Под Криваном на Ховальде, высокогорном плато, лежащем выше Полудницы и Хоча, стоит большое, широко раскинувшееся земанское село Шовдово. Здесь живут родные братья, паны Шовдовцы de eadem. Не раз и липтовские, и спишские ломали голову, когда и кому могло прийти в голову осесть в этом холоде, в этой пустынной местности, где зачастую даже летом, когда другие укрываются от зноя, Мартин на своем коне приходит навестить панов Шовдовцев, или поляк, через вершины Карпат перевалив, к ним заскочит, загудит, дранку на домах чем выше, тем сильнее перевернет, а то и всю крышу унесет и поставит ее, как рейтара на коня, на дом другого пана брата. Однако шовдовцы были горды своим обиталищем. Отцы внушали своим сыновьям, а те – их внукам вплоть до сего времени, что они – старейшие граждане этих мест, поскольку, говорят, ни словаков, ни венгров в здешних местах не было, когда их предки, которые были не люди, но обры, пришли сюда из дальних краев и осели одни возле Парижовца, другие на Ховальде. Они знать не знали, что это были за обры, однако тут, несмоненно, имелись в виду древние готы, которые из-за Валенсы, римского императора, под предводительством Эдинриха (Атанариха) ушли в Татры. Когда кто-либо обращал их внимание на неурожайность их земли, они гордо отвечали: «Хм, а вы полагаете, что всегда так будет, как сейчас? – Когда наши предки сюда пришли, тут рос самый лучший красный виноград, так что когда все в мире вернется на круги своя, вы еще будете нам завидовать», – так утверждали они, словно предчувствуя, что спустя несколько столетий наш липтовский поэт скажет:

Krivan aula Jovis, Krivan trit alter Olympus,
saecula posta aliquot vinea Krivan erit.

Вот так шовдовцы тешились своим древним происхождением, своей силой и ожидали в полной уверенности, что свет назад повернется. О завтрашнем дне они не заботились никогда. Молока и сыра достаточно, и кожи на сапоги и крпцы, и льна на полотно, и овса для коней, и ячменя для хлеба, где раздобыть все прочее, в чем нуждались, знали всегда. Старики и недозрелая молодежь обрабатывали летом поляны в горах и поля в окрестностях Шовдова и на Швонявах, которые им принадлежали, а зрелые юноши и мужчины, о домашней работе вовсе не помышляя, только и думали, откуда бы они что-либо для дома могли принести, и если где-либо меж ссорящимися господами возникала свара, тут шовдовские паны, словно суслики из норы, вылезали, приглядываясь, на чьей стороне больше счастья (так они называли грабежь и добычу) им улыбается. Они готовы были на все, никогда не спрашивали, кто прав, кто нет, но шли за тем, кто больше обещал, откуда надеялись побольше домой унести. За это и привечали их влиятельные господа, и приязненно им улыбались. Юный Шовда ни к косе, ни к плугу не прикасался, словно это было недостойное для него занятие; но когда дело доходило до раздоров, до драки, до войны, никто не умел лучше тут и там поспевать, как «жердины из Шовдова», как называли их за внушительный рост.

Хорошо жилось шовдовцам, на войне они никогда не стыдились осмотреть у мертвых карманы, поискать перстней на пальцах, свои потертые ментики на красивую одежду поменять. Когда же они вступали на земли неприятеля, то отлично знали, где надо искать жемчуг, серьги, золотые цепи, и как только добирались до дукатов, учтиво улыбаясь, кланялись их хозяевам и желали им доброго здоровья: «Позвольте, ваша милость, малую толику для моей жены…», – и, не ожидая ответа, брали столько, сколько им нравилось; если же где-нибудь в городе попадали они к купцам, то «жене на ментичек, детям на платки» отматывали сукна и полотна без меры. Они, конечно, утверждали, что никого, Боже упаси, ни жизни, ни собственности не лишили, однако даже бедные люди боялись их как чертей. Не раз наступали для шовдовцев добрые времена. Чаще всего вспоминают пана Талафиса из Ликавы и Аксамита, который в правление Искры владел Спишским замком. Да, были времена, которые уже не вернутся! Да, были господа, других таких во всем свете не сыскать; тогда Шовда что-то на свете значил! И по сей день видно, что имели основание так вздыхать, поскольку не раз в воскресенье встретишь бедного земана в узких штанах из домотканого сукна, который кичится потрепанной аксамитовой накидкой; увидишь и человека, у которого на нечесаной голове возвышается колпак из самой дорогой кожи. Здесь же ранним утром увидишь выгоняющую корову на пастбище хозяйку, на голове у которой застиранный чепец, зато вкруг шеи – дорогие белоснежные жемчуга; здесь же встретишь девицу, что идет в поле с граблями обмотав вокруг плеч простое полотно, но на пальцах ее сверкают перстни, выложенные драгоценными каменьями, а вкруг горла темнеют нанизанные на шнурки дукаты. И все эти ментики, эти колпаки, жемчуга, перстни, дукаты не выросли в Шовдове. Шовдовские паны именно за то и ненавидели Заполы, что в правление короля Матиаша он вместе с братом сурово попотчевал тех панов, которых шовдовцы поддерживали, и хоть это дело прошлое, и Матиаша как короля они простили, но Заполы не могли забыть этого вовек. Кроме того, король Матиаш любил шовдовцев и их полную приключений, подвижную, на все готовую жизнь, и потому, когда кто-то из них совершил нечто, что было противно его личным приказам, он, придя в северные края, поставил виновника перед собой, и держал над ним суд, потешаясь над его простыми и блистательными ответами. А потом, когда ему в заключение сказал от всего сердца: «Ну, вам-то это не грозит, ваша милость пан король! Даже если бы вы в Шовдове жили, вы и тогда хуже нас не стали бы!», – Матиаш присудил ему в наказание либо два часа головой кивать, либо моргать глазами, либо свистеть для развлечения участников охоты, поскольку во время охоты он именно такого суда придерживался. А потом Матиаш попотчевал виновника, послал что-то в дар его жене и детям, и дал ему доброе поучение на будущее. И еще, желая использовать их силу, их мужество, их решительность, приказал он зачислить их юношей в Черный полк, где не один из них получил хороший чин, хотя даже служба в этом полку уже была большой честью. Так шовдовские паны с ним и помирились, поскольку у одного брат, у другого сын состоял в Черном полку, а третий сам в нем служил, покуда тот полк (1492) не распустили. Заполы мало обращал на них внимания, он ими скорее пренебрегал, словно только ждал случая использовать их силы в своих интересах. И верно, так оно и случилось. Триста земанских голов из Шовдова обрушилось на народное собрание словно на битву, и у них были отменные легкие, когда нужно было кричать, и длинные руки, когда была необходимость дратья. А кроме того все они носили одну фамилию и всегда держались вместе. В своем селе, дома каждый имел свое собственное отличительное имя. Того звали Кокрхач, потому что словно петух куриц обхаживал он панов братьев, когда хотел перетянуть их на свою сторону. Другого звали Мамласа потому что так и не мог научиться ни косить, ни молотить; третьего по имени жены звали Марчаком, потому что не он, а она была в доме хозяином. Того звали Долганом за его сухую, вытянутую вверх фигуру; другого Янко За Пять Пальцев, поскольку говаривал, что самый состоятельный человек на свете за пять пальцев купит все, что ему ни понравится, но все же никому не позволит прикоснуться.. А еще были Фалхай, Филипп Из Конопли, Чакан, Медведь, Праженица, Кабач, Крахулец и Бог знает какие еще встречались в шовдове имена, о которых каждый мог рассказать, почему тот или иной шовдовец так именуется.

И все же Шовдово было краем более-менее упорядоченным. Во главе стоял пан «дилехтор», самая светлая голова в селе, которого каждый год выбирали все взрослые шовдовцы и в обязанности которого входило решать повседневные дела и вершить суд, если вдруг случалась какая перебранка, или ущерб имуществу, или пани сестры свару заводили. Сечас таким «дилехтором» был пан Самуэль или, как его называли с юных лет, Само Чарбай, единственный на все село, кто умел читать и писать, поскольку когда-то воспитывался у ксендза, но был изгнан прочь, поскольку вместо того, чтобы читать молитвы, куда охотнее заглядывался на девушек. Теперь пан Самуэль Шовда был уже пожилым, строгим и честным человеком; с двадцати лет был он «дилехтором», и никто на селе, покуда он был жив, не осмелился бы даже пикнуть о выборе нового «дилехтора», что объяснялось еще и тем, что он знал немного и по латыни, словом был гордостью и солнцем всего села, так что когда шел он по улице, опираясь на длинную палку, матери к окнам своих детей подталкивали, чтобы посмотрели на пана Сасмуэля, который с самим остриховским архиепископом по латыни разговаривал. Сражаться в Шовдове умел каждый, но по латыни ни до того, ни после не знал никто.

Другой знаменитой личностью в Шовдове был пан Шимко Кокрхай, называемый также Куруцем и Кортесом, известный тем, что обычно водил шовдовцев как на войну, так и туда, где им «счастье улыбалось». Это был сорокалетний рослый мужчина; длинные черные усы и темные косматые брови придавали ему дерзкий вид, особенно когда он сдвигал брови, за что и получил прозвище Куруц .

Его знакомства с господами из северных столиц были обширны, и когда кому-нибудь из них требовалась помощь против своего соседа, он посылал к Шимко в Шовдово, и тот приводил ему, правда не даром, столько людей, сколько требовалось, за что и прозвали его Кортесом; когда же шовдовцы вступали с кем-нибудь в склоку, а тот хотел с упрямыми и мстительными шовдовцами расплатиться и восстановить мир, он обращался к Шимко, разумеется, не с пустыми руками, и Шимко так скакал вокруг панов братьев, так их обхаживал, так доходчиво объяснял им, что в конце концов они поддавались на его уговоры, за что и прозвали его Кокрхаем! Шимко Кокрхай, впрочем, всегда хорошо жил. Домик его в конце села был самым аккуратным в Шовдове, кони – самые красивые, что удивляло людей. Он же объяснял это так: «Смотрите, панове! Едва вам в руки хотя бы талер или дукат попадет, тотчас у вас в горле засвербит, и будет свербить до тех пор, покуда его не изживете; а я держу корчму, и не видал еще такого неучтивого посетителя, который не предложил бы мне выпить за его счет, вот и получается, что если я захочу, то всегда выпью за чужой счет, а свои денежки отложу». Каждый об этом знал и охотно последовал бы за Кокрхаем, но боялся рассердить его покушением на чужие хлеба. Впрочем, Кукрхай держал корчму и по другим причинам. К нему в корчму кто угодно мог войти, не привлекая внимания, а это позволяло как с приятелями, так и с неприятелями распускать слухи, которых иной стыдился бы, а Кокрхаю это приносило выгоду.

Сейчас в Шовдово царит оживление. Пан «дилехтор» созвал панов братьев и объявил им со всей полагающейся торжественностью, что пан Корвин, князь Липтовский, постановил идти на помощь к полякам против общего неприятеля – турок, и потому надлежит им чистить оружие, скребсти коней и быть готовыми через три дня выступить в поход, уже завтра пан князь должен подойти с частью войска, и пока оно до Спиша доберется, желает он позабавиться с шовдовцами охотой. Паны братья тотчас оживились, поскольку все ранее добытое подошло к концу, а тут речь зашла о войне; однако им не понравилось, что идти придется аж в Польшу, куда с большим удовольствием они пошли бы против Заполы, зная, что дворы и дома его приверженцев были бы потом для них щедрым вознаграждением. А сверх того пан «дилехтор» отдал приказ под страхом смерти ни к чему не прикасаться ни в спишских городах, ни в Польше, за исключением турецкого лагеря, который, как полагали шовдовцы, был у них в руках. Кокрхай отвадал приказы как подлинный предводитель славной фамилии Шовда de eadem в военных походах.

Словом, как бы там ни было, а шовдовцы готовились. В корчму к Кокрхаю наведывались как никогда за последние восемь лет, со времени последнего похода на поляков. Каждому хотелось пропустить рюмочку, каждый устраивал такие проделки, каких в иное время ради мира в семье никогда не допустил бы; корчма была полна, и хотя никому даже в голову не приходило платить, Кокрхай не обращал на это внимания, полагая, что покуда стаканы кружатся, он своего не упустит. Меж тем входят в дом Кокрхая два прилично одетых человека, по виду – прирожденные земаны, поскольку и усы у них лихо закручены, и ментики дорогой кожей отделаны, а на сапогах тренькают серебряные шпоры. Едва они вошли, все общество притихло, каждый смотрит на пришельцев, каждый их взглядом оценивает и прикидывает, кто бы это мог быть. А вошедшие на них даже не оглянулись, сели к столу, словно бы в комнате никого и не было, разложили свои вещи по лавкам и разговаривают меж собой.

У шовдовцев это в голове не укладывалось, смотрели они друг на друга, желая узнать, кто такие эти пришельцы, пошли кучера спросить, кто его господа, куда идут и откуда пришли. Однако тот только головой мотает и ни слова в ответ. Должно быть немец, коль скоро шовдовцев не понимает.

Пришельцы сидят за столом, заказывают себе вина и разговаривают меж собой; шовдовцы шепчут друг другу на ухо, потом говорят громче, и в конце концов приближаются к пришельцам вплотную, но при этом, как и до их прихода, пьют свое вино и не обращают на чужаков внимания. А те на них и не глядят.
Тут Мишо Талхай схватил вместо своего пустого полный стакан чужака и прильнул к нему с такой пылкостью, с какой вряд ли прижимал к груди свою возлюбленную.

Чужак берет его за руку и говорит: «Эй, Мишо, это мой стакан!»

«Ваш стакан?» – переспрашивает Талхай, словно он этого не заметил. – «Ну, ничего не поделаешь, ваша милость, налейте еще один и выпьем его за ваше здоровье!»

«Нет, нет, усатый попрошайка!» – ответил пришелец.

«Вы бы, как вижу, с удовольствием целый бочонок к губам приложили и уж не опустили бы его, покуда он не зазвенит!»

«Что, ваша милость? Полагаете, что я пить не умею?» – ответил Мишо Талхай. – «Похоже, вы думаете, что я не смогу двухобручевую бочку над готовой поднять и из нее напиться?»

«А вы попробуйте, пан брат, попробуйте!»

«Эй, Кокрхай! – закричал он корчмарю. – Тут сударь распорядился бочку вина выкатить - прямо на середину комнаты! – А ну, шевелись!»

Чужаки глянули друг на друга, словно спрашивая один другого, а потом первый из них, желая выяснить намерения Талхая, произнес:

«Что вы говорите, пан Шовда Талхай? Неужели я просил выкатить бочку вина?»

«А разве нет?» – спросил Талхай. – «Неужели нет, паны братья? Вы свидетели», – обратился он ко всем присутствовашим, продолжая свою речь: – «Разве этот посторонний человек не говорил, чтобы выкатили бочку вина, чтобы я ее на руках поднял и из нее напился?»

«Так оно и было, так и было!» – закричали вокруг.

«Ну, хорошо, пан Талхай», – ответил с улыбкой тот из пришельцев, что говорил с ним прежде, – «Но мы заплатим за нее только в том случае, если вы выпьете за здоровье того, кого мы вам назовем, будь это хоть сам Заполы».

«Выпьем за его здоровье, будь он хоть чертом», – произнес пан Шовда Медведь, – «и без того уже у бедного земана от жажды волосы седеют, а наши сабли словно дурни от сухости в ножнах ржавеют».

«Думаю, что и ваши глотки», – заметил второй чужак.

«О чем говорить», – ответил Медведь. – «Как же сабле не ржаветь, если хозяин ее из ножен не вытягивает? А как он может ее из ножен вынимать, если у него ни единая жилка в теле не играет? Да и с чего бы она играла, если из года в год он должен ложиться и вставать трезвым, как дурак?»

«Ну, теперь-то, я думаю, вы уже наверстываете, поскольку кое-что получили вперед за помощь, которую идете оказывать полякам?» – заметил пришелец.

«Ничерта не дали!»

«То есть вам ничего не дали, а вы ни за что ни про что идете воевать? Ну, стало быть, свое возьмете. Когда придете в Спиш, уж вы-то всыпете перца этим немцам! Я так думаю, что им и кожи на теле не хватит». – с улыбкой продолжал пришелец, намекая на тринадцать спишских местечек, которые при короле Жизмунде были заложены полякам и до сих пор принадлежали Польше.

«Ничерта им не насыпешь», – отозвался Медведь. – «Вы только подумайте, ваша милость, пан брат, под страхом смерти нам грабить запрещено, во всяком случае так Чарбай говорит, за исключением турецкого лагеря».

«Ну, так придется подождать, когда доберетесь до турецкого лагеря», – снова язвительно говорил чужак. – «Да вы, как вижу, и до границы не дойдете. Вот если бы держались пана Заполы, он дал бы вам столько вина, что впору было бы в нем утопиться, и столько денег каждому, что и ваши жены, и ваши дети полгода нужды не знали бы, покуда вы не вернетесь».

«Так одарил бы нас пан Заполы?» – с удивлением произнес пан Кабач.

«Да, как человек состоятельный, уж он бы вас не обидел! А сверх того еще и грабеж за пределами страны – уже в Спише, поскольку спишские города не наши, а оттуда вы могли бы все домой отослать!»

«Это было бы неплохо для моей грешной души», – взял слово пан Чакан из Шовдова, – «Вот это человек, и сам хорош, и лучше понимает эту любовь к власти, эти законы, и эту справедливость».

«Законы? Хм», – произнес пришелец. – «При чем тут законы? Что толку быть земаном, если даже на войне нельзя делать то, что вам нравится? А разве Заполы нарушает законы? И разве любому земану из тех, что за ним следуют, не лучше чем вам? Неужели Заполы допустил бы, чтобы бедный земан, как этот несчастный пан Шовда Талхай, от стакана чужого вина так ослеп, что не смог различить свой пустой стакан от чужого полного?»

«Неужели и впрямь пан Заполы такой добрый господин?» – спрашивает растроганный Талхай.

«Может, и такой», – отозвался Шовда Фузон, крупный мужчина с длинными усами, за которые получил свое прозвище, – «но Швонявы у нас отобрал».

«Швонявы», – отозвался пришелец, – «разве вы знаете, что с вашими Швонявами? На первый взгляд, так оно и есть, но если вы, люди мудрые, меня выслушаете, то несомненно признаете мою правоту. Пан Заполы почитает и уважает вашу фамилию гораздо более других, ах, сколько раз он плакал об этом горючими слезами, сколько ночей не спал, думая о вас, и не раз говорил с печалью: «Ах, если бы только любезные шовдовцы были со мной, я мог бы целый свет победить, ведь это триста земанов, красивых как девицы, высоких как пихты, надежных как дубы, которые всегда держатся сообща!» Вот как Заполы о вас говорит, а вы, неблагодарные, что делаете? Вы сердитесь на него, а он, несчастный, как ни пытается, ничем не может вам угодить. Но тогда, любезные мои паны братья, если уж вы ему такие неприятели, он просто должен был отнять у вас Швонявы, чтобы вам нечего было ни есть, ни пить, чтобы вы обеднели, утратили силу, ибо он знает, что такая славная фамилия как вы могла бы сильно помочь ему, но в то же время может и здорово навредить. Когда вас кусает комар или пчела, вы ей выдергиваете жало, или пес вас укусит, вы ему зубы выбьете, разве не так? Вот Заполы и отнял у вас Швонявы, чтобы вы ему навредить не могли. А держались бы его, не было бы нужды судиться с ним без пользы, как сейчас, тогда и Швонявы уже сегодня были бы ваши, и сколько других таких сел получили бы! А он следил бы за тем, чтобы вы богатели, чтобы всегда были с богатой добычей, чтобы ваша славная фамилия процвеатал во веки веков, аминь!»

«Вот это, пожалуй, правда!» – закричал один.

«Верно, так оно и есть!» – зашумели другие.

«А если вы все так считаете, то почему не идете туда, где вам счастье улыбается, почему держитесь с теми, кто вам даже сала и капусты дать не в состоянии?»

Меж тем распахнулась дверь, и бочка вина выкатилась на середину комнаты. Шовдовцы стрелой подскочили к бочке и, пожалуй, к давно невиданному приятелю так не прижимались, как льнули к ней, при этом по глазам было видно, что каждый хотел как можно скорее познакомить свою глотку с ее содержимым, ни мало не смущаясь тем, что вино-то заполовское. Кокрхай вставил в бочку трубку, и та не переставала цедить, так что Зузкин Мишо дал знать о происходящем своим домашним, и пани сестры по одной приходили с кувшинами, а дети с корчагами, чтобы еще и домой дармового вина унести. Но тот из пришельцев, что должен был платить за вино, весело наблюдая за усердием шовдовцев, заметил это: «Эй, паны братья, что же это за манеры? Вы наливаетесь как бочки, а вашим женам, пани сестры, хочу сказать, чтобы даже не думали, поскольку вы еще не выпили, согласно обещанию, за здоровье пана Заполы».

«Тогда, храни его Бог!» – закричали некоторые.

«И вас с ним», – ответил приезжий, снял шляпу и учтиво поклонился, поскольку знал, что паны братья очень любят, когда кто-либо, как они говорят, выказывает им почтение, а потом продолжил: – «И пусть ваша дружба с Заполы так расцветает, как утреняя заря на небе, пусть ваши сабли так танцуют по головам неприятелей, как ваши косы по татранской траве, и пусть исполнятся все ваши желания, чтобы Швонявы вам вернули, чтобы добыча была такой, что даже ваши потомки об этом вспоминали, чтобы ваши глотки долго могли выкрикивать: «Виват Заполы! Долой Корвинов!»

«Виват Заполы!» – закричали паны братья шовдовцы.

Тут вскочил Шовда Медведь с бородой лохматой, руками замахал, лоб нахмурен словно туча грозовая, глаза сверкают словно молнии, а голос словно гром гремит: «Как же это так, паны братья? Что ж вы за людишки? Когда это было, чтобы шовдовцы, дав слово Корвину, кричали «Виват!»Заполы? Уж если вам не нравится держать сторону Корвина, ступайте к дилехтору и ему, а не в корчме, о своем желании заявите. Или вы настолько заполовским вином налились, что уже не можете у дилехтора спросить, заплатит ли вам Корвин? А если вам добычи захотелось, то разве дилехтор и Корвин вам ее предоставить не могут? – Неужели вы решитесь походя новые порядки в нашем роду устанавливать, чтобы мир о нас сказал, что нет других таких никчемных людишек, что за один день трех господ меняют? Для чего же тогда существует дилехтор? Словом, молчите с Заполы, пока совет не состоялся, поскольку это не только вас, но и всей фамилии касается. Меня не волнует если дилехтор ответит вам, что Корвин грабежей не допустит, что ничего не даст на сборы – венгерский земан по призыву короля только в своей земле даром воевать обязан; мне безразлично дома вы останетесь или помиритесь с Заполы – это как вам будет угодно, но прежде вы обязаны через дилехтора сообщить Корвину, что более его сторону держать не желаете.

Шовда Медведь даже запыхался, настолько усердно он произносил свою речь, из которой паны братья поняли, что его не волнует, каким способом он добудет для дома немного поживы, но не желает, чтобы при этом была опозорена его фамилия. Слова фамилия, честь или позор всегда делали шовдовцев послушными как ягнята; однако сегодня вино уже ударило в головы и потому решили, что, не выходя отсюда, к Заполы переметнутся, ибо хорошо известно, что сегодня всем земанским родам, которые стоят на стороне Заполы, гораздо лучше живется, чем им с некоторых пор. И потому все единодушно воскликнули:

«К дилехтору! К дилехтору!»

Пан Самуэль Шовда, с двадцати лет «дилехтор» славной фамилии Шовда de eadem, жил в центре села, где улица с обеих сторон чуть расширялась, и посредине этого свободного пространства стояла звонница, т.е. две толстых, вбитых в землю рогатины, на которых висел колокол, настолько большой, что понадобилось бы три-четыре воловьих колокола слить вместе, в этот колокол для славной фамилии звонили в полдень, вечером и утром. Возле звонницы не видно ни щепки, как это бывает в селах не земанских. Напротив звонницы стоит старый деревянный дом, который окружает открытая галерея; деревянные ворота ведут во двор и скрипят каждый раз, как ветру вздумается на них подуть, словно напоминая о недолговечности бытия, о пустоте дома и старости его хозяина, который, не имея наследника, не заботился о его поддержании. В доме было две комнаты, первая, называемая палатой, была широкой, просторной и обыкновенно служила для собраний славной фамилии, по случаю которых пан Самуэль садился на дедовский ременный, желтыми гвоздиками обитый стул и с него, подобно королю в государственном совете, произносил свои мудрые речи к членам достославного рода. Сегодня эта комната приведена в порядок, вытерта пыль, старинный стул и кровать, что осталась еще после ее милости покойной матушки пана Самуэля, прибраны. Уже на следующий день пану Самуэлю выпадала честь приветствовать в этом доме Корвина. Все это произошло так внезапно, что к военному походу никто никаких приготовлений не делал, и в то время как у соседей забивали волов и собирали вино для гостей, хлеб пекли во всем селе, у пана Самуэля было тихо как в гробу. Веревка с колокола снята, створки ворот дома «дилехтора» затворены, окна закрыты.

Вдруг послышались шум и крики. Паны братья устремились от Кокрхая к безжизненному «дилехторскому» дому. Хотят звонить, чтобы и отсутствующие узнали о сходке, но у колокола нет языка, хотят войти во двор, но ворота заперты, хотят в окна посмотреть, но ставни захлопнуты. Шовдовцы этим немало удивлены, ибо такого еще не случалось, чтобы «дилехторов» дом затворенным стоял, поскольку этому дому была гарантирована безопасность, и если бы кто-нибудь все село обокрал, «дилехторов» дом, как некая святыня, и тогда остался бы нетронутым. Однако первое удивление скоро прошло; младшие из славной фамилии стали кричать: «Отворите, отворите!» Коль скоро это не помогло, стали стучать в ворота, да так, что они зашатались, и камнями в колокол кидали, да так, что он от боли аж завывал. На шум сбежались люди, в первую очередь из ближайших домов, где готовились к приему гостей и содержанию следующих в Польшу инсургентов. Вместе с другими выбежала и старая Катрена, девица и единственная попечительница пана Самуэля, видя что творится, она вклинилась между штурмующими и глуховатым, но сильным голосом закричала: «Люди, уймитесь! Что вы делате! Пану дилехтору нужна тишина!»

«Прочь, старуха, прочь!» – закричал один из панов братьев, – «лучше ворота открой, да помолчи».

«Чтобы я ворота отворила? Я?» – отвечала старая. – «Пан дилехтор сказал мне: «Ступай, Катрена, из дома, ворота затвори, веревку с колокола сними, чтобы ни звука не было, поскольку я должен выучить речь, которой буду встречать князя, а эта речь написана такой латынью, какой князь даже от Бонфини не слыхивал». – И после этого я должна вам дверь открывать?»

Дальнейшее препирательство прервал пан Самуэль, который отворил окно, посмотрел вокруг и, словно ни в чем не бывало, спросил: «Чего желаете, паны братья?»

Все присутствующие умолкли, никто не проронил ни слова.

«Чего желаете, паны братья?» – снова спросил «дилехтор».

«Хотели бы сессию созвать, ваша милость пан дилехтор!» – произнес Шовда Медведь. – «А то ведь до сих пор не знаем, за что коней подковать, за что себе шпоры купить, за что…»

«Разумеется», – решительно прервал его речь Самуэль, – «за деньги!»

«А если их нет», – отозвался кто-то.

«Да», – перебил его Самуэль, – «Ничего не поделаешь, венгерский земан обязан воевать бесплатно, поскольку он земан, и не спрашивать, откуда взять то, откуда это!»

«Эй, пан дилехтор, ваша милость», – выкрикнул Крахулец, – «ваша правда! Мы такие же земаны, как все прочие, и должны поступать так же, как все; но на этот раз мы выступаем за пределы страны, и уже не обязаны идти без содержания, а раз так, пан дилехтор, ваша милость, мы и шагу ступить не можем, если наперед не знаем, что получим, и на что можем рассчитывать в чужой стране!»

«Вы не можете ступить ни шагу?» – отозвался раздраженно пан Самуэль. – «И это те самые шовдовцы, о которых говорят, что заполучат все, что им понравится?»

«Но нам не нравится», – прервал его речь Крахулец, – «что мы не знаем, сколько получим, а если ничего не должны получить, то неизвестно, что и где могли бы добыть, как это обычно на войне бывает».

«Ах вы пиявки! Ну, вы и мрезавцы, хоть и земаны, вам мой запрет грабить не нравится? Вот это понятно! Вам и за самую малую услугу нужна плата? Эх вы, заблудшие, недальновидные, бессовестные пиявицы, стыдитесь, стыдитесь!»

«Хм, чего мы должны стыдиться», – произнес из дальней комнаты пан Шовда Мацко, – «если не стыдимся каждый день заботиться о пропитании, коль скоро наши поля нам его не дают?»

«Умно сказал, Мацко!» – послышались голоса. – «Уж сколько времени до Шовдова даже гроша не доходит, и если бы у наших жен и детей не висели на шее дукаты, давно б уже белые кости славной семьи Шовдова по Ховальду сохли!»

«Да, давно бы нам следовало с паном Заполы объединиться!» – выкрикнул кто-то.

«Вот Заполы – добрый пан,
Дал вина и хлеба нам!»

Самуэль более не мог сносить все это. Кровью налилось его помрачневшее лицо, яростью пылал его взгляд, в котором отражались и злость, и гнев и позор. Дрожащим от злости голосом он закричал: «Убирайтесь, дьяволы!» – вскинул руку и пальцем указал им дорогу. – «Чтобы вас, негодяев, тысяча чертей разрывала на части! У вас, негодяев, сегодня одно, завтра другое! Но вы скорее шею сломаете, чем десять шагов сделаете!» А потом, возвысив голос, и говорит: «Ну, так ступайте к вашему Заполы, скройтесь с глаз моих, идите к нему, и никому не говорите, что отцов ваших шовдовцами называли!» Тут он назад отошел, хлопнул окном так, что дом затрясся, и не показался более.