Так же как матушку ее малые детки окружают и она на них с любовью смотрит, так и Ликавский замок со всех сторон окружен горами зелеными, полями золотистыми, и также с высоты своей любуется на многочисленных разбежавшихся внизу деток и плоды природы татранской. Ликава, замок достопримечательный, словно на страже Липтова стоит, отсюда бойницами своих башен смотрит он на Лупчу, на Ружомберок. Под ним не один крестьянин вздыхал, в нем не один господин государственной мудростью прославился. Ликава и сейчас остается достопримечательной, ибо происходят в ее палатах и между ее могучими стенами незабываемые события.

Умер король Матиаш, вместе с ним закатилась, поблекла слава венгерской земли. При его жизни в Будине важнейшие сановники обещали, что после смерти Матиаша провозгласят королем его сына, который в действительности унаследовал и мужество, и мудрость, и прочие достоинства отца; однако люди неблагодарны, они достаточно часто забывают обещания, данные родителям, когда приходит время их детей. Властители могущественные, отмеченные великими свершениями столь счастливы тем, что люди им обещают все, но на самом-то деле они столь несчастны, ибо при детях все обещания забываются. После смерти Матиаша паны затеяли обсуждение того, что при его жизни обещали совершить единодушно; они сходились и перешептывались, переписывались и советовались, кого бы им провозгласить королем в то время, как свежая ветвь древнего рода Хоньяди – сын Матиаша юный Ян Корвин был жив, в то время как именно ему была давно обещана корона Святого Стефана. И, как это обычно бывает в подобного рода совещаниях и спорах, получилось так, что один одного, а другой другого прочил в короли, поддерживал одну или другую сторону, в результате между дворянами края возникли ссоры и недоразумения. И что же они сотворили? Не найдя единомыслия, передали свои разногласия о будущем короле на рассмотрение Заполы, тогдашнему австрийскому губернатору. Тот обрадовался такому повороту дела! Так потирал руки, что оставалось только удивляться, почему они у него огнем не пылают, подкручивал усы, и настолько вырос в собственных глазах от сознания своего могущества, что готов был громы небесные на землю метать. А почему бы и нет? Вся венгерская земля, корона Святого Стефана находились в его руках, он мог свободно раздавать эти сокровища; и кто его знает, сам о той короне не подумывал ли? Коль скоро был человеком весьма охочим до славы, власти, господства! - Меж тем Заполы рассудил так: «Хорошо мышам, когда кота в доме нет, хорошо панам, когда король слаб!»И провозгласил королем Венгрии Владислава, короля Чехии. Яну Корвину он надеялся закрыть глаза тем, что подарил ему множество земель и замков в Силезии и Славонии, в Хорватии и в Венгрии, целый пояс столиц от Липтова до Прешпорка, а чтобы у него титул был, превратили Липтов в княжество, которое так и называлось. Думалось панам, что Корвин, который и правом на корону, и способностями к управлению государством обладал в полной мере, не позволит так легко от себя отделаться и первой попавшейся шкваркой глаза закрыть.

Корвин, видя, что его власть летит в пропасть, решил служить ей без остатка, как обязывали его к тому предания о добродетелях отца. «Что случилось, того уже не изменишь», – решил он в своем преисполненном уважением к власти сердце, и принял дары, которыми наделили его в Будине.

Король Владислав помирился с Максимилианом австрийским и братом своим Альбрехтом, и с этого момента впервые за время его правления над горизонтом Венгрии забрезжила звезда мира. Сколько тяжб и всяческих распрей нагромоздилось за время войны, все тотчас необходимо было рассмотреть и разрешить на законных основаниях. Паны земаны возвращаются в усадьбы, ставят в угол ружья, сабли вешают на гвоздь под фамильными гербами, над ними мирно висят пистолеты. Легкие доломаны сменяют тяжелые доспехи, а в руках вместо тяжелого оружия появляются писарские перья, поскольку сторочат жалобы и войну ведут уже не кровью, а чернилами. Полководческие таланты ветшают, и никто о них не вспоминает, на их место выдвигаются добрые говоруны, речистые адвокаты. Много, слишком много тех, кто пером и языком, а если до того дойдет, то и кулаком добивается своих прав; ибо так уж он устроен, этот венгерский земан, что пока идет война, он терпит и нужду, и кривды от соседа. Однако едва в полях, в долинах и цитаделях смолкнет шум сражений, едва осядет земан в своей усадьбе и примется старым плугом обрабатывать свой надел, ни в Германии, ни в Англии вам не найти лучшего чем он адвоката; он добьется своего, если потребуется, то и без судей, и без свидетелей. Не Бог весть как отдалились времена Матиаша, а солнце порядка, справедливости для венгерского земана закатилось едва ли не за горизонт. Так думает сейчас в Ликаве и наш словенский земан.

В Ликаве, в судебной палате сидят паны и судятся. Во главе зеленого стола на возвышающемся кресле – красивый молодой мужчина. Черные, мягкие усы словно змеятся вниз к красивым карминовым губам, крупные черные глаза двумя углями светятся под его выпуклым, нависающим лбом. Когда глаза приходят в движение, когда обводят взглядом дворян, с достоинством здесь сидящих, словно вороненые крылья взмывают – так высоко возносится их блеск, так глубоко врезается в душу их взгляд, выдержать который невозможно; а когда он красивой белой рукой погладит лоб или ус подкрутит, или волосы поправит, тут уж тот, кто на него поглядит, увидит не меньше чем целое небо звезд, которое над ним разверзлось и смотрит на людей. – По мановению его руки все встают, по выражению его прекрасного лица читают, к чему склоняется его воля, и каждый прежде, чем разверзнутся уста, пытается узнать и исполнить то, что он выразит словом. А если сабля на боку звякнет, тут уж – не дай Бог! – словно труба на битву зовущая прозвучит, в каждом что-то шевельнется, каждый знакомым военным звуком тронутый, оглянется, не скажет ли князь: «Вперед, ребята, на бастионы и замки!» Двадцати пяти лет не исполнилось молодому князю, а какая сила уже видна в его фигуре, в его жестах! Да, был бы он королем венгерской земли! При виде Яна Корвина каждый вспомнит Хоньяди, каждый вспомнит Матиаша! И князь липтовский вполне обладает теми силами, ему от Бога данными, он умеет ими повелевать, а они ему служат. Липтовские дворяне живут и умрут с Корвином.

По правую руку от князя сидит старый приятель Корвина пан Панкрац; ни один настоящий граф или барон не могут отнять у него это место, поскольку всем хорошо известно, что он наипервейший приятель князя. Волосы его посеребрены, а лицо словно вспаханное поле, жизнь хотела было поаккуратней проложить борозды, однако это ей не вполне удалось, хлопоты, обрушившиеся на него в служении стране и роду Хоньяди, глубоко избороздили лицо Панкраца.

Годы не властны над этим могучи телом; старик словно на коне сидит, держится как воин перед начальником, навытяжку. Он вполне сознает величие своего предназначения – сидеть по правую руку от Корвина. Слева от князя сидит Червень – каштелян по должности и полновластный владелец и господин Склабинского замка, брат князя. Как это было издревле заведено, пан Панкрац лично каждого представил князю, и каждый с воодушевлением приветствовал пана Яна Корвина.

После этого князь произнес перед присутствующими замечательную речь, открывая тем самым совет благородных липтовских сословий.

Нотарь столицы встал, оглядел присутствующих, по кивку пана Панкраца протянул руку к горе писем и бумаг, и начал читать. Чтение длилось долго, так что нотарь устал, не раз и не два пришлось ему вытирать пот со лба, прежде чем была дочитана одна тяжба, тогда он сел и руками оглаживал лицо. – Теперь дворяне высказывали свои pro et contra, каждый по своему разумению, а ораторы один за другим стремились заслужить расположение и похвалу князя. Когда уже предостаточно слов нагромоздили и языками намерялись, снова поднялся пан нотарь со своего места и начал читать: «Joannes Corvinus princes Liptoviensis contra Perillustrem Dominum Stephanum Zapola, Palatinum Indlyti Regni Hungariae» и т.д., что означает по-русски «Ян Корвин, князь Липтовский, против урожденного господина Степана Заполы, палатина славной Венгрии», и т.д. И едва нотарь прочитал это, паны принялись испуганно и онемело смотреть друг на друга, затихли так, что жужжание мухи было бы слышно. Нотарь осмотрелся, но после такой разительной перемены уже не нашел в себе смелости читать далее, поскольку хорошо знал, что подобные тяжбы рассматриваются не в этом, а в высшем суде, и второе, что его смутило, это всеобщее оцепенение собравшихся. «Не пугайтесь, господа, моих претензий», – произнес князь. – «Я вовсе не собираюсь втягивать вас в процесс, не желаю, чтобы вы рассудили эту тяжбу в мою пользу. Моя тяжба с Заполы может быть разрешена только перед лицом всей страны. Нет, я не жду от вас ни толкования законов, ни вердикта, хочу лишь того, чтобы вы, дорогие мои паны, знали, что стоит между мной и Заполы. Вы по происхождению судьи этой страны, ваша родовитость, ваше положение в стране делают неоценимым ваше влияние на все дела; и я не желаю, чтобы вы оставались в неведении до тех пор, пока это не станет общим достоянием, когда вы, как основное сословие страны, должны будете вершить суд. То, что лежит между мной и Заполы, касается каждого, и я надеюсь, что вы не оставите в небрежении законы, честь и достоинство нашей страны!»

«Виват липтовскому князю! Виват Венгрии! На вечные времена!» Такие возгласы доносились от собравшихся, когда Корвин закончил свою речь. Князь учтиво поклонился на все стороны, а нотарь, откашлявшись и утерев белым платком усы, принялся читать далее:

«Я, Ян Корвин, князь липтовский, выступаю с этим моим заявлением против его милости господина палатина Стефана Заполы, и перед лицом всей страны обвиняю его в следующих как меня лично, так и всей страны касающихся проступках:
Во-первых. Когда я его милостью господином Лауренци Юляки был направлен во главе войска против Максимилиана австрийского, губернатор Заполы через своих послов, вскоре павших от рук господина Юляки, отдал распоряжение Черному полку короля Матиаша, который располагался в Тренчанской столице, чтобы не только к нам не присоединялись, но чтобы и шагу против нашего общего неприятеля не сделали, а причину своего бездействия приписали тому, что им жалованье за несколько месяцев не выплачено».

«Как, разве это сделал Заполы?» – произнес пан Ошко, и все пришли в волнение. Удивление было всеобщим, каждому хотелось выговориться, каждый возмущался – событие было общеизвестным, но его причины вышли на свет только сейчас. Не удивительно, что в таких обстоятельствах иной земан забудет о том, что он находится в благородном собрании, и даст волю своему гневу так же, как это было бы в какой-нибудь корчме за стаканом вина. Так случилось и тут. За Ошко вскричал Штявинский, за ним Тацы, а за ними множество других, и каждый по-своему выражал гнев, свое возмущение предательством Заполы.
Князь поднялся над бурей, чем далее, тем более разгоравшейся, и, возвысив голос, просил благородное собрание, своих панов братьев, успокоиться. Им это, правда, не понравилось; поскольку гораздо проще взбудоражить мысль, чем ее успокоить. И все же порядок понемногу восстановился, как никак, у князя была сила и в голосе, и в жесте, ему тяжело было противостоять даже в самом страшном гневе; потому все действительно стихло, и нотарь продолжил чтение:

«Во-вторых: Его милость господин губернатор Стефан Заполы принудил Якуба Шекели, чтобы он отпал от его милости Владислава и встал под руку Максимилиана. Якуб Шекели, который когда-то был одним из моих самых верных приверженцев, сегодня, когда я поставлен во главе борьбы против Австрии, бьется против меня, заявив мне в приказе, чтобы я против Максимилиана не выступал, так как любые мои завоевания Заполы может своей властью ликвидировать. Заполы потому и не вмешивается в австрийскую войну, что пообещал это Максимилиану. Наконец, когда я встал между Гроном и Ипелем, войска, которые хотели и могли ко мне присоединиться, Заполы задержал, и по всему, что он делает, видно, что был бы рад мою особу уничтожить».

«Пусть только посмеет!» – закричал старый Панкрац.

«Паны братья, можем ли мы это так оставить? Неужели будем терпеть?»

«Не будем, не будем!» – в один голос закричали все господа; а у старого Панкраца глаза так и засверкали. Распрямился он еще величественнее и, повышая голос, произнес:

«А если не будем, тогда долой его!» В комнате ничего более не звучало кроме бряцания сабель и возгласов: «Долой его, долой его!»

Пан Корвин попытался взять слово, но буря была так сильна, что в конечном счете пришлось ему просить пана Панкраца, чтобы тот и сам утихомирился, и умерил этот неимоверный шум. Однако Панкрац был разъярен и разгневан: «Ваша милость, князь наш дражайший, наимилостивейший, прикажите, и мы последнюю каплю крови выцедим за вас и за ваш род, но не требуйте, чтобы мы молчали там, где видим, что о вашем счастье и о наших правах, а главное – о свободах идет речь! Я сам вашего рода слуга до кончины, а знаете ли, ваша милость, что и мне, наивернейшему, учинил Заполы?»

Тут речь Панкраца прервал пан Ошко и выпалил:

«Пошлину пркиазал с него требовать, и если такое он посмел учинить над нашим Панкрецем, котрый десяти Заполы стоит, легко представить, что он с нами готов сотворить!»

«Ни с королем, ни с земаном не считается», – кричали другие, среди которых голос пана Самуэля Шовды был одним из самых выразительных. Он воскликнул: "Эй, знаете ли, что он над нами учинил? На нашу славную вотчину, которой наш род владел с незапамятных времен, наложил арест лишь за то, что мы всегда поддерживали Хоньяди! О, я буду кричать, покуда буду в силах, и покуда меня не услышат за семьдесят семь земель, я буду против ненавистного Заполы!»

Пан нотарь не знал, читать ему далее или нет. Крики, суета, бряцание сабель, грохот стульев, окрики успокаивающих кричащим, все шумят, гам такой, что один другого понять не в силах. Князь поднялся с кресла, и тут предстала во всей красе его благородная, выразительная фигура, к тому добавился знакомый голос Червеня, призвавшего к умеренности и спокойствию, и этого оказалось достаточно для водворения покоя. «Паны братья, славные земаны!» – зазвенел в тишине залы голос Корвина. – «Мне известно, сколько несправедливостей учинено лично каждому честному земану, о чем мы – в том числе и сегодня, из чтения ваших жалоб – узнали; я стоял и буду стоять за то, чтобы все исправить; однако, какой же это будет порядок, если вы не дадите рассмотреть другие тяжбы на том основании, что над вами учинена несправедливость!» – Обращаясь к Панкрацу, князь предложил: «А вы, пан Панкрац, возбудите еще раз processum dekonestationis; вам, пан Шовда, на основании второго декрета его милости короля Владислава от 1495 года, статьи 1, параграфа 2, все, в том числе и с годовым доходом, должно быть возвращено».

«Так-то оно так, но кто принудит к этому могущественного Заполы?» – раздавались в зале голоса.

«Умер король Матиаш, а с ним и справедливость!» – выкрикнул другой, и не один пожилой дворянин вынужден был вытирать слезы.

«Какой толк от декретов Владислава, что он ни напишет, все остается только на бумаге!»

«Да, благородные мои паны братья, так было искони, так оно и останется!»

«Однако просим еще раз славное земанство», – повышая голос, продолжил Корвин, – «не прерывать меня. Пока нам открыта дорога права, будем ее дерджаться; если не получим удовлетворения, обратимся к королю! Просим вас, дайте дочитать пану нотарю!» Наступила тишина и нотарь возобновил чтение:

«В-третьих: Обвиняем господина губернатора Стефана Заполы в том, что нашей семье принадлежащий замок Замбор два года тому назад самовольно силой отнял и себе присвоил, а нам, вопреки приказам короля, возвратить не желает!»

«Ну так на Заполы, на Заполы! Причем тут право? Только на Заполы! Вот наш девиз!» – кричали самые разгневанные из собравшихся и этим возбуждали остальных, более спокойных и миролюбивых. Корвину пришлось приложить немало усилий, чтобы продолжить спор с Заполы посредством переговоров; он предложил отправить к нему посольство, и если вернет, что отнял, заключить с ним мир и забыть о личных обидах.

«Как это, забыть о личных обидах?» – кипел гневом Панкрац. – «Венгерский земан никогда не забывает обид! Зачем нужна жизнь без права? А права на деле у нас нет. Кто сильнее, у того и право. Заполы выше любого права, поскольку он сильнейший. Поэтому никого не спрашивает, как идут дела в крае, в стране, делает все по своей воле, и когда мы в ответ на это зубами скрипим, смеется нам в глаза – разве это не вызов нашей силы на бой? По-доброму помириться? Договориться? Но разве этот высокомерный палатин знает, что такое добро? Разве он не пренебрегает каждой депутацией? Грабит, истребляет, наемников своих вознаграждает, а закон уничтожает. Этот Заполы ненавистный злостью нас мучает, плутнями изводит, высокомерием оскорбляет; ну, так если мы настоящие земаны, докажем ему, что земана нельзя оскорблять безнаказанно, непозволительно обманывать без гнева, невозможно притеснять без кары! Наши права, данные Стефаном, подтверждены и расширены Андреем; кто для нас пан Заполы? Не перестану кричать своим старым голосом: «Долой Заполы!»

Сел, совершенно изнеможденный гневом. На его речь откликнулись самым бурным громом. Дворяне вставали со своих мест, надевали собольи шапки на головы, бряцали саблями и кричали в один голос: «Долой Заполы!» – Совет закончился, славный званый обед, приготовленный для панов, уже ожидал их разговорчивые и красноречивые желудки.