Вверх по горам, вниз по долинам, вверх-вниз через высокие Татры и вверх-вниз по Липтовской долине идет путник, который выглядит утомленным, поскольку хмуро смотрит перед собой, а на окружающие вершины, хотя они и красивы, даже не взглянет, словно считает их недостойными своего внимания, словно его внутренний мир, в котором он продолжает находиться, в тысячу раз огромнее этих гор. Идет, идет этот путник Липтовской долиной, не оглядится вокруг, не посмотрит вверх, словно ни окрестности, ни горы ему не нужны. – Приходит он на красивый лужок, который раскинулся на холме между кустов над Вагом, сядится, закрывает лицо ладонями и то ли думает, то ли прислушивается к журчанию Вага – не известно, лишь глубокие вздохи, которые из его груди раз за разом вырываются, означают, что у него что-то болит, что на душе у него все далеко не так безоблачно.

Путник вздохнул, и Ваг зашумел, заплескался в своих берегах. Очнулся, посмотрел путник перед собой и сказал: «То ли привет доносишь до меня от моих любимых, то ли плачешь надо мной? – Нет, не привет доносишь, поскольку твои волны не добегают туда, где находятся любимые; а те, кто мог бы с тобой послать доброе слово, родственное благословение – те его не пошлют». – Он закрыл лицо и какое-то время сидел, потом встал и быстрым шагом пошел высоким берегом шумного Вага.

В Микуляше, в одном из самых красивых домов жил в это время пан Михал Панкрац, старый, но известный в округе живостью своего духа и верностью дому Корвинов, земанским благородством, а также и справедливостью, и пристрастием ко всему, что именуется правом.

К пану Панкрацу в гости обычно валом валил народ; поскольку не только лучшие в столице компании здесь собирались, и многое тут задумывалось и решалось, когда что-либо должно было зачинаться, но и потому, что старый Панкрац умел наилучшим образом попотчевать панов братьев, поскольку, не имея ни жены, ни и детей, ничего для гостей не жалел. И сегодня приходят многие; однако как придут, так и вынуждены уходить, поскольку пан Панкрац никого к себе не пускает. Кое-кто пытался к нему прорваться, но слуги говорили, что господин болен, что лекари запретили ему любые разговоры, любое мало-мальски сильное напряжение духа.

Уже вечер. Слуги Панкраца расходятся по своим местам, все сменяют дневную службу на вечерний отдых. Меж тем именно в это время пришел какой-то посторонний человек и идет прямо к комнатам пана Панкраца. Слуги ему преграждают допрогу и говорят, что их господин посетителей, тем более в такое время, не принимает.

«Мне все равно», – отвечает незнакомец. – «Только скажите, он дома?»

«Что вам проку от того, что узнаете, ибо наш господин уже несколько дней никого не принимает».

«Идите и скажите ему, что пришел незнакомец, которого он сам вызвал, который должен с ним говорить!»

Слуга далее не упорствовал, и пошел передать господину слова незнакомца. Вернулся и сказал, чтобы тот прошел внутрь.

Незнакомец открывает двери. Пан Панкрац сидит за столом в большом старинном кресле, голову подпирает ладонью, которой прикрывает глаза. Слабый свет освещает комнату. Вошедший кланяется, говорит: «Добрый вечер!», – Панкрац смотрит, приглядывается, выскакивает из кресла, идет к вошедшему, подает ему руку и говорит с живостью: «Здравствуйте, Яничко! Всеже пришли на мой зов! Не сразу узнал вас».

Пришедшим был Червень. Стиснул старому приятелю руку и сказал: «Да, пришел, но тут нечему удивляться, поскольку отныне вся моя жизнь – это вечный путь; и нет ничего удивительного в том, что в одном месте солнце над моей головой встает, а в другом заходит. К тому же всегда готов явиться по вашему зову».

«Да, братец мой, мне очень важно с вами поговорить о вещах, которые для меня остаются неясными и от которых многое зависит. – Однако, времени много, садитесь, где найдете удобным».

«Я удобств более не имею», – с горечью сказал вошедший, а потом добавил: – «И кто знает, буду ли когда-нибудь иметь, ибо мир дал, и мир взял».

«Значит ваш брат выполнил свои угрозы. Что же, он сам на свою голову высыпает угли и призывает заслуженную месть? – Ну, подожди. Стоит об этом подумать, кровь во мне кипятком закипает; однако спокойно, сейчас нам нужен покой, поскольку нам меж собой о многом требуется поговорить». – Последние слова Панкрац произнес тихо, но при этом прикусил губу, нахмурился так, что можно было по его лицу прочесть серьезные сомнения. «Садись», – снова говорит Панкрац, – «и расскажи мне все сначала, как приехали, как дальше дело складывалось».

«Хорошо», – садясь, ответил посетитель, – «уже тогда, когда все разошлись, сказал мне брат, что если не откажусь от Мариенки Заполы, чтобы больше братом его не называл. – Пришел Мраз в Турец, ознакомил меня с распоряжениями князя, а я, засмеявшись, произнес: «Что, болван, ждешь от меня и добиваешься невозможного? Как же я могу отречься, если ничего не имею?» – И покинул Турец навсегда. Пусть получит свои дары, мне от него ничего не нужно».

Панкрац ладонью подпер голову и слушал слова посетителя, который договорил и замолчал, ожидая дальнейших замечаний хозяина дома, известного своей неприязнью к мужчинам, которые позволяли опутать себя красоте и женской нежности.

«Хм», – в прежнем положении произнес Панкрац, не глядя на Червеня, – «а разве это правда, что вы любите дочь Заполы?»

«Да, и этого не таю, но зачем вы об этом спрашиваете?»

«Тогда помочь вам не могу. Вы сами всему виной!»

«Я не ищу ни помощи, ни сострадания, но прошу вас, скажите мне, в чем моя вина? В том, что Корвин меня невзлюбил? – Оставьте, это был лишь повод от меня избавиться. Знаю я его, когда начинает что-либо, он находит сподвижников; потом же, когда дело сдвинется, наберет обороты, задумывается о том, как бы ему своих поверенных отстранить и всю заслугу приписать себе. – Никогда не верьте словам, поскольку за их внешней привлекательностью часто скрывается честолюбие, которое не вдруг-то распознаешь!»

«Как угодно. Я не об этом сейчас думаю», – глядя вверх, изрек Панкрац. – «Если бы вы не начали, он бы не закончил. В наше время нужны другие люди, не такие, что о женщинах думают, поскольку они одним этим половину своего времени теряют; а потому Корвин еще и в том прав, что тот, кому нравится дочь Заполы, не может ненавидеть его самого. Каждый стоящий с ним должен всем сердцем ненавидеть палатина, ибо все мы движимы ненавистью к нему».

«Не так, не так, пан Панкрац. Против палатина мы взялись действовать потому, что он попирает ногами право и ведет страну к гибели».

«И за это его ненавидим и с ненавистью идем против него. Я, правда, с Корвином разошелся, и даже если бы меня огненным мечом стегали, никогда бы с ним более не объединился, но что правда, то правда. Он мою личность, мое земанство и права оскорбил, что касается вас, не могу ему этого в вину поставить».

«Стало быть, и вы против меня?» – грустно произнес Червень. – «И вы меня не слышите, а только осуждаете? И вы не считаете, что человеческое сердце может объять и пять миров, и за каждый из них умереть?»

«Это не имеет значения. Я позволил вам говорить в надежде, что все, в чем обвинял вас Корвин, окажется неправдой, и что клятву, которую мы тогда дали, вы сможете выполнить. – Теперь вам остается самому себя упрекать, коль скоро в ваше оправдание сказать нечего; знай я об этом, иначе повел бы себя в корвиновском лагере. Кто не может всем сердцем ненавидеть Заполы, того я не считаю другом. – Однако жаль, что сейчас я и Корвина должен ненавидеть!»

«Не делайте этого, ради Бога, будьте с ним, иначе все распадется!»

Панкрац поворачивает голову, смотрит на Червеня, вскакивает из кресла, поднимает правую руку, хватает его за руку, пристально смотрит на него, и произносит: «И это говорите вы? Вы можете так сказать!»

«Неужели вы подумали, что я настолько слаб, что сейчас, хоть я и разошелся с Корвином, не остаться верным тому, что прежде считал добром? – Я остаюсь таким же, каким был раньше; пусть меня он больше не увидит, пусть даже ветры ему от меня весть не принесут, и все же где буду иметь возможность, всюду буду помогать его делу, не столько лично ему – мне до этого дела нет, – сколько делу, которому служим».

Панкрац стоит посреди комнаты, слушает его слова, и ничего не может сказать, не знает, что ответить, и только повторяет: «Вы это говорите?»

«Он у меня отобрал то, что дал», – продолжал далее Червень, – «и за это я на него не смею жаловаться, поскольку он взял свое; однако то меня гнетет, что он и братства меня лишил, и родственные связи расторг. Он спросил меня, люблю ли я дочь Заполы – извольте, что же я должен был ответить? Смел ли я, и мог ли отрицать? Не мог, поскольку это была правда. Я себя любви лишил, но не имел права ее оскорблять. – Он мне приказал отречься от дочери Заполы, но как же я мог это сделать, если ею никогда не обладал и, видя невозможность, никогда обладать ею не желал. Если бы он меня с братской доверительностью спросил, что я намерен делать, я и сам бы ответил, что ее отец человеку корвиновской крови, о котором он знает, что тот действует против него, никогда не отдал бы свою дочь, что я с ее родом такой же неровня, как земля и солнце. – Теперь все…»

Но Панкрац не дал ему договорить, ибо едва произнес он последнее слово, седой старец обнял его за шею, целовал его и повторял: «Правду говоришь, сын мой, правду; я ведь и сам это знал, что не можешь ты Заполы сочувствовать, я ведь хотел тебя своими речами только проверить», – а потом, вдруг вырвавшись из объятий, встал посреди комнаты, поднял вверх два пальца, глаза его заблестели, лицо исполнилось какой-то особой значительности, лоб наморщился, а губы замерли, так что посетитель оставался в полном недоумении, и потому спросил:
"Что это вы делаете, что говорите?»

«Ничего, ничего», – ответил Панкрац, – «вспоминал болезни своего сердца, которое так обманулось, но подожди, – я поклялся, что смерти заслуживает тот, кто бы одного из нас предал или оставил!»

И так странно произносил он эти слова, что если бы кто-то видел его, не узнал бы грозного Панкраца, который обыкновенно как буря гремел, но слова которого никогда не передавали ни внутренних переживаний, ни боли.

«Не удивляйтесь, сын мой», – говорил он далее, – «уже несколько дней сам с собой прикидываю и размышляю, что следует предпринять, и вот сейчас решил, что ваш брат должен быть низвергнут!»

«Но не вами?»

«Мной, мной, поскольку он меня и вас прогнал - прогоним и мы его!»

«Нет же, нет, старик!» – говорил Червень, – «Мы должны все стерпеть ради достижения наших целей. Я ничего не имею на просторной земле, и все же могу его опрометчивость исправить. Люди знают, что вы и я – самые близкие ему, что мы составляем основу любого начинания; а так как никого из нас при нем не будет, люди начнут спрашивать, как могло такое случиться, и беда постигнет наше начинание, когда дознаются о причине. – Я пойду прочь отсюда, далеко, даже солнечный луч не донесет до вас весть обо мне, но зато всегда буду о вас помнить и там; вы же останетесь здесь, при нем, и поможете ему тут».

«Я, ему помогать?» – вскричал Панкрац. – «Я – его подданный, он – мой господин? – Смотри же, видишь – никто, кроме Бога, не властен надо мной, а он смотрит на меня как на своего слугу, с которым может как с крестьянином шутить. – И он берется защищать наши права? Ха, ха, ха. А моя седая голова, которая поседела на службе у Корвинов, стала белой как молоко, им опозорена? – Панкрац многим жертвует ради корвиновцев, но позорить себя из-за них не позволит никому». – При этих словах он хмурится, прикусывает губу и, хотя в полной темноте этого невозможно увидеть, отворачивается к окну, глядя наружу.

Юный гость грустно на него смотрит. Их компания выглядит несколько странно, поскольку пожилой хозяин не шевелится, а юный гость, утомленный дорогой, различными образами, которые из глубины души ему являются, тем более в себя погружен и тоже не подает голоса. Наконец Червень все же произносит: «Вы говорите, что поседели на службе корвиновцам, а сейчас, когда они как никогда нуждаются в помощи, когда сами себе вредят, хотите их бросить? – Завершите свое дело: останьтесь верны до смерти тому, чему обещали посвятить свою жизнь».

«Не говорите об этом, я никому не позволю себя позорить, даже если бы сам Матиаш встал из гроба; а когда я говорю Матиаш, я испытываю такое ощущение, словно клянусь спасением души».

«Если для вас Матиаш так много значит, тогда не бросайте его сына во имя сохранения его славы, во имя сохранения страны. – Если мы все Корвина бросим, пропадет слава Матиаша; а поскольку вы свою жизнь поклялись посвятить служению ему, то пропадает и ваша жизнь, вы и себя уничтожаете. Заполы хочет стереть даже память о моем отце».

«Этого не может быть, и не будет!» – сказал с гордостью Панкрац.

«Нет, случится, если все мы Корвина бросим».

«А вы почему же с ним не помиритесь? Почему вы не забудете о его высокомерии?»

«Это совсем другое, непочтительность посторонних нас не так задевает, как опрометчивые поступки тех, от кого мы вправе ожидать хорошего обхождения. – Вы с ним разошлись из-за моей персоны – так я ему все прощаю, и вы не имеете права более от него отделяться».

«Черта нет», – произнес старик, – «или есть…»

«Уж как бы там ни было, в память о Матиаше не оставляйте его. Ему потребуется помощь по всей стране, разве сможет он поспеть всюду. Вы нужны ему. – Вспомните о времени его отца – и верните к жизни его дело, которое хиреет и катится в пропасть».

«Если это от меня зависит», – садясь и рукой подперев голову спокойно говорит еще секунду назад буйный старец, – «тогда согласен! Не для него, а для его славы!»

У Червеня заблестели глаза.

Панкрац из глаз слезу выронил.

Это потребовало от него больших усилий.

Потом, подавая Червеню руку, произнес тихо: «Идите и вы со мной!»

«Нет, я уйду, уйду, и Бог знает, куда забреду. В нужное время я сам объявлюсь. – Подадим друг другу руки, обнимемся по-приятельски и разойдемся по свету, где нам предстоит победить или умереть».

Вошел слуга и пригласил господ ужинать.

Молча, без слов, без разговоров они вышли из комнаты.