Липтовский князь принимал весьма важных гостей.

В это время в Ликаве многое делали, многое замышляли, но и о развлечениях не забывали. – Приехали родственники князя господа Франкопаны, влиятельные в Северной Венгрии и еще более влиятельные в Хорватии, – а также пан Гереб, пан Шекели и другие. Прямо из Будина прибыли.

Княжна, молодая красивая Беатрис Франкопанова, смотрит на Липтов, а ее сынок, еще маленький мальчик, играет с отцовской бородой, тянет его за волосы и прижимается к отцовской груди. В то же время добрые приятели развлекают князя своим присутствием, новостями, которые привезли, и особенно советами, которые ему сейчас так необходимы.

Однако князь слушает и молчит либо очень мало говорит в ответ; когда другие воодушевляются, и у него разгорается огонь в черных глазах, но быстро гаснет, подобно звезде, падающей с небесной выси; когда другие смеются, строят большие планы на будущее, пан князь опускает голову и предается думам и мечтам.

Удивляются этому гости, качают головой, шепчутся, а пан князь ни на что не обращает внимания.

Зато в Ликаве весело, а потому и для князя нет-нет, да и выдастся час веселья.

Прекрасный летний день. Ниже замка по склону, словно по дороге, к Ружомбероку направляются несколько господ. Это князь, двое Франкопанов, Гереб и Шекели. Издалека видно, что говорят они о чем-то важном, поскольку все теснятся к князю, сложно каждый хочет скорее высказаться.

Пан Якуб Шекели говорит: «Пан князь, последний раз к вам обращаюсь, решайтесь на что-нибудь. Эту вашу совестливость все равно придется оставить, не получится у вас следовать примеру отца, другие времена, другие условия. Ваш отец руководствовался законом и справедливостью, но он был королем и мог делать, что хотел; что же вы сейчас сможете сделать? Во всяком случае, вы должны быть хозяином самому себе, если хотите что-то предпринять».

«Вы остались таким же, каким и были, не изменили своим убеждениям», – произнес князь.

«И подумайте о том», – продолжал Шекели, – «что с каждым днем возрастает раздражение против правления Владислава? Речь не идет тут, пан князь, о ненависти к Заполы; поскольку даже если он десять раз падет, любой другой, кто придет на его место, не будет лучше. – Владислав сегодня на вашей стороне; но завтра Заполы ему пригрозит, и он его на коленях умолять будет. Что же касается меня, то я однажды дал обещание вашему отцу, что другого, кроме вас, короля в Венгрии не признаю; так поступал до сих пор; так буду делать и впредь. Однажды вы уже оставили…»

«Но разве я мог продолжать сопротивляться, думая лишь о возвышении, когда наши силы были сломлены, наши владения отобраны?»

«Не следовало верить словам Заполы, и советам епископа. Подвели вас лишь ваши фантазии, которые ничего общего с этим миром не имеют. Вы напридумывали себе Бог знает каких идеалов о мире, о правде, о праве, и ждали, что мир будет таким, каким вашей юной душе угодно. А мир нужно принимать таким, какой он есть».

«Мир, мой друг», – ответил князь, – «не настолько чужд высоких идей, как вам кажется, в этом вас переубедим тем, что Липтов и другие столицы высказались против Заполы».

«А что намерены делать с Заполы?» – спросил Шекели.

«И как этого добьетесь? Сумеете ли, поскольку он является палатином?»

«И может им оставаться, но пусть не выходит за границы своей власти и своих полномочий».

«Но что же нам делать», – произнес Шекели, – «если в Будине никто ни о чем не заботиться? Разве не должны мы внушить королю те же мысли, и тем перетянуть власть на свою сторону?»

«Так не должно быть, ради небес», – ударив себя в грудь, вскричал Корвин. – «Это не должно произойти никогда!»

«А если не должно», – настойчиво произнес Шекели, – «тогда вы должны, да, должны добиваться королевского могущества. Вы должны, пан князь», – продолжал он настаивать, словно только сейчас понял, каким способом вернее убедит князя, – «иначе нам плохо будет. Заполы уже сейчас на Владислава мало оглядывается, над поступками Матиаша смеется, а дворянам льстит, лишь бы они при нем оставались. Разве только сейчас появилась в нем эта ненависть? Разве ни о чем не говорит то, что на недавнем Будинском сейме он подвиг собравшихся, чтобы поручили ему попенять королю за его леность? – О, Заполы хорошо знает, что этим он одолел еще одну ступень к трону, ибо чем сильнее он унижает Владислава, тем больше возвышается сам. – Увидите, пан князь, как Заполы оставит вас в дураках».

«Все сделаем, погибнем», – после краткого молчания отозвался князь, – «но этого не должно случиться».

«Это хорошо, пан князь, согласен», – произнес Шекели. – «Я бы скорее с немцами объединился, как бы мне это ни претило, чем обращаться к тем людишкам, которые суть творения Заполы; и потому мы можем смело говорить. Заполы не имеет права оставаться палатином – Владислав не имеет права оставаться королем, поскольку оба они вместе стоят и вместе падут».

Господа кивают головами и единодушно подтверждают: «Так оно и есть».

Князь вздрагивает и, оглядев всех, говорит: «Это недопустимо!»

«Чего же вы тогда хотите, пан князь?» – энергично отвечает Шекели. – «Чего добиваетесь от Заполы? Мне кажется, что сами еще не знаете, к чему стремитесь».

«Я хочу укрепления власти, хочу по мере сил исполнить отцовский наказ и данное ему обещание; и потому я выступаю против всех, кто подрывает основы будущей венгерской славы, которые заложил мой отец. Не хочу возбудить междоусобицу, не хочу – этим навлек бы на свою голову отцовское проклятие», – сказал и задумался.

Князь был молодым человеком, вдохновленным пламенной мыслью; его горячая душа мечтала исключительно о славе венгерской земли. Король Матиаш, его отец, воспитал его под своим присмотром и указал ему дорогу, которой должен следовать, привил его сердцу чистоту чувств; а старый Бонфини, его воспитатель, роясь в истории Венгрии, вспоминая старые героические времена наших королей, наполнял его душу восхищением и заботой о славе отечества. Матиаш говорил: «Преследуй несправедливость, всей жизнью укрепляй закон и право, люби отчизну и старайся сохранить ее единство любыми силами». – Бонфини же, не обращая внимания на отдельные эпизоды тех лет, рассказывал, как замечательно было раньше, как хорошо сейчас, когда наши короли в битвах вознесли свое имя и славу своей страну вплоть до солнца. Корвин соединил в себе обе эти стихии, и думал: «Умножу славу страны, но прежде установлю единство, и этим добьюсь того, что должен сделать, так исполню и наказ Матиаша, и замыслы Бонфини». – После смерти отца поднял саблю и хотел взойти на трон, но, видя, что этим разорвал бы цепи единства, которыми Матиаш сплотил страну, отказался от своих намерений и положился на волю сословных представителей, занимающихся избранием короля. Однако когда был предводителем войска, когда воевал против врагов Венгрии, первым шел в битву и последним из нее выходил. – Многие выдвигали его, поскольку в ведении самых разных дел он был одним из самых способных, хотя и сетовал постоянно, что ни к чему не может приступить, не обладает необходимыми знаниями, не осмелится. – Мало найдется чистых душ в нашей стране, которые следовали бы, без оглядки на собственные выгоды, только голосу своего сердца; а князь после смерти отца был таким. Он не желал ввязываться в споры, которые могли бы разделить страну, не из-за нерешительности или глупости, но, скорее всего, потому, что это было противно его юному сердцу, которое с младых ногтей было исполнено возвышенными представлениями о мире, об общем благе. – Иногда вспыхивал в нем огонь самолюбия и желания личного возвышения, но обычно это длилось лишь несколько мгновений, стоило князю сравнить эти устремления с целью, которую поставил перед своей жизнью, и огонь честолюбия был погашен и изгнан на долгое время. Эта внутренняя борьба придавала князю ту колдовскую силу, которая пробегала по его лицу, отражалась в глазах.

Вот и сейчас, когда Шекели стал разжигать в его сердце огонь утраченных желаний, когда принялся по обыкновению подталкивать князя поднять знамя борьбы и, сорвав корону с недостойной головы, законным способом увенчать ею свою голову, он без притворства объявил, что подрывать единство не желает.

После смерти Матиаша Шекели был одним из самых верных приверженцев Корвинов, даже после проигранного сражения, в котором сторона Корвина понесла полное поражение, он советовал князю, даже заклинал его, чтобы не отрекался добровольно от своего права; когда это все же случилось, и Корвин поступил, следуя своим убеждениям, Шекели зубами скрипел, грозился и ему, и всем, кто изменил клятве, данной Матиашу, он объединился с Максимилианом автсрийским против Венгрии по той причине, что хотел оставаться верным своей клятве. Это был несгибаемый муж, который много помог австрийцам.

Сражаясь против Корвина, он так размышлял: «Что мне до тебя, если ты сам себе изменяешь, я останусь верен себе, а тем самым и тебе не изменю». – От господ Франкопанов, которые в Хорватии и Славонии тайно и исподволь приобщали своих сторонников к новым взглядам, призывали к будущим переворотам, он узнал, что пан князь отказался выступить против господствующей в стране стороны; тогда затеплилась в его душе надежда, что теперь удастся осуществить то, что прежде не удалось. С этим и пришел он вновь, нашел Корвина, возродил в нем угасшее было стремление к короне, разъясняя, что князем до этого времени уже совершено, что из его начинаний может последовать, что делают другие, сравнивая его свершения с делами Заполы, внушая, что любые действия предопределяют падение Владиславова правления.

Князь говорил от души, убежденно, Шекели тоже. Один был прав, и другой был прав.

Шекели снова взял слово: «Пан князь, будьте же искренни, говорите, что чувствуете – поскольку полагаю, что беседуем в последний раз».

«Что думаю, то я и говорю. Междоусобицы более не желаем, поскольку турки – в Польше, а Венгрия близко».

Шекели поднял взгляд на князя, долго всматривался в него, а потом важно с расстановкой сказал: «А знаете ли, пан князь, что именно тем, что не решаетесь принять мои предложения, вы только увеличиваете разобщенность, разделяете людей и провоцируете междоусобицу?»

«Докажу вам, если позволите. Вы предприняли первые шаги против Заполы, который тянется к короне, вы обзавелись сторонниками, и тем самым положили начало раздорам, которые, если сами не приведете страну в состояние покоя, если всецело положитесь на волю случая, приведут к трениям, противники будут уничтожать друг друга, предадутся туркам, которым это на руку».

«Нет, это не так, вы идете дальше моих замыслов и выдаете за мои поступки то, о чем я никогда не думал».

«Не спешите, пан князь», – горько усмехаясь, продолжал Шекели. – «Вы намереваетесь, как утверждаете, лишь укорять Заполы или, иными словами, людей, которые уничтожают то, что создал Матиаш, которые, не думая о будущем, уничтожают старые порядки; и вы полагаете, что все это пойдет так, как вам представляется, что на кого-то подействуют ваши слова? – Ошибаетесь. Король Матиаш умер, а с ним и справедливость; покуда он сам не встанет из гроба, либо пока ему подобный не сядет на трон, нет смысла надеяться, что правда победит. – Пан князь, вы молоды, надеетесь, что в мире должно победить доброе сердце и несгибаемая воля; но вы ошибаетесь. Если сейчас вы потребуете чего-либо словом, вас либо высмеют, либо ответят вам мечом. Мы не можем действовать сами по себе, мы должны оглядываться на тех, против кого боремся. – Мне безразлично, из каких побуждений вы предприняли в Будине шаги против Заполы; но свет и, словом, все мы имеем на этот счет собственные суждения. Мы выступили против Заполы, король, в надежде, что вы избавите его от могущества Заполы, которое ему так тягостно, тоже выступил против него. Сейчас Заполы вынужден обороняться и, как мужественный человек, он будет защищать свои права и не уступит ни шагу».

«Именно так», – отозвался Франкопан, – «и мы должны сделать то же, мы не смеем уступать, в том числе и Владислав».

«Хорошо, хорошо, сплотимся против него прежде, чем он во всеоружии выступит против нас. Главное, имейте в виду», – продолжал князь, – «что страна должна проголосовать за нас».

Шекели покрутил головой и ответил: «Не думаю – поскольку мы выступаем именно против того, чему он потворствует, против своеволия дворян. Мы хотим вернуть времена Матиаша, и об этом действительно многие вздыхают. – Но что нас ждет, если мы вернемся туда, где были? Заполы будет стоять на своем, мы тоже, поскольку пути назад у нас нет; таким образом два лагеря уже созданы. У Заполы хорошая память. Он обязательно дознается, кто именно стоит против него. Мы и король надеемся на вас, а вы именно сейчас хотите нас оставить; Заполы будет нам мстить, мы вынуждены будем сопротивляться, поскольку раз уж начали, то должны закончить».

«Хорошо, хорошо, поднимемся против него, и я того же желаю», – говорил взволнованно Корвин, – «уничтожим его и выиграем все, упрочим закон и нашу славу».

«Не обольщайтесь», – проговорил Шекели, – «мы уничтожим лишь голову его лагеря, а не сам лагерь, если угодно, беззакония, неправды, самоволия; эти потом найдут себе другого предводителя и выступят против стороны, которая хочет вернуть времена Матиаша, Заполы лишь озвучивает волю своих приверженцев, которые еще при жизни вашего отца были недовольны его правлением. – Если Владислав останется на троне, мы поневоле вынуждены будем вступить с ним в трения, – король будет этому удивляться; если будем молчать – пропадем оба; но если на трон придет другой, и подобно Матиашу, возьмет ослабленную узду власти, тогда одолеем опасности. Против Матиаша тоже стояли польская, чешская и Бог знает какая еще партии, но он их одним разом уничтожил, и сами знаете, как властвовал. Владислав так никогда не сделает, хотя знает, что в Венгрии есть разные партии. – Именно поэтому мы хотим возвести вас на место вашего отца; еще ничто не потеряно».

Шекели подходил все ближе и ближе к огню, порывистый ветер вздымал его седые волосы, и это придавало его лицу значительное выражение, поскольку нет ничего красивее, чем приметы старости, проявляющиеся в порыве одухотворения. Седые волосы и юное сердце дают в союзе тот самый любимый образ, о котором человек может только мечтать.

Все затаили дыхание, поскольку каждый ожидал ответа князя.
Князь ничего не ответил, казалось, он размышлял, поскольку отвел взгляд и устремил его в землю. Потом тихо неуверенно произнес: «Выступаем против беззакония, а законно сидящего на троне вынуждены лишить власти путем беззаконным. Чудно!»

«Да, пан князь, однако вам не придется этого делать», – сказал Шекели, – «это сделаем мы. Разве Вацлав Чешский, разве Отто Баварский были неправильно лишены трона, коль скоро они не имели способности властвовать? Разве является Вацлав королем, и разве он был им когда-либо? Он не царствует, стало быть – не король. Народ имеет право заботиться сам о себе, когда его глава о нем не заботится! Мы у Владислава возьмем лишь то, чего он никогда не имел, потребуем от него, чтобы перестал быть королем, которым никогда не был. – Да, пан князь», – произнес далее Шекели, – «я знаю средство, с помощью которого будут дарованы нам наши цели без всякого насилия, без поднятия руки, без пролития единой капли крови».

Князь вздрогнул. Последние слова Шекели произнес так неожиданно, так энергично, что чудесным образом повлиял на душу князя, уверенную в своем предназначении. Схватив Шекели за руку, он горячо заговорил: «И это средство?..»

«Ознакомлю только вас. Вы претендуете, чтобы Заполы был отстранен; в таком случае на будущем сейме вы должны обвинить его перед лицом всей страны. Владислав на нашей стороне. Власть Заполы сильна в Северной Венгрии, наша – в Южной Венгрии; на сейм съедется больше приверженцев с нашей стороны, с помощью которых Заполы возвысил должность палатина едва ли не до королевских высот, стало быть, у будущего палатина руки не будут связаны. – Придет время, когда Владислав ограничит себя в вашу пользу: тут требуйте, чтобы он признал вас самостоятельным князем Липтова и всех ваших имений, столиц, вплоть до Прешпорка; Владислав в спешке скажет «bene, хорошо», и вы получите то, чего желали. Меж тем нам не трудно будет заметить у короля некоторые слабости, которые день ото дня будут проявляться все сильнее; и тут наш палатин предпримет то, что сделал Заполы на будинском сейме, то есть заявит, что Владислав, вопреки всем напоминаниям, бездельничает в праздности, и будем ссылаться на решение будинского съезда, который Владислава, как неисправимого, намеревался отстранить от власти. И Вук варадский, и Бакач, епископ веспримский, будут последовательны. Беатрис, ваша мачеха, с ее сторонниками тоже выступят против него, потому что он ей только мешает, а римский папа, который держит ее сторону, легко присоединится к нашим замыслам. Все сложится удачно, и мы достигнем успеха. Потом мы возвысим голос, предъявим ваши права, будем добиваться, чтобы ваше княжество присоединилось к короне, и тогда, наученные собственными ошибками и умудренные сословные представители, не обращаясь к другим дворам, должны будут провозгласить вас королем. В нашей власти не оставить соперникам времени на создание партии. – Пан князь, когда это случится, разве не исполнится воля вашего отца? Разве не восторжествует закон? Разве кому-то это покажется несправедливостью? Вашей расплатой за злые проступки – да, но несправедливостью это никто не посмеет назвать!»

«Это правда, правда!» – отозвались все остальные.

Пан князь молчит, все смотрят на него. Он говорит: «Дайте мне времени до завтрашнего утра!»

Господа хотят вернуться, хотят пуститься в обратную дорогу; но тут их взгляды привлекает всадник, который мчится во весь опор от Ружомберока. Мчится, приближаясь к идущим господам.
Всадник приблизился, пан князь остановился и замер. Господа тоже остановились и смотрят на него. Князь потупил взгляд и покраснел. – Путником был старый Панкрац. – Чего он хочет?
Недолго длилось размышление. Панкрац подъехал, поклонился, соскочил с коня, подбежал к князю, протянул ему руку и произнес: «Старый Панкрац пришел к вам, так как забыл обо всем, что было; забудьте и вы!»

Князь ему не поверил, посмотрел на него, и только глаза опустил, не зная, что ему предпринять. Панкрац обещал ему месть, Панкрац был человеком необычайной твердости и умел держать слово. Панкрац не мог прийти с благими намерениями. Однако старец сказал: «Не доверяете мне? Я же сказал, что все забыл, – а я умею держать слово».

Князь подал ему руку.

Присутствующие не понимали, что происходит, и очень удивлялись. «Да, господа», – произнес прибывший, – «вы прибыли из Будина? Забыли меня? Не узнаете? – Действительно, когда человеку нечем заняться, он стареет быстрее времени, от бездействия, – и, кроме того, давно миновали времена Матиаша, когда человеку время от времени предоставлялся случай встретиться с приятелями. – Ну, ничего, зато – приветствуете меня в Липтове».

И подавал им по порядку руку. Шекели узнал его, и Гереб, и Франкопановцы, господа важные, не забыли лицо «нищего земанчика».

«Да, пан князь, ваша милость», – произнес старик, – «я давно здесь не был, но пришел, чтобы никогда с вами не расставаться. – Однако как обстоят дела? Пора начинать?» Князь с радостным выражением лица объявил гостям, что Панкрац как раньше, так и сейчас является одним из его лучших друзей, и потому все могут высказываться свободно; но гости не знали, чего хочет Панкрац, не знали, о чем при нем можно говорить.

Пан князь, хотя и боязливо, взял Панкраца под руку, слегка улыбнулся и говорит: «Пойдемте в дом, пан брат, и там все обсудим!».

И господа повернули к Ликаве.

Король Владислав отчетливо сознавал, за счет чего держится, хорошо знал, что некотрые дворяне в стране могущественнее его. Он был человеком добрым, но не умел использовать свою доброту, не умел дать отпор, не умел последовательно отстаивать даже свой титул. Скорее терпел и принимал несправедливости так, словно сам их творил и карал. Доброта без силы, которая не умеет сопротивляться злу, является слабостью. Кто не умеет ненавидеть – не умеет любить, кто не способен уничтожать зло и сопротивляться ему, тот не способен оценить достоинство и возвышенность добра. Владислав сидел в Будине и радовался, когда ему удавалось жить в покое, не заботясь ни о чем. Он не умел никого осудить, не умел прислушиваться к голосу правды и добиваться ее, не умел поступить как господин там, где голос сильный, слово энергичное могли воспрепятствовать течению родника, из которого все будущее зло брало исток. – Это заметили магнаты, венгерские мегаломаны, они делали, что хотели, отдыхая в вольности после железного правления Матиаша. Кто обладал крепким замком, присвоил себе целый край, брал, что мог, притесняя по собственной воле большого и малого, земана и не земана. Господа земаны изрядно гневались, писали королю, просили о защите своих прав – однако ни ответа, ни помощи дождаться так и не могли, потому вынуждены были либо забыть о своем возмущении, поступая с более слабыми так же, как поступали с ними, либо объединялись с мегаломанами и действовали с ними рука об руку; хорошо это было или плохо, они решались и действовали, пытаясь хотя бы так обеспечить безопасность своего достояния. Каждый угнетал кого только мог. Но наибольшие несправедливости творились в Татрах, поскольку здесь еще не забыли давние времена, когда сторонники Искры и Хоньяди, а потом поляки воевали между собой. Владислав многих от себя отдалил, одни сочувствовали корвиновцам, другие Яну Альбрехту, королю польскому, третьи не желали ни того, ни другого, но заботились больше о себе и своей собственности, однако им-то еще хуже приходилось, поскольку и те, и другие не давали покоя. Никто не сумел использовать эту разобщенность в своих интересах лучше, чем Заполы.

Угрожающим было это прозябание в стране. Владислав не получал ни совета, ни помощи. В довершение, когда натиск усилился, когда в Будин поступали непрерывные жалобы на то, что заполовцы угнетают всех, кто не с ними, когда тут и там звучало, что Заполы сам тянется к короне, Владислав обеспокоился и написал палатину настойчивое письмо, в котором приказывал ему больше внимания уделять порядку. Палатин кивнул головой, улыбнулся, не возразил ни слова, но созвал в Будине на сейм сословных представителей подумав:

«Подожди, воздам тебе сторицей». Сейм открылся, Вук, епископ варадский, открыл его речью на словенском языке, в которой представил печальное состояние и разобщенность страны, а потом выступил Бакач, епископ веспримский, в речи на мадьярском языке он говорил о том же самом предмете. Когда представители сословий все это выслушали и выговорились, приняли решение отправить к королю посольство, которое призвало бы его к большему усердию.

Палатин улыбался, глаза его горели, а ноги шаг за шагом приближались к Будинскому замку. Вскоре Владислав, со слезами обещая приложить всяческое усердие, покорился гордо несущему голову палатину и обязался сохранить все земанские права, и даже расширить их.

Однако едва посольство убыло, король пожалел о своей слабости, когда послов и след простыл, стал ругать их на чем свет стоит и грозиться. С тех пор он осознал, на каких слабых ногах стоит его звание и власть. Тогда принялся размышлять, каким образом мог бы обезопасить трон. – Договорился, наконец, со своим братом Яном Альбрехтом, который тоже предъявлял претензии на венгерскую корону, и пригласил его в Левочи на дружеский разговор. Ян Альбрехт пришел с толпой своих лучших дворян, Владислав также явился в таком великолепии и блеске, какой только был возможен. Владислав отрекся о претензий на польскую, Ян же – на венгерскую короны и обещали друг другу помощь против турок. Договор подписали обе стороны, только палатин отсутствовал, а без его подписи с венгерской стороны документ был недействителен. Король приказал – палатин не явился; король позвал, палатин не пришел – даже на многократные просьбы отказался, да так надменно, так высокомерно, что оба короля со всем дворянством пришли в замешательство, особенно когда палатин объявил, что в их любви не нуждается и гнева не боится.

Владислав стал еще более опасаться за свою власть; учредил в связи с этим тайный договор со своим братом, по которому оба обязались поддерживать друг друга в противостоянии со спесивыми господами. Обещались, что будут ограничивать силу влиятельных особ. Но чтобы в своем предприятии тем безопаснее могли продвигаться, должны были против туркок, неизменно к границам Венгрии и Польши теснящихся, себя обеспечить. Взяли тогда в свой тайный союз и Штефана, деспота валашского. – Тот обещал, что туркам никогда не позволит свободно проходить через свою страну в Венгрию и Польшу, когда бы они ни объявились на его границах, выступит против них, а о их движении обоим королям объявит и предупредит; те же ему обещали, что всегда от них он получит превосходную помощь.

Тут случилось турки неожиданно, не весть откуда взялись, ударили сперва на Валахию, словно для того, чтобы деспот мог дать об этом весть, а его союзники послать ему помощь, – и двинулись прямо на Буковину и Польшу. – Яну Альбрехту грозила наибольшая опасность, поскольку он не был готов к войне: польская шляхта бранилась и грызлась между собой, а на сынов Магомета, вымещающих свою ярость на одном из господ, смотрела равнодушным взглядом. – Письма летели в Будин одно за другим, однако Владислав не находил решения, поскольку кошелек его был пуст, а распоряжения настолько недейственны, что заранее знал – ради его никто даже коня не даст оседлать. Не оставалось ему ничего другого, кроме как или к Заполы обратиться и о спасении просить, либо в поругание собственной чести оставить брата в опасности.

В обоих случаях Владислав должен был сам себе навредить; если бы обратился к Заполы, то на будущее попадал к нему в такую зависимость, что тот мог делать с ним все, что хотел, тем более, что уже сделал ему такое предупреждение, в котором содержался намек на лишение титула. Если же он пошлет помощь брату, Заполы, зная об их сговоре, одним движением пальца сможет помешать этому, а после того, как попавший в нужду брат останется без помощи, очевидно, нанесет Владиславу сокрушающий удар. – В таких-то тяжелых обстоятельствах пришли в Будин корвиновские посланцы. Владислав как обычно сказал «хорошо, bene» и обрадовался, поскольку надеялся получить помощь для брата и поддержку в противостоянии с ненависным Заполы. Господа Франкопановцы и другие союзники все ему обещали, и сошлись на том, что король ничего более от Заполы требовать не будет, что как можно скорее прикажет созвать сейм и там будет с корвиновцами добиваться его отстранения. Владислав вздохнул свободно, пожалуй, впервые за время своего правления, поскольку очень полагался на силу корвиновцев, не боялся Заполы и думал, что одержал верх над всеми. Корвин должен был как можно скорее собрать войско – правда, на собственные средства, – и спешить в Польшу на помощь Яну Альбрехту. Для этого он мог именем короля повелевать во всей Северной Венгрии, включая и те края, где властвовал Заполы. – Так условились Франкопановцы, рассчитывая на то, что Заполы от них укроется, – ну а в мутной воде хорошо ловить рыбу.
Старый Панкрац все это узнал и очень радовался тому, что Заполы так унижен и от короля в сторону отодвинут, но все же опасался того, что все тяготы ложились не на королевские, а на корвиновские плечи. Еще и то ему не нравилось, что лучшее войско отведет в Польшу – и это в то время, когда около отары собираются волки; но успокоило его обещание, по которому вскоре у Заполы должны отнять должность, знал и то, что все имеет свою цену.

Корвин готовился к польско-турецкой войне и рассылал своих гонцов во все стороны Северной Венгрии.

Но он еще и другим воодушевился. Откликнулся на речи и усилия Шекели, и решился добиваться прежде всего самостоятельности Липтова, а потом – королевского звания.

Узнав об этом, Панкрац радовался, лицо его расцвело как у младенца, а седины выглядели как цвет калины весной и придавали ему какую-то буйную свежесть. Кажется он утешился. Прославлял дух Матиаша, едва только представлял себе, что его потомок все же сядет на отцовский трон, смеялся и плакал, плутал во временах минувших, во временах венгерской славы, временах блеска, который потух вместе с королем Матиашем.