Чудно все переплетается на этом свете. Наши склонности часто определяют мелочные дела и обстоятельства. Какой-нибудь юноша услышит рассуждения о красивой девушке, которой никогда не видел, что подобной ей не существует на свете, что сияет она на этом божьем свете словно роза в своих волшебных далях, что подобно солнышку одним дыханием распространяет блаженство вокруг себя, – и в его груди загорается непонятная тоска, сердце сжимается и дыхание замирает, а в нем возникает неодолимое желание увидеть этот чудный цветок временами скупой, временами расточительной природы, а если удастся – вырвать его и пересадить в свой цветник. В то же время выдают юношу блеск глаз, беспокойное оглядывание, и разносится по свету молва, что душа его склонилась перед красотой маленькой панны, перед ее нежным, мягким сердцем – а панне, стоит только увидеть или почувствовать это, начнет льстить, что невинным образом покорила она мужскую душу, и охватит ее некое участие к той особе, подобно тому, как утренняя прохлада овевает почти невидимым движением своего дыхания стоящую в чистом поле рожь. Затем, льстя своему самолюбию, начинает она размышлять, и уже не может избавиться от мысли о том, что о нем неустанно думает; вот так, исподволь, прокрадется его образ в ее душу, сердечко начинает трепетать, личико запылает при мысли о нем священным огнем сердца, и постепенно возбуждается в юной душе необыкновенная жажда, которую пронесет она до пределов небсного рая. Чувство может родить только сочувствие.

Представьте себе девушку, которая похожа более на существо неземное, нежели на человека, которую овевают все силы нежности и свежести чарующей молодости – глаза которой являются посланцами неба, призванными объединить холодную землю с горячим великолепным огнем небесной высоты, ибо на кого упадет их блеск, тот забудет о мире, даже если останется в нем, будет следовать к неспокойному одиночеству; лицо которой – сон розы о своей красоте, утренняя звезда красоты, отблеск рождающейся, но еще доселе невиданной божественной красоты; уста которой – два родника, из которых вытекает в живой чистоте гармонии неслыханная доселе песня света, запечатленного в слове; дыхание свежей розы, к которой обращен голос соловья, – и тогда вы получите Мариенку.

Если бы глянуло на нее солнце божье, оно склонило бы к ее ногам свое огненное лицо; звездочки все глаза выглядели бы, а месяц в тихой задумчивости плакал бы горючими слезами, что не может ее поцеловать, и стало бы покрасневшим от слез его бледное лицо, десятикратно возросла бы в сердце его печаль; вечерние ветерки, целуя украдкой ее прелестное лицо, играя в ее черных волосах, забыли бы о том, куда держали путь и, упоенные небесным наслаждением, сами себя уничтожили, пропали навеки, чтобы только о нем, о своем наслаждении вспоминать, вспоминать вечно, чтобы другие эпизоды не замутили, не заслонили воспоминания о самых лучших минутах их долгой жизни, в течение которой много, много лет искали ее и только сейчас нашли.

Такой была Мариенка.

Стоит ей посмотреть, зашумит ветер, приветствуя ее своим успокоением, стоит ей наклониться к цветку, тот заплачет от того, что не может взлететь на ее грудь и украсить своим великолепием эту корону красоты, которую Бог на посрамление или, скорее, на увенчание всех потуг природы создать совершеннейшую красоту, послал на этот свет. Травка приминается под ее ножками и выстилает мягкий ковер ее шагам, камешек сторониться с дороги, чтобы она ножку не поранила; соловушка в кроне умолкает, когда видит ее приближение и слышит шум, выдающий ее движение, смотрит на сияющее облако, которым окружено ее движение, и наполняется трепетом сердечко в его груди, поскольку именно такой образ он представлял, когда сочинял свою песню, и смутился, что его песня не может прославить то совершенство красоты, и заплачет в песне жалобной, в песне последней сам над собой, что не может провозгласить ей вечную благодарность и сгинуть, напевая о ней, чтобы его последней песней была она, только она.

Такой была Мариенка.

Однако она не ведала об этом покорении мира, она не тешилась этим, поскольку сама не знала о своей красоте. Грустила о чем-то и не знала, что это было, склоняла головку к белой нежной ручке как маков цвет, и не знала, что отягчает ее головку.

Сидит она, как обыкновенно, возле своего окна в Спишском замке.

Входит пан Заполы, его стремительный шаг свидетельствует о необыкновенном волнение, его волосы, заправленные за уши, открывают его лицо во всей красе. «День добрый, Мариенка! Что поделываешь? Почему слетела с твоего лица улыбка, почему меня не приветствуешь как обычно?»

«Добрый день. – Я думала о вас, о том, что совсем одних нас оставляете. – Все же, отец мой, разве это хорошо с вашей стороны?»

«Хм – но и тогда все наши мысли и заботы о тебе!»

«Обо мне?» – с удивлением произнесла Марина, а потом с легкой улыбкой заметила: – «Вряд ли это похоже на то, что о нас думаете; вот уже третий день те посторонние господа вам более по сердцу, чем ваши собственные дети!»

«Если бы ты не была моим ребенком, сказал бы, что ты не права; но скажу, что ты угадала мои мысли. – Однако, оставим это в покое, поскольку именно ты была предметом нашего разгвора».

Но Мариенка в этом должно быть усомнилась, поскольку покачала головой и с полуулыбкой сбоку посмотрела на отца.

Заполы остановился, руки скрестил на груди, смотрел с любовью на свою дочь, и видно было, как его лицо словно бы освободилось от отпечатка прежних тревожных мыслей. Он произнес: «Помнишь тех господ из Липтова, что были у нас две недели назад?»

«И что?»

«Разве они тебе больше понравились, чем мои нынешние союзники?»

«Почему вы меня об этом спрашиваете?»

«Почему тебя об этом спрашиваю? Посмотри-ка, как важно, как по-барски. – Знаешь, дитя мое, на это тебе ничего не отвечу. – Но который же из них тебе больше понравился?»

Она посмотрела на него, округлив глаза.

Заполы улыбнулся: «Ну, не будем об этом – ты, как мне кажется», – улыбаясь, сказал палатин, – «о них уже совсем забыла. Видишь, Мариенка, те господа о тебе спрашивают, а тот черноглазый, помнишь, что был у нас, изгнан своим братом. Бог знает, где бродит», – и после небольшой паузы добавил: – «И все это для тебя».

Мариенка стерпела, не знала, всерьез ли ей принимать отцовы слова, или как шутку, но все же сделала вид, что поверила отцу и подняла на него большие черные глаза, которые словно спрашивали его о чем-то, о чем голос не хочет дать знать. Заполы не тот человек, которому видна нежность человеческого сердца; он со времен своей молодости настоящий воин и не обращает внимания, не замечает струнки и нити глазу невидимые, разуму неподвластные, но совершенно открытые сердцу, которое так часто составляют всю душу молодости. «Удивляешься, Мариенка? Не удивляйся этому. Но знай, я сделаю все, как ты пожелаешь; ты просишь меня заступиться за него и, видишь, ради тебя я сделаю, как сказал. – Мы, видишь, заключим союз, и тот несчастный брат за это должен будет поплатиться». Палатин говорил с полуулыбкой, но его речь, как обычно, так и сейчас, не была пустословием. Мариенка, хотя обыкновенно охотница поговорить, сейчас ничего не ответила и не спросила.

В эту минуту отворилась дверь, и показалась седая голова старого Вербочи. Заполы кивнул, и его приятель вошел, неся письма. Пан палатин его приветствовал, справился, какие есть новости. Вербочи показал письма и сказал: «Из Будина!»

Палатин подал Мариенке руку, пообещал, что тотчас к ней вернется. Юная девушка склонила голову на руку и задумалась, то ли о своих чувствах, то ли о словах отца, то ли о чем ином, о том Бог ведает, но должно было одно с другим перемешаться, коль скоро ни горя не знает, ни от своих мечтаний никак не очнется. Однако ее задумчивость длилась недолго.

Брат Ян схватил ее за руку, встряхнул слегка и произнес: «Ты cпишь, Мариенка, или мечтаешь? Иди, отец зовет тебя!»

«Отец зовет меня? А что говорит? Смеется надо мной?»

«Нет, что ты! Пришли бумаги из Будина, и отец топнул ногой, посмотрел на всех и говорит: «Корвин должен умереть, должен умереть».

«Чего же он хочет от меня?»

«Не знаю. Только он, когда немного утих, отдал распоряжения, чтобы одни с этого времени с Корвина глаз не спускали, а другие шли к земанам, от поместья к поместью, и собирали золото, вот тогда и пришло ему в голову позвать тебя».

Мариенка немного подумала, подумала – вздохнула, опустила глаза, взяла брата за руку и пошла с ним по комнатам тихо, беззвучно, покуда не пришла к дверям отцовской кабинета.
Господин палатин был уже один, стоял посреди комнаты, скрестив на груди руки, подняв голову. Мысли буквально роились у него в голове.

Дети вошли; он уставился на них строгим взглядом, словной семейные дела не были сейчас предметом его важных мыслей. А в такие мгновения дети не привыкли спрашивать о его замыслах, но ждали, когда он к ним обратится. Палатин остался в том же положении и произнес: «Мариенка, поедешь в Муран!»

«Хорошо, отец, если такова ваша воля».

«Завтра же разлучишься с нами».

«Уже завтра?» – спросил удивленно брат. – «А зачем так скоро?»

«Потому, что так хочет отец, сынок», – ответил отец. – «Ты останешься здесь, чтобы видел, как Заполы умеет смотреть в глаза своим неприятелям!» – Потом дал знак уходить. Мариенка ушла вместе с братом.

Господин Заполы был и впрямь правителем целой страны; рядом с ним было немало сторонников, которые исполняли его волю, а их решение обычно имело силу закона, и потому палатин обладал такой силой, таким богатством, что чего хотел, того и добивался. Но главным его советником был Вербочи, с которым обыкновенно все предварительно обговаривал. Вот и сейчас Вербочи сидит один на один с палатином, который, отпустив детей, вновь полностью занят общественными обязанностями, а скорее всего – своим честолюбием. Человек, вознесшийся на такую высоту из нищеты, опираясь на силу духа, которая вела его по жизни, не мог остановиться на том, чего достиг; он должен, хочет того или нет, идти далее и своей неутомимой деятельности продолжать работу, которая непременно либо преодолеет все преграды, либо сама себя изнурит усердием. Пан Заполы, глядя на деловые бумаги, лежащие на столе, продолжает: «И так, Вербочи, на этом остановимся. Ты будешь завоевывать Будин, Харховский возьмет под свой контроль земанство, которое не только здесь, но и в Липтове должно через две недели быть на нашей стороне, Берзевицкий поднимет наших союзников в окрестных столицах – и Корвин не соединится с Польшей».

«Однако Корвин уже действует – и Липтов с ним, вскоре он может сесть нам на шею».

Палатин улыбнулся: «Липтов с ним, пусть так; но что собой представляет этот Липтов? – Думается, он может рассчитывать на тех голодных панов братьев, которые лишь потому вылезают из своих дыр, что карманы пусты, и не на что пить вино. Дай им больше, и действительно дай то, что Корвин только обещает, и они пойдут за тобой хоть на край света. Стало быть, ты знаешь, что нужно с ними делать. Пошли кого-нибудь туда с полным мешком, пусть вдоволь кормят и поят их, ну и не забудут о Швонявах, и о бесправии, и о целом свете. А если боишься Корвина», – улыбнувшись, говорил он далее, – «тогда, чтобы у нее было больше времени, пошли в Швонявы пару человек, пусть ждут, когда он будет там путешествовать, ну и знаешь, что они должны с ним сделать».

Оба хранят молчание, каждый понимает, что эти слова означают. Но Заполы все же вновь взял слово: «Таким образом, все, что начинаем основывается, на этом. Король кинулся в объятия нашего неприятеля, которого мы и должны уничтожить в первую очередь, тайно или на поле битвы; поляки с Владиславом разделят силы и так ослабнут, что не смогут прийти ему на помощь; а потом мы созовем сейм, покажем в правильном свете королевское положение, и он вынужден будет отступить, – далее все понятно и тебе, и мне».

Около Муранского замка раскинулись прекрасные поросшие густыми лесами горы, среди которых сам величественный замок возвышается, словно господин над своими подданными. Когда солнце засверкает над теми горами, кажется, что хочет он набраться у молодой зелени новых живительных сил, чтобы еще больше посвежеть, похорошеть. Высокие ели и широкие буки закрывают своими кронами во все стороны простирающиеся долины, а тут и там вдали, на выходах из долин виднеются ветхие деревеньки, белеющие тут и там земанскими усадьбами.

Однако возле самого Мурана, в его окрестностях нет ни одной деревеньки; пройдешь и час, и два, прежде чем в той или иной стороне найдешь такую деревню. Но было бы большой ошибкой думать, что около замка или в соседних горах тихо, пустынно. Тут часто слышатся лай собак, звуки труб, перекличка людских голосов, поскольку господа по-соседски сходятся глубоко в горах и забавляются охотой в свое удовольствие, и к тому же Муранский замок настолько надежен и силен, что может тут стоять вполне обособленно, и потому видать здесь ежедневно вверх и вниз идущих людей, и господ земанов, и бедных крестьян. Муранским замком держится Чемерская столица и угрожает краям, расположенным ниже ее, отсюда же мощь, отсюда сила простирается вниз, а горные края своей силой подпирает; поэтому каждый вынужден заботиться о том, чтобы с этой стороны себя обезопасить, с его господами пребывать в дружбе, ибо в домашних распрях сам Муран зачастую большее значение имеет, чем семьдесят семь других замков.

Засверкало солнце над Мураном и залило своим светом прежде всего его старую башню, его седые стены. На вершинах гор поцеловало оно зеленые буки, а в долинах еще темно, еще тихо, и только шепот зеленых листьев слышится, и звуки наступающего утра, которые мало-помалу пробуждают ото сна и горы, и долы, и возрождают каждый листок, каждую ветку, каждый цветок, наполняются в долинах и бегут по своим руслам журчащие ручейки вниз, вниз, пока не замолчат.

А по долине идет неспешно, свободно быстрая серна; крепки его ноги, широка ее шея, ясен ее взгляд, гладкие у нее рожки – идет себе, идет, сгибая шею, и озираясь вокруг по лесной тени, смахивает и головой, и ножками за собой холодную росу, скребет хребет заостренными рожками и почесывается, разгибается как ленивый человек, который с утра все еще нежится в постели, хотя солнышко уже поднялось над людскими жилищами. Вдруг поднимает вверх широкую шею, поводит головой налево и направо, посматривает темным глазом вокруг, внезапно топает ногами и убегает прочь, словно его тут никогда и не было. Но тут вдалеке залаяли псы – гав, гав, гав, – и их голоса разносятся по горам, по буковым рощам, и затихают, и снова доносятся, поскольку собаки то теряют след, то вновь его находят, и это продолжается так долго, что голоса собак слышатся сначала в отдалении, потом угасают и исчезают вовсе.

И в это представление пробуждающегося утра лесными тропами, горными склонами, долинами вступает юный стрелок: лицо его загорело, фигура его стройна. На плече у него висит кожаная сумка, на зеленом шнуре – труба со сверкающим желтым мундштуком и отворотами, обитыми такой же жестью, а на левом плече – короткое надежное ружье. Охотник идет спокойно; его собаки зарычали, затявкали, но кажется, что это его не радует, что он отправился на охоту вовсе не потому, что охотничий азарт еще затемно прервал его спокойный отдых, он должен был глубокой ночью оставить свой дом, либо всю ночь провести в засадах, если в столь ранний час забрел так глубоко в горы. Смолк лай собак, а охотник как раз вышел на вершину, самую высокую среди гор, которые лежат на дороге между Мураном и Телгартом, тут он затрубил раз, другой, и собаки отозвались в отдалении, и прошло достаточно много времени, прежде чем запыхавшиеся, разгоряченные, они вернулись к своему хозяину.

Но ветерок, сорвавшийся с горных вершин, доносит с разных сторон новые голоса, столь отдаленные, что только искушенному охотнику, который привык различать звуки охотничьих труб так же, как различает дома плач и крики собственных детей, удается расслышать тут лай гончей, там завывание трубы, там выстрелы ружей. А наш юный охотник поднимает голову и кажется глазами хочет заглянуть за дальние дали, за бесконечное море гор и лесов. Говорит сам себе: «Еще далеко!» – и пускает своих собак снова в лес, и исчезает в гуще деревьев.

Над дорогой в лесах, прилегающих к Муранскому замку, раскинулась между деревьями прекрасная поляна, широкая, ровная; угольщики заготавливают здесь сено, а путники по-обыкновению отдыхают. Наступает полдень, и на поляну начинают сходиться охотники и с одной, и с другой стороны; ружья стреляют и трубы отзываются в горах в знак того, что еще больше охотников сойдется. Господа из корвиновского лагеря – из Гемера, и из Липтова, и из Спиша – договорились, что встретятся здесь, поскольку не так-то легко сейчас, когда все гибнет, собраться вместе людям из нескольких столиц, а сверх того господа привыкли и развлекаться вместе и обсуждать, что следует предпринять. На границе сразу трех столиц сошлись друг с другом лицом к лицу, чтобы ни одному, ни другому не было нанесено обиды; поскольку если ты меня уважаешь, уважаю и я тебя, если ты меня охраняешь, охраняю и я тебя. Хотя господа и принадлежали к одному лагерю, поскольку иначе и не сошлись бы, каждый в первую очередь ожидал от другого учтивого поклона, приличного обхождения. И нет в этом ничего нового, что охотники из нескольких столиц устраивают где-либо совместную охоту.

Крестьяне, слуги несут на спинах зверей, снимают сумки, в которых – вино, хлеб и прочая еда, поскольку охота длится много дней, и господа ночуют в горах.

«Будьте здоровы, ваша милость, пан брат, будьте здоровы», – раздается со всех сторон, и пришедший стреляет из ружья, присутствующие тоже стреляют в знак приветствия, в знак дружбы, и суматоха, крик, разговоры поднимаются над пламенем костра. Но самые сильные крики раздались, когда появился наш юный охотник, идущий от Мурана. Сначала паны братья повернулись в ту сторону, откуда появились псы, а потом, когда фигура юноши показалась, мужчины повскакивали с мест, иные подбрасывали в воздух шапки, и крики: «Виват Червень! Виват Червень!» – раздались, и трубы зазвенели, послышался свист, ружья загремели со всех сторон.

«Нужели это действительно вы, Яничко», – говорит один. «Но ради Бога, откуда вы здесь взялись?» – отзывается другой. «Вот это нас радует, это нас радует», – приветствует его третьий. «Именно вас тут недоставало, вас; виват, виват!» – кричит четвертый, и горы отзываются «Виват!»

А пан Червень кланяется, подает руку, прижимает панов братьев к своей груди.

А паны братья расправляют усы так, словно все у них хорошо, глаза их так блестят, словно все они уже достигли желанного счастья, и поправляют шапки на головах так, словно их распирает от гордости за сегодняшний день.

«Ну, размещайся, Яничко, размещайся!» – говорит пан Лужицкий. – «Да, давно мы тебя не видели, к сожалению, где же ты уединился, что от тебя ни слуху, ни духу?»

«На лугах моей усадьбы», – отвечает пан Червень.

«Как? И что вы там делали? Мы-то думали, что вы в Склабине так же хорошо сидите, как ваш брат в Ликаве», – говорит пан Краль Спишак из Менгусовец.

Пан Червень не ответил на это ничего, лишь головой кивнул, приставил ружье к дереву, повесил и сумку, и трубу на сук, сел меж двух панов и осведомился, что у них нового.

«Разве вы не знаете, пан брат? Идем в Польшу помогать против турок, а сейчас, пока подойдут наши силы, коротаем время за охотой».

«Это плохо, господа, – неужели не боитесь, что Заполы обойдет и запалит крыши ваших домов?»

«Ну, ваша милость, пан брат, кто бы до этого додумался», – ответил Краль. – «Пусть попробует запалить, если ему нравится, но я так ему скажу, что ни судиться, ни браниться с ним не стану, но пусть потом вся сволочь, что с ним держится, остерегается, как бы и у них красный петух на крышах не закукарекал, если уж он такой бесчестный человек, так закурим, что он задохнется в своем волчьем логове. – Не шали с нами потом. Мишо, возьми стаканы, выпьем, за здоровье Корвина: виват Корвин!»

Тут уж господа оживились. Фляги, к сумкам привязанные, пошли по кругу, этот пьет стоя, тот – сидя, старый, молодой, сразу видно, что господа немало прошли, настолько велика их жажда, и так непросто ее утолить. Меж тем загонщики и слуги соорудили все необходимое для запекания дичи, и за короткое время приготовили такой пир, какого лет двадцать горы и долы не видели, во всяком случае, с тех пор, как король Матиаш перестал охотиться на Королевском гольце и в окрестностях Мурана. И вот когда паны то ли за обед, то ли за полдник засели, и наступило общее веселье, тут со стороны Спиша послышался конский топот, тарахтение экипажа и щелчки бича; и хотя охотники начали очень весело, хотя в их стане царили смех и крик, и обыкновенный гвалт, все же, услышав это, они поневоле обратили свои взгляды в ту сторону, откуда доносился стук копыт, и тотчас улыбки погасли на их лицах, разговоры смолкли на устах, и шум уменьшился в их кругу; сидящие повскакивали, пирующие оставили еду и питье, и вскоре вместо стаканов в их руках показались ружья.

Тут на дороге, ведущей из чащи, показались четыре всадника, великолепно экипированные, хорошо вооруженные. Зеленые доломаны с белыми шнурами ясно указывали, чьи это люди, поскольку каждому известно, что именно так одевает своих слуг Заполы. За ними двигался возок, в нем сидели две женщины, закутанные настолько, что лиц не видно, а возле кучера – еще один хорошо вооруженный мужчина. Видно было, что эти мужчины даны женщинам для охраны не только от непредвиденных опасностей, но и от «добрых хлопцев», которые издавна шатаются по этим горам, тут и там наводят страх не только на шалаши и кошары своим: «Боча , ради Бога, реж телку, дай сыру и жинчицы !» – но и на путников, пугая их из-за придорожных буков своим: «Отдай Богу душу, а нам деньги!»

«Это заполовцы, это заполовцы!» – произнес кто-то из охотников.

«Долой их, долой!» – в один голос отозвались охотники наполовину в шутку, наполовину всерьез; но пан Червень сказал: «Господа, успокойтесь; в другом месте мне дела нет, делайте что угодно, но в горах нападать на кого бы то ни было – это позор!»

«Позор, не позор! А разве заполовцы нас отпустили бы?»

«Да, не посмотреть ли, что за ласточек они с собой везут, не вдруг-то увидишь в горах красивое личико и искристые очи!» – проговорил один.

«Ни к чему», – ответил на это другой, – «а ну как вместо красивого личика увидите какую-нибудь шестидесятилетнюю образину, на лице у которой вместо искрящихся глаз – затмение солнца, то-то у вас губы отвиснут, словно вместо меда белены отведали».

«Полно трепаться, птенцы желторотые», – оборвал пан Краль из Менгусовец, которому вспомнились слова Червеня: – «расчирикались до рассвета, и невдомек вам, что, может, Заполы, покуда вы по горам лоботрясничаете, ваших дочерей, жен или сестер словно птенцов из гнезда повыбрал, и вот сейчас посылает их прочь, Бог знает куда, на край света, чтобы вы волосы на голове рвали и зубы скрипом повыламывали, когда вернетесь к своим домам и найдете их пустыми!»

Слова эти подобно искре облетели охотников и, словно все так и было, как пан Краль сказал, груди их стали вздыматься, а те, кто помоложе, словно желая убедиться в правоте этих слов, помчались к дороге.

Приближающиеся конники все это видели: и то, как повскакивали, и то, как за ружья схватились, и как некоторые навстречу им устремились; но ни один даже глазом не моргнул, не шелохнулся, так и продолжали, никого не замечая, двигаться рысью, и уже приближались к охотникам. Это тех еще больше распалило, и они набросились на путников, словно львы, и закричали: «Стой!»

«Ну и в чем дело?» – ответили совершенно спокойно прибывшие.

«Кто вы?»

«Что вам до этого?»

«Чьи вы?»

«Это вас еще меньше касается», – отвечали заполовцы.

«Как смеешь ты так отвечать благородным людям?» – закричал юный пан Карас, юноша высокий, с широкими плечами и золотистыми усами. – «Эй ты, негодяй, знаешь ли, кому так отвечаешь?»

«Хлопцы, гони, вперед!» – прикрикнул начальник гайдуков на своих людей, даже не глянув на пана Караса; и кони тронулись.
Это только подлило масла в огонь. Охотники все ближе и ближе подходили к путникам, а пан Карас тем больше краснел, чем хладнокровнее держались всадники, он ухватился за узду всадника, который выглядел главным среди гайдуков, дернул ее и заговорил гневно: «Ты мне все же ответишь, шельма кандальная! Куда идете? Что везете?»

Начальник гайдуков посмотрел назад, на кучера, который стоял позади спокойно, на женщин, которые испуганно прижимались одна к другой, еще плотнее закрывали лица, и спокойной ответил: «До этого тебе еще меньше дела! Едем дальше! Кучер, гони!» – сказал и вонзил шпору коню в бок. Конь двинулся, взметнул передние ноги вверх и сбил Караса на землю, который растянулся так, словно еще подрос.

То, что началось из чистого озорства, приняло плохой оборот. Пан Карас лежал на земле, а второй гайдук, выполняя приказ своего начальника, пришпорил коня, тот встал на дыбы и наскочил на человека, лежащего на земле. Но и этого было еще недостаточно; кучер тоже пустил своих коней, запряженных в экипаж, и должен был не только конями, но и возком переехать Караса. Тут охотники закричали словно неистовые, и от того великолепного общества, от веселых шуток не осталось и следа, лишь толпа возбужденных людей, которых возмутили смелые ответы простого гайдука, отважившегося так отвечать пану земану, а потом и опасность, которая ему угрожала. Охотники выхватывают ножи, заряжают ружья, окружают прибывших так, что иного пути, кроме как через людей, у них не остается. Заполовцы вытягивают сабли и принимаются размахивать ими. Однако это не испугало охотников. Пан Карас шевельнулся, вскочил на поврежденные ноги и принялся стягивать с коней всадников, одни охотники помогали ему, другие, возбужденные увиденным, стали штурмовать повозку. Вооруженный человек, который сидел возле кучера и якобы показывал дорогу, встал и, перекрывая голоса и шум, закричал: «Господа, что вы делаете? Мы едем из Спишского замка, я такой же земан, как и вы, именем палатина Венгрии приказываю вам: разойдитесь и оставьте нас в покое!»

«Эй, именем палатина ты мог приказывать твоим негодяям, чтобы они, когда их порядочный человек о чем-либо учтиво спрашивает, так же учтиво отвечали; уж если ты земан, ты не позволил бы твоим коням топтать другого земана словно дохлятину; долой его, долой!»

И охотники добрались до сидящих на возке мужчин и женщин. Последние дрожали, словно росинки, и так прижимались друг к другу, что казалось, будто это одно тело, один человек, и только тревожные голоса свидетельствовали о том, что их двое. Но вот один из охотников приблизился и стянул платок с головы у одной из них, тут пан Червень, который последним приближался к заполовцам, покраснел, глаза его засверкали, нижняя губа дрогнула и, могучей рукой отстраняя идущих впереди товарищей, без всяких околичностей вскочил он прямо на возок и закричал громким голосом: «Господа, в сторону! Первый, кто приблизится к экипажу, будет сражен моей пулей! Кучер – гони, гони вперед!»

Господа охотники, опустив руки, прекратили недостойную их работу, за которую принялись под влиянием разыгравшихся страстей. Кучер дернул поводья, гайдуки дали коням шпоры, в то время как паны братья, друг на друга глядя, как будто решить не могли, что им делать и как все это понимать, лишь наблюдали. Тем временем и всадники, и экипаж, и Червень исчезли словно сон, который, как нам кажется, мы уже видели когда-то, а может, нам это на ум пришло уже в состоянии бодрствования. Карас произнес:

«И этот такой же, как все прочие, никому не верю!»

«Отступническая кровь, отступническая кровь», – грустно вздохнул, как бы сам с собой разговаривая, Лужинский.

Однако пан Червень об этом даже не думал; что ему недавние спутники! Его появление произвело большое впечатление на путешественников, в то же время они не узнали, кого приобрели в качестве защитника, будь что будет, он избавил их от неприятных мыслей о том, что Бог знает чем могло закончиться, они понемногу успокоились, и пан Грабовский, тот что сидел возле кучера и был проводником, горячо поблагодарил его за посредничество, упомянув, что пан Заполы никогда ему этого не забудет. Потом он спросил имя и звание Червеня.

Тот с достоинством отвечал: «Оставьте, пан мой, вы переоцениваете мои заслуги, я заботился лишь о том, чтобы у вас не сложилось мнение, будто мои знакомые, с которыми я сдружился, хуже чем они есть на самом деле. Это они по легкомыслию ввязались в перебранку, даже не думая, что дело может зайти так далеко».

А после небольшой паузы, во время которой он без сомнения размышлял, какое же решение вынесет ему судьба, произнес: «Однако, господа, вы уже в безопасности, и мы можем расстаться. С Богом, панна Мария, с Богом, панна Анна, с Богом и вы, господа!»

Женщинами овладел еще больший страх, и прежде чем Червень отошел, Мариенка, дочь Заполы, окликнула его своим прекрасным, но все еще дрожащим голосом: «Нет, ради Бога, нет, пан Червень, только не сейчас, вы должны нас проводить до самых Муран».

И глаза, и уши Червеня упивались этими словами, а лицо показывало, как повлияли они на его душу, поскольку на лице его смущение смешалось с радостью, румянец с бледностью; и все же, хотя сказанное буквально очаровало его сердце, он не решился принять такое лестное предложение.

Панна Анна, тетка Мариенки, сразу заметила это, но и она поначалу растерялась и не вступила в разговор, как это следовало бы, однако сейчас сказала: «Действительно, пан, мы вас даже не поблагодарили, а так, вы же знаете, не полагается».

«В самом деле, тетушка, пусть пан Червень едет с нами – мне страшно, а его все слушаются; уговорите его, тетушка, уговорите».

«Хорошо, дитя мое, хорошо», – отвечала панна Анна с улыбкой. – «Он благородный, воспитанный человек, и хорошо знает, что бросить нас не может, поскольку раз уж он соизволил нас защитить, то просто обязан нас сопровождать, коль скоро мы его приглашаем. Разве я не права, пан Червень?»

Червень доволен тем, что может и дальше путешествовать рядом со знакомыми, а еще более, что может одним воздухом дышать и лицом к лицу находиться с девушкой, которая завладела его душой, очаровала его мысли, заполнила его сердце. О прочем он сейчас и не думает – чувство блаженства переполняет его, а тот воздух, которым он дышет, удваивает его жизненные силы, его радость. Потому и он сам, и выражение его лица, и манеры исполнились великолепия, подобно тому, как после долгого ненастья весеннее солнце заливает огнем вершины наших гор, а взгляд его, еще недавно омраченный многочисленными заботами, обязательствами и обязанностями, засверкал огнем силы и мужества, ибо если нет ни хлопот, ни обязанностей и обязательств, так зачем же сдерживать порывы души, зачем удерживать стук сердца? И его лицо заливается румянцем, легким, но придающим ему ту самую замечательную живость, а его голос становится тем голосом, в котором сочетаются и мужская сила, и робость, и бесконечная нежность, которые безошибочно сражают женское сердце, когда оно знает о том, что эти звуки обращены к нему, и задыхается от приятных созвучий. Бедная Мариенка! Она все это чувствует, она догадалась о движениях сердца своего приятеля, ей так хорошо и, одновременно, так плохо, она радуется его близости, и в то же время не может выразить эту радость; когда он говорит, она слушает его словно зачарованная, а когда отвечает, голос ее звучит неуверенно, а слова несвязны; стоит ей посмотреть на его лицо, засмотреться на его оживленные глаза, и гордость переполняет ее, и думается ей, что подобного ему красавца на целом свете нет. Если их взгляды случайно встречались, она отводила взор, но тотчас украдкой на него поглядывала, словно он был солнцем, вокруг которого вращалась вся ее жизнь.

Знаешь ли, что с тобой, Мариенка?

Так добрались до Мурана. Приветствиям не было ни конца, ни края. Пан Торналли и его супруга с радостью приняли родственников. Пан Харховский вернулся в Спиш, а Червень волей-неволей должен был остаться в Муране, поскольку панна Анна представила его как старого знакомого по Спишскому замку, к которому Заполы был так приветлив, и рассказала, из какой опасности он их вызволил, да описала это такими яркими красками, что если бы все это было правдой, не было бы под солнцем большего геройства, чем та помощь, которую он оказал путешествующим женщинам. Червень оправдывал своих союзников, возлагая всю вину за это происшествие на надменность и неловкие ответы гайдуков, ну и на буйство некоторых молодых людей, так что и Харховскому было наказано, чтобы по крайней мере про свою участь в Спише не вспоминал. Однако Мариенка всему этому не хотела верить и поддерживала тетушку во всех ее утверждениях, во всяком случае, взглядом она выражала согласие с каждым ее словом и по обыкновению опускала голову, когда речь заходила о Червене. А когда тетушка попросила супругу хозяина дома, чтобы они ненадолго задержали Червеня, и когда супруга хозяина дома стала его упрашивать, чтобы он, по просьбе их гостей, отдохнул здесь несколько дней, тут Мариенка бросила на нее мимолетный взгляд и хотела улыбнуться, но тотчас улыбка, как сон младенца о его будущих подвигах, слетела с ее губ и угасла, словно этим могла она выдать о себе Бог знает что, на лице ее выступил румянец и выдал явное волнение. Хороший или недобрый это знак для юноши, не знаем.

Червень остался в Муране то ли как свой человек, с другой ли какой-нибудь целью, неизвестно; ну так что? Забот у него никаких, и он вполне мог располагать своим временем. В Муране его знали с младенческих лет. Род Червеней происходил как раз из Червонной Скалки – маленькой, ничтожной усадьбы под Краловым гольцом, – откуда и получил свое название. Рассказывали, что эта усадьба была здесь основана на отшибе от остального мира в татарские времена. Однажды, тотчас после роковой битвы при Шайяве, когда побежденный Бела пустился наутек, а татары все опустошали и кровь людскую проливали словно воду, предок семейства Червеней собрал своих подданных и укрылся здесь, глубоко в горах, от собакоголовых, как называли татар; да и самого короля Белу здесь укрывал, спустя короткое время на месте первых шалашей поднялись дома, да и сам Червень, не доверяя смутным временам, поставил здесь походную избушку, вскоре после того, как татары ушли из этих краев, королю Беле не потребовалось это пристанище, и он перебрался в Венгрию. Так появилось поместье Червона Скалка, а от него и Червени стали прозываться Червенями. И хотя семейство это здесь больше не проживало, однако в память о том, что король Бела нашел здесь убежище, обязательно летом кто-нибудь приезжал сюда на пару недель, в течение которых продолжалась охота и прочие забавы. Король Матиаш любил этот северный гористый уголок своей державы и часто целые недели проводил в наших горах, развлекаясь охотой. Кролевский голец был его любимым местом, почему, собственно, и получил свое название. Поговаривали, что короля не столько охота, не столько смекалка и авантюризм панов братьев земанов, с которыми бродил по горам и лесам, интересовали в этих краях, сколько черные очи панны Катарины, дочери Йозефа Червеня, который распорядился, когда Матиаш впервые в тех местах появился, свой дом в Червонной Скалке красиво побелить, заново покрыть, тщательно вычистить, и с гордостью поселился здесь со всей семьей, чтобы всему миру можно было сказать, что он принимал в своем доме короля так же, как когда-то предок его принимал Белу, ибо тот хорошо знал, что может здесь остановиться. Однако ему это тщеславие и гостеприимство дорого обошлись. Матиаш очень любил приключения и, не живя в согласии ни с первой своей женой Катариной Подебрадовой, ни – следом – со второй, Беатрисой Неаполитанской, которую скорее по другим соображениям, нежели по собственному расположению взял в жены, тем усерднее смотрел он в глаза юным красивым девушкам, а порой и гораздо глубже заглядывал, чем требовалось. Катенька Червень была красивой девушкой, а Матиаш – прекрасный, пламенный мужчина; вот он, придя в Червеневу Скалку, и расположился здесь как дома. Поначалу это очень польстило пану Йозефу, но со временем, когда он заметил, что в самый разгар охоты король вдруг исчез, и спутники поначалу долго ждали его, трубили, тщетно рассматривая горы, возвратились к Червеню, и тут нашли Матиаша вполне беззаботно сидящим, а расспросив, узнал от слуг, что он тут долго с Катенькой исповедовался, все это ему разонравилось. Господа были голодны, а ужин долго не начинался, когда же начался, выяснилось, что все было плохо приготовлено; отец хмурился, гости поглядывали друг на друга, и только Матиаш ел с аппетитом, находя что все очень вкусно приготовлено, так что и гости, хотели они того или нет, вынуждены были с ним соглашаться. То же произошло на второй, и на третий день, так что в конечном счете это стало пана Йозефа беспокоить, из-за чего он с этого времени не отходил от короля ни на шаг; однако тот, раскусив его замыслы, задел другие струны. Стал он около него крутиться, расспрашивать о семье, о предках, и пан Йозеф, однажды к слову пришлось, сказал, что предок его с королем Андреем был в Святой земле, вот и все; но когда однажды повел речь о том, как при Беле стояли против татар у Шуявы, этому преданию не было ни конца, ни края. Пан Йозеф был настолько удовлетворен тем, что может с самим королем говорить свободно, что у него отлегло от сердца; и все же ему не нравились взгляды, которые Матиаш бросал на его дочь, и ее смущение, когда она несмоненно прислушивалась к словам этого горячего молодого мужчины с большим вниманием, чем это полагалось. Так вот, по окончании охоты отправился он прочь из Червонной Скалки и более уже не желал сопровождать своих приятелей в горах, если знал, что король пришел в северные столицы и развлекается там охотой, поскольку он знал его слабости, и понимал, что женщине, на которую Матиаш сети своих глаз набросил, никогда из них не выбраться. Но каким бы мудрым ни был пан Йозеф, он-таки остался в дураках. Люди часто видели, как в его дом, когда хозяина не было, входил, а потом выходил охотник в зеленом одеянии, носивший на шляпе большое перо, и часто его провожала женская фигура, потом возвращавшаяся в одиночестве с понурой головой. Злые языки чего только не нашептывали о Катеньке, так что утаить что-либо было невозможно. Панна Катарина родила сына. Старый Червень скрежетал зубами, сыпал проклятьями, бушевал, но что он мог поделать? Охотник в зеленом одеянии пришел в его дом, не отказывался быть отцом внука Червеня и обещал ему, что по-королевски будет заботиться о новорожденном. Однако Червень, роняя слезы, покачал головой и, даже не глянув на своего гостя, отвечал: «Нет, нет, ваша милость, пан король! После того, как наш благородный род, который так доблестно служил своим королям и при Андрее, и при Белле, так опозорен, я не приму от вас ничего, а это дитя пусть будет Червенем, как и я». А потом глухим голосом произнес: «И пусть будет честным человеком, как я». И ничего, ничего не позволил сделать королю Матиашу кроме того, что разрешил окрестить это дитя в честь отца Яном, и вскоре так случилось, что сам пан Йозеф сражался под руководством покойного Яна Корвина, губернатора Венгрии.

Так уж повелось на этом свете. Король Матиаш то ли забыл, то ли не мог вернуться в эти места, и бедная Катинька, которая любила его, ждала и год, и два, а он и глаз не показывал. Она по нему чахла, чахла, да и зачахла. Старый Червень после ее похорон вытер слезы и находил утешение во внуке; когда же его голова убелилась словно яблоня весной, а внук подрос, он сказал ему: «Сын мой, ступай за своим отцом, ты еще молод, а я уже близок к могиле, когда меня не станет, мир забудет о тебе, и было бы обидно, если бы ты не последовал примеру твоих предков, которые следовали за Андреем и королем Белой, ну и примеру твоего отца с Яном Корвином». И он отправил его в Австрию, где в тот год воевал король Матиаш. Ян Червень, несмотря на юность, служил потом в Черном полку Матиаша, и его престарелый отец еще при жизни имел счастье услышать, что не по королевской милости, а собственным мужеством добыл он себе почетное место в Черном полку. Вслед за тем бедняга старый Йозеф Червень сошел во гроб.

Тогда о происхождении Червеня знал каждый, а люди до сих пор показывают место, где охотник в зеленом, сам король Матиаш, расставался с красавицей Катенькой. В Муране об этом знали не хуже других, и потому пани Торналли охотно задержала Червеня в своем замке, понимая, что по своему происхождению и заслугам он является блестящим гостем. А Мариенка Заполы? Она не сказала ни слова, но видно, что вполне довольна своим нынешним положением. Когда пани Торналли удержала Червеня, а панна Анна принялась его уговаривать, а он поначалу отказывался, но в конечном счете согласился, язык у нее развязался, лицо прояснилось и на нем, едва ли не впервые с тех пор, как на горной дороге случилось с ними это неприятное приключение, появилась обычная для нее улыбка.

На следующий день пан Торналли ушел из дома, а слуг своих разослал к приятелям по всей округе, по этой причине в Муранском замке стало пусто и тихо, а женщины, предоставленные сами себе, развлекались, как умели. Пожилые тянутся к пожилым, поскольку и убеждения, и чувства их сближают, но если возраст различен – что же молодые? Они охотно развлекаются в обществе пожилых, но предпочитают видеть вокруг себя предметы, которыми не только очаровываны их мысли, наполннено сердце, но к которым они тянутся всем существом своим, всей душой, и радуются, когда нет нужды слушать мудрые слова старших, но есть возможность все мысли и чувства свои без остатка посвятить лицам, к которым прильнула их душа. Вот почему хозяйка дома, желая развлечь панну Анну, беседует с ней обо всем, а Мариенка с Червенем, как старые знакомые, которых происшествие в муранских горах сделало еще ближе, не разлучаясь ни на минуту, в полной мере пользуются уединением и с упоением опорожняют бокал наслаждений, до сей поры неиспытанных. Им вполне достаточно и того, чтобы дышать одним воздухом, обмениваться любезностями, смотреть друг на друга; однако словом еще не высказано то, что чувствует сердце, чего требует душа, хотя оба знают, что навеки принадлежат друг другу, потому что уста его молчат, но взгляд говорит: «Ты моя!», так же как и ее взгляд, ее улыбка говорят: «Ты мой!»

Вот уже третий день как Червень развлекается в Муране, а ему и в голову не пришло уезжать, поскольку пани Торналли непрестанно дает ему дружеские советы и обходится с ним, как с домашним, а когда Мариенка к нему слово молвит, кажется, что он ни о чем ином не думает, как только о благодарности хозяйке дома, которая предоставляет ему возможность находиться под одной крышей с девушкой, перед которой преклоняется его душа.

На третий день застучали копыта во дворе замка. По зеленым ментикам и белым шнурам видно, что прибыли люди из Спиша от пана Заполы. Червень, не желая вмешиваться в заполовские дела, ушел в свою комнату. Пани Торналли приняла Харховского в зале, который с поклоном осведомился о пане Торналли и, получив ответ, что его нет дома, стал с беспокойством српашивать, когда он вернется, при этом морщины на его лбу, которые появились после того, как он услышал ответ, достаточно ясно выражала, насколько важно для него присутствие муранского хозяина.

Пани Торналли это тотчас заметила и потому спросила: «Эй, эй, молодой человек, неужели вы для нас из Спиша ничего не привезли? О, да вы ничуть не лучше Заполы, который о своей сестре и о дочери забывает».

«Неправда, ваша милость, неправда», – ответил Харховский, – «я должен выполнять то, что приказал мне пан Заполы, а сейчас я должен как можно скорее переговорить с паном Торналли, должен еще сегодня, поскольку это строгий приказ пана Заполы. Но и для вас я привез от него послание».

«Что бы это могло быть?» – спрашивала хозяйка дома, а потом со смехом добавила: – «Ну, да, чтобы мы приготовили сабли и шли искать пана Торналли, чтобы с ним ничего не случилось, если ему в горах неприятели встретятся, и шли бы защищать мужчин, если они нас защитить неспособны!»

Хорковский зарумянился, поскольку понял, что это намек на него, но подавил свой порыв и, пытаясь улыбнуться, ответил с поклоном: «Какой смысл нам защищать вас, когда защитники вам с неба падают, и сам Заполы скорее им, чем нам, оставит вас на попечение».

«Что ж, неплохо сказано», – заявила в ответ хозяйка дома, – «но разве в том была воля Заполы?»

«Этого я не знаю», – последовало в ответ, – «однако сейчас у меня есть точный приказ: Торналли и его супруга должны любыми средствами задерживать у себя Червеня!»

«Ну, для этого нам и приказа Заполы не нужно», – ответила хозяйка дома, – «поскольку если бы он ушел, нам оставалось бы смотреть на башни замка, а уж куда приятнее видеть черноокого юношу, нежели размытые дождями стены, – разве не так, Мариенка?»

Та поначалу держалась так, словно ничего не слышала, потом, видя, что все взгляды обращены к ней, ответила с полуулыбкой: «Ну, почему бы и нет».

«Впрочем, Мариенка, тебя это не касается», – проговорила пани Торналли, – «надеюсь, что ты и не расслышала того, чего тебе слышать не полагается. Иди и развлекайся со своим чернооким донжуаном, если это даже твоему отцу угодно».

Мариенка рада, что может удалиться, поскольку видит, что тетка при посторонних начинает поддразнивать ее, – а этого боится каждая девушка при первом пробуждении своих чувств, заблуждаясь, что никто не знает и никто не замечает того, что закипает в ее сердце. После ее ухода Торналли стала спрашивать Харховского, с чего бы это вздумалось Заполы задерживать Червеня, говоря: «Неужели он хочет с Корвинами породниться? Не получилось с одним, хочет попытаться с другим?».

«Хм», – отвечал Харховский, – «вряд ли, ибо пан Заполы наказал слово в слово: «Скажи пану Торналли, чтобы любыми способами постарались задержать Червеня, если уговоры не помогут, пусть применти силу». Тут смысл другой. Если Заполы говорит «силу», это у него никогда не означает приязни. Простите, ваша милость, что говорю об этом вам, поскольку должен был передать это лично хозяину дома».

Продолжение разговора прервал приход Торналли, хозяина Муранского замка, который, получив из рук Заполы Муран, подаренные тому королем Матиашем, был одним из главных его приверженцев. Торналли тотчас удалился с Хорховским в боковую комнату и там они беседовали долго-долго.

Тем временем пани Торналли нашла Червеня и Мариенку и сказала: «Ступайте, дети мои, вниз, уже достаточно сидите в этих стенах, сходите прогуляться в долину; а вы, пан Червень, возьмите с собой ружье», – добавила она, но уже без улыбки, – «мало ли что может встретиться на пути, вы же знаете, что Мариенка легко и зайца испугается».

Как сказала, так и получилось. Червень с Мариенкой миновали ворота замка, спустились в долину, и полной грудью вздохнули здесь, на приволье, в окружении зеленых гор и чистого неба, над ними распростертого. Как прелестны эти мгновения полного уединения.

Однако Червень грустен, хотя всего лишь час назад он все отдал бы за это мгновение, за возможность остаться с Мариенкой наедине; а сейчас он сам не знает, как это могло произойти, что даже не думает о ней, то ли зеленые просторы, то ли воспоминания, то ли беззаботная жизнь тому причиной. Мариенка смотрит на него, пытается понять, что с ним происходит, но напрасно над этим ломает голову, наконец спрашивает: «Какая дорога ведет на Луку, пан Червень, где вы сейчас пребываете?»

«Та, что бежит вниз, Мариенка, направо».

«Неужели вам не скушно здесь одному, в то время как за многие годы, проведенные в армии, вы привыкли, что там, в Склабине, вас окружают паны братья целой столицы?»

«Если бы я был сейчас в Склабине, то не мог бы быть в Муране, а один час с вами для меня дороже, чем Склабина и Турец».

Мариенка поняла его, зарделась, глянула на своего спутника и, встретившись с ним взглядом, склонила голову, вытерла украдкой щеки, словно ничего и не было, слдовно не расслышала его слова, и, желая прервать молчание, сказала: «Ничего не случиться, мой отец в последнем разговоре сказал мне: «Подожди, этот неблагодарный брат должен за все заплатить – стало быть мой отец к вам…»

«За все заплатить?» – прервав Мариенку, произнес Червень, растягивая слова.

«Да, да», – прервала его речь бедняжка, плохо понимая смысл слов своего спутника и полагая, что это льстит его сердцу, – «да, мой отец к вам благоволит, и даже сейчас через Харховского он наказал дядюшке с тетушкой, чтобы ни в коем случае не отпускали вас из Мурана». А затем, в невинной радости, буквально так, как дети, когда им что-то нравится, продолжила: – «Да, да, тетушка вас не отпустит, и вы останетесь с нами, с нами, с нами!»

Червеню это пронзило сердце. Он-то знает, что значит слово Заполы и его решимость, понимает, что означает это «за все заплатить»; он понимает, что задержка в Муране ни ему, ни его брату ничего доброго не сулит; и все же – это его дочь, зеница его души, говорит таким голосом, что в звучании его сокрыто все очарование тайной любви, а этим троекратным «с нами, с нами, с нами» сказано гораздо больше, чем могли бы сказать сухие слова, одной фразой обозначив то, что занимает всю суть, всю душу, все сердце юной девушки. Глянул юноша в глаза девушке, и забыл о брате, о Заполы, обо всем на свете, прижал он девушку к своему трепещущему сердцу, и она чувствует, что наступила та чарующая, самая сладкая в человеческой жизни минута, когда душа с душой сливаются; он прижимает ее к своей груди, а она не противится, он целует ее в лоб, в полуприкрытые глаза, в уста, и поцелуй этот долог, посольку юноша все более настойчив, а девушка не сопротивляется, посольку лишь чистое небо тому свидетелем и Бог его благословил. Яркое солнце – око небесное – засверкало над ними, поцеловало их своими лучами словно бы на прощание.

Червень произнес: «И все же мы должны расстаться, Мариенка. Храни нас Бог!» Однако у Мариенки еще кружится голова, еще не избавилась она от сказочного упоения. Червень сжал ей руку и направился к Мурану, и более слова между ними не прозвучало, поскольку она не знает, что надо говорить, а он задумался, Бог знает о чем. – Когда приблизились к Мурану, вышла им навстречу пани Торналли с панной Анной. Мариенка глаза поднять боялась, а Червень, приблизившись, объяснил свое быстрое возвращение тем, что уходит, что пришел лишь проститься и поблагодарить пани Торналли.

Мариенка стояла, словно окаменевшая, и прислушивалась к тому, о чем говорит Червень с ее тетками; однако пани Торналли даже не смотрит на нее, она говорит: «Ступайте с Богом, сын мой! Храни вас бог. В Муран не ходите, мой муж сейчас занят, возвращайтесь в Липтов и не отходите от своего брата! С богом!»

Червень ушел. Мариенка заплакала, всплеснула ручками, и тетки только сейчас поняли, кто для Мариенки покинул их дом. Однако они на это не сердятся, так уж мир устроен, и говорит ей пани Торнелли: «Бедняжка, и я была рада ему, как собственному дитя – это хорошо, что он ушел; я не случайно отправила вас прочь из Мурана, ведь Торналли верен Заполы, и выполнит все, что тот ему прикажет. – Иди, дитя мое, утешься. Бог будет его охранять!»