли кто что-нибудь сделать тебе?»
«Ни шагу!» – закричал первый. – «Что ж нам, на ваши головы встать,
когда места не останется? Или вы почитаете себя более важными особами,
чем другие, если хотите полкомнаты занять и мокрыми плащами заполнить?!»
«Где это вы научились таким хорошим манерам, чтобы измученных, замерзших
путников из корчмы выгонять? Вам, должно быть, голову сорвало, ибо
в здравом, трезвом уме человек так не поступает».
«Ха-ха-ха, ну и дал ты ему», – засмеялся другой, сидевший за столом.
– «Вы только посмотрите, как он стоит. Словно ректор его отчитал
за то, что руки плохо вымыл».
«Да оттащи ты его», – произнес кто-то со смехом.
«Ну, ему ты этого не сказал бы», – произнес запальчиво первый, непонятно
к кому обращаясь, к вошедшему или к своим, за столом сидящим, знакомым.
– «Что ж вы за сволочи! Я вас и впрямь браню, а вы все смеетесь».
«Так оно и есть, Матейко», – шутливо отозвался один из сидевших
за столом. – «На то и адвокат, чтобы ты его мог ударить, а он и
плакать не смей».
«Да оставь ты его в покое», – раздраженно произнес другой. – Лучше
спроси задаваку, кто он такой, чтобы, входя, порядочным людям даже
не поклонится, словно он никого и не видит».
«Вы на этом настаиваете, господа?» – спросил вошедший. – «Ну, это
поправимо. Однако мне и в голову не пришло. Я был так разгневан
на негодяев, которые не пропускали мою коляску». – Затем, повернувшись
к Матею, он промолвил: – «Однако, пан мой, кажется, я имею счастье
быть с вами знакомым».
«Кто вы? Не знаю, с кем имею честь…»
«Ян Червень, кастелян Склабинского замка».
«Да неуж-то это ты, Яничко, душа моя дорогая», – произнес пан Матей
Штявинский, упав Червеню на шею. Червень обнял пана Матея, который
от радости так и расцвел.
Все прочие рассмеялись.
«Ну, прямо как ухажер с милашкой», – произнес пан Андрей Лужинский,
– «а буквально только что хотел ему в запале не менее пяти зубов
выбить».
Пан Панкрац присовокупил: «Подумаешь – пять зубов. Он бы ему и глаз
выколол, и нос обрезал, и уши пообрывал, и потом еще присягнул,
что никогда его не видел. Настоящий адвокат!»
Но пан Матей в это время обернулся, взял Червеня под руку, подвел
его ближе к столу, где сидели большей частью господа со стаканами,
и представил, кем является его приятель.
Паны, едва имя Червень услышали, все разом поднялись, шляпы снимали,
из-за стола выскакивали и бежали с ним здороваться. Сразу видно,
что его здесь хорошо знали, что все ему были рады.
И верно, пан Ян Червень наружностью производил впечатление довольно
милого человека, готового в своей доброте весь мир обнять; серьезный,
но не такой, какими обычно бывают молодые люди, когда хотят выглядеть
взрослыми; проворный и сильный духом. Нос имел небольшой, чуть-чуть
вздернутый, черные, проницательные, но не подхалимские глаза светились
подобно угасающим углям, когда их еще охватывает последний жар огня;
лоб невысокий, но над глазами достаточно выступающий. Словом, это
был наилучший портрет короля Матиаша. Пан Червень и впрямь был его
сыном, наследником его великих дарований.
Ну, коль скоро господа выяснили, кем является вновь прибывший, они
повыскакивали из-за столов и кричали наперебой, словно гуси, готовящиеся
осенью к отлету в теплые страны: «Виват! Виват Яничко!». Пан Червень
кланялся, целовал по порядку и молодых, и старых, и знакомых, и
незнакомых, поскольку все это были паны братья, а сверх того с древнейших
времен друзья королевского дома – как, впрочем, и все липтовские.
«Сюда, к нам, пан брат, сюда!»
«Расскажите, как в Австрии дело было!»
«Да, нечего сказать, избрали короля; до утра им не дожить, тем обезьянам,
с их королем. Ваш брат должен был стать королем, а вы палатином,
вот тогда мир узнал бы, что значит Венгерская земля! – так кричали
паны наперебой, освобождая промеж себя место для Червеня.
Пан Червень отвечал: «Ах, господа, прошу вас, дайте мне прежде возможность
где-нибудь разместиться, а потом поговорим».
«Мишо! Ян!» – крикнул пан Матей Штявинский своим слугам: – «Запрягайте
лошадей в повозку, на которой эти господа приехали; сложите в повозку
и сундуки, и все вещи, да отвезите в мой дом». Слуги ушли, затем
вернулись, забрали ранее принесенные вещи и удалились.
Следом пан Матей обратился к пану Червеню со словами: «Мы тут дома
сняли, чтобы у твоего брата на шее не висеть. Иди и ты к нам!»
Пан Червень усаживается за стол; господа на скамьях сдвигаются,
чтобы еще чуть больше места ему освободить. Штявинский подсаживается
к гостю и, обнимая его, доверительно говорит: «Как поживаешь, Яничко?»
«Как обычно, дорогой мой Матейко, по собственной воле; чтоб мы и
впредь всегда могли делать то, что нам хочется».
«Извините!» – шепчет негромко за спиной корчмарка, неся тарелки
и приборы. Паны расступаются, и хозяйка корчмы подает приезжему
легкий, но аппетитный ужин. Червень то ли ароматом блюд, то ли голодом
распаленный, ел так, что, казалось, его накормить невозможно. Паны
наливали вино, сдвигали стаканы и кричали «Виват!» в первую очередь
Матиашу – его величеству покойному королю, потом Яну Корвину – князю
липтовскому, а потом пану Червеню. За Матиаша отвечал и благодарил
старый Михал Панкрац, за Корвина – Штявинский, а Червень завершил
чествование так, что все головы опустили от смущения и жалости,
поскольку говорил он о своем отце Матиаше, о Владиславе, теперешнем
короле, о тогдашнем и нынешнем состоянии страны, которые и впрямь
отличались. Наступила тишина. Пан Матей крикнул цыганам: «Цыгане,
музыку!» Те стрелой повыскакивали из-под печи и схватились за инструменты.
Один уткнул под бороду скрипку, другой цимбал тащил, третий повесил
на шею контрабас, начал медленно водить смычком, и… зазвучало.
Пан Панкрац вскочил, седые брови нахмурил и закричал: «Ты что, цыган,
за дурней нас считаешь? Мы тут плачем, а он нам такие безумные мелодии
играет. Прекрати или я эту скрипку о твою голову разобью».
«Почему не играешь Короля Матиаша, ты, простофиля», – подхватил
пан Матей.
«Да оставьте вы музыку в покое», – перебил Червень. – «Лучше немного
поговорим. А вы успокойтесь, пан брат», – обратился он к Панкрацу,
продолжая: – «Ведь это пустяк, стоит ли прерывать разговор».
«Да я ничего», – ответил Панкрац, вздохнув, – «я ничего. Так оно
и в жизни бывает, что человек самых возвышенных чувств, самого высокого
положения едва только подумает, что достиг вершины желаний, тут
же и ухнется в грязь, словно червь, извиваясь в бессильной досаде
на свою неосмотрительность».
«Ха-ха-ха», – засмеялся пан Ошко. – «Это похоже на то вино, что
мы выпили; точно так же – сначала во дворец, а потом в грязь».
«Не трепитесь, пан брат», – мотнув головой, произнес раздраженно,
но все же без злости, старый Панкрац. – «Если уж напились, так идите
спать, а нам тут есть о чем потолковать».
«Ну, теперь ты заведешь о своем Матиаше, и будешь два дня рассказывать,
как оно было раньше и как стало теперь», – произнес Лужинский. –
«И все же говорите, Мишо, имеете право, не обращайте внимания на
сплетни».
«Ах, даже если бы человек неустанно днем и ночью говорил, не спал
и не ел, ему и тогда не наговориться», – хмуро произнес пан Панкрац.
– «Стоит мне только подумать о временах пятнадцатилетней давности,
у меня слезы на глаза наворачиваются. Ей-ей, что однажды испорчено,
того уже не исправишь. Со всех сторон нас рвут на части – там турки,
там Максимилиан, там Ян Альбрехт, – и кто же за нас заступится?»
«Эгей, пока еще жив Ян Корвин, наш князь; будем слушать его и пойдем
за ним, раз уж король не может оказать нам помощь», – возразил возмущенно
пан Штявинский.
«Оставь ты его в покое», – прервал его речь Панкрац. – «Что он может?
Если король и скажет что-либо, еще не значит, что это тебе понравится.
А что же мы сами? Ведь мы и сами меж собой грыземся, и нет никого,
кто сказал бы: «Остановитесь!» Если бы Корвин и захотел что-либо
сделать, Заполы всеми силами будет мешать ему, даже если вся венгерская
земля должна будет погибнуть. Уж в этом я вам за палатина ручаюсь».
Пан Червень, вздохнув, произнес: «Так оно и есть! Многие ненавидели
Матиаша только за то, что он не потакал капризам и своеволию земанов,
а вел их туда, где они волей-неволей служили стране. А сейчас Заполы
где только может, хулит Матиаша и его правление».
«Как бы он его ни хулил», – крикнул Панкрац, ударяя рукой по столу,
– «он еще увидит, как его постигнет Божья кара; а если он и дальше
будет восставать против вашего дома, пусть знает, что еще жива та
старая рука, которая возьмет меч и всадит его предателю в сердце!
Так и сделаем, сделаем, чтобы с небес на него стрелы дождем пролились,
удушить его мало».
«Эй, пан брат», – окликнул его Лужинский, – «расскажите-ка, что
с вами в Подграде произошло. Разве это не оскорбление – с земана
пошлину требовать? А Заполы сделал это!»
«Расскажите, расскажите», – поддержали со всех сторон.
Старик не заставил просить дважды и начал: «Ну, верно, стали с нами
спишские судиться, захотели несколько миль от Липтова присоединить
к Спишской стoлице. Мы же, естественно, не захотели отдавать то,
чем наши предки еще от времен короля Стефана владели, тем более
что Липтов сейчас является самостоятельным княжеством, которым по
закону и по справедливости владеет его милость пан Корвин, в то
время как Спиш Заполы прислуживает. Судимся, судимся, судимся, а
суду ни конца, ни края нет. Тут и вправду меня наша славная Липтовская
стoлица в Спиш к Заполы посылает с депутацией. Прибыли туда. Милый
палатин только фыркает, говорит, что сейчас король Австрией, а он
поляками очень заняты, и что наше дело не может быть решено так
скоро. Напоследок сказал мне: «Панкрац, я мог бы помочь вам отстоять
свои права, а иначе ничего не выиграете».
«И даже «пан брат» не сказал?» – спросил с испугом Лужинский.
«Так прямо и сказал!»
«Разве это не возмутительно!» – воскликнул Штявинский. – «Когда
к вам обращаются не так, как вы того заслуживаете, значит – вас
вовсе не замечают».
«Ну», – взял слово старый Панкрац, – «помолчите, пока я не закончу.
Я с ним достаточно тягался, и ничего не выиграл. Собрался домой,
и тут мытари от меня требуют, чтобы я заплатил пошлину. Я к мытарю;
поколотил его, и ничего не добился, тот верещал без умолку, что
он, видит Бог, ничего поделать не может. Вернулся я к Заполы, а
тот мне и говорит, что освободить меня от пошлины он не может, так
как стoлица постановила взимать пошлину в том числе и с земанов.
Он сам и то должен платить. Ну, тут во мне сердце так и застучало,
ибо видел я, что все это лишь его фигли; я и плакал, и зубами скрежетал
о том, что наши славные свободы так немилосердно попираются. – Пришел
к заставе, подумал: «Уж лучше все потерять, а от прав не отказаться».
Схватил я секиру, рубанул обоим коням ноги, бедняжки рухнули как
подкошенные. Схватил тележку и выкатил ее вместе с батраком и гайдуком
на другую сторону моста. А все же пошлины не заплатил, хотя коней
оставил на ужин Заполы.
Нанимаем коней, приезжаем в Левоч, спрашиваем, действительно ли
стoлица постановила, чтобы земаны пошлину платили – и тут меня на
смех подняли. Только через несколько дней узнал я, в чем дело было.
Заполы, желая мне напакостить, отдал приказ мытарям, чтобы меня
без уплаты пошлины не пропускали. Спишские и по сей день над липтовскими
посмеиваются, что их пана на заставе поймали».
«Эх, а я, знаете ли, этому кривому Йожко все же всыпал, в другой
раз не будет честных людей дразнить», – произнес пан Ошко.
Старый Панкрац ответил: «Правильно поступил, сынок. Да, сейчас,
когда умер Матиаш, дойдешь ли с честностью хотя бы до Спиша? Где
искать справедливость? Что значат наши права? – Ничего. В пору брать
в руки секиру и бить кто ни подвернется. Сегодня разбойникам лучше
живется на свете. Как мы ни судились, а все проиграли, Спишские
у нас кусок Липтова все же отняли. Я Заполы processum dehonestationis
направил за то, что он надо мной с этой пошлиной вытворил; и поучил
такую сатисфакцию, что меня аж мороз по коже пробирал, когда читал
ее. – Как, спрашивает, отважился ты палатина из-за каких-то сплетен
беспокоить и так с ним говорить? – Ну, уж и я ему не спустил, не
отмолчался, отписал, что наши права и свободы какие-то негодяи ущемляют».
«Те, что вам даже «пан брат» не скажут!» – произнес Ошко. – «Ведь
это правда, что мы покойному Матиашу, когда приезжал он в Липтов
или на Кралову гору, всегда говорили «Ваша милость, пан король»
либо «Sua Majestat Regia», а он нас никогда иначе как «пан брат»
не называл.
«Да», – отозвался Лужинский, – «ты прав, нет сейчас ни права, ни
справедливости. Только и остается, что саблей или секирой таким
господам засветить».
«Виват сабле! Виват секире!» – закричали все в один голос и разошлись
по Ружомбероку.
Стoлица – комитат,
административно-территориальная единица в старой Венгрии. – прим.
пер.
|
