«Ураган»

VI

Полковник Дешамп мчался как вихрь. Закутанный широким плащом, в надвинутой на глаза шляпе, он вновь и вновь пришпоривал коня, время от времени, когда кони его эскадрона замедляли бег, грозно поглядывал назад. Иногда, заметив на краю дороги крестьянскую хату, дворянскую усадебку, дворец магната или крест костела, он вдруг осаживал коня и цедил сквозь зубы ехавшему следом за ним Готартовскому:

– Eh, bien?

Тогда Флориан пришпоривал коня, и вместе с Восинским и несколькими егерями выдвигался вперед. Разведывал дорогу, заглядывал в хаты, либо, захватив врасплох возле плетня крестьянина, забрасывал его вопросами. Эскадрон тем временем тянулся шагом, ожидая пока полковник выслушает рапорт и махнет палашем.

На постое и на привалах полковник во все стороны рассылал разъезды, в которых Готартовский с Восиньским постоянно принимали участие. Это изнуряло молодых людей: Флориана потому, что он отвык от коня, а Восиньского потому что, как он говорил, никогда еще не приходилось исполнять такой чертовой службы.
Во всяком случае Восиньскому совершенно не нравилась эта дорога, а еще больше – полковник.

– Удивительная образина! – ворчал капитан. – Вечно хмурый, надутый, не подходи. Правда, со мной не вдруг-то поговоришь, однако с Готартовским, со своими французами мог бы словом перекинуться!...

В первый же день экспедиции Восиньский, желая скоротать беседой время затянувшегося марша, ударил шпорами коня и приблизился к ехвашему впереди Флориану.

– Мосць Готартовский, – произнес он вполголоса, – слово чести, едва держусь. Девять лет на коне не сидел, а тут о скором отдыхе и речи нет!... То и дело скачи на высокий лес словно на стычку. Все это хорошо, но не постоянно же!... Ноги затекли, едва держусь. И лошаденка какая-то невзрачная, тряская!... О! И пищит как-то странно. Должно быть, кони у французов и ржут по-французски... Куда мы так гоним, черт возьми?

– Должны настичь прусские пикеты!...

– Да, стало быть идем на Ленчице?

– Куда там!... Ленчице оставим в стороне, поскольку от Врзесни пошли не на Голин, а на Пыздры! Полковник уже несколько раз спрашивал о Просне. Возможно, остановимся где-то под Каличем, а может и еще дальше!...

– Хм!... Очень хорошо. Там или где еще – мне все едино. Но ни дня более!... О чем этот седой барсук себе думает? Не знаю, о чем он там с вашей милостью говорит во время докладов, однако видится мне, что этой пресловутой французской галантности в нем нет ни на грошь.

– Похоже, это старый солдат.

– Пусть живет себе с Богом сто лет! – вспылил Восиньский. – Что мне до него!... Пусть только наберется приличия, и польских офицеров не держит за мелкую сошку!... Нанялись мы что ли?...

Восиньский взволнованно ворочался в седле. В это время адъютант француз, ехавший за Флорианом, шепнул вполголоса:

– Господа! Прошу не разговаривать!... Наш «Белый» сильно гневается!...

Восиньский хотел было спросить Готартовского, что сказал ему французский офицер, как вдруг ехавший впереди полковник повернул голову и из уст его вырвался короткий пркиаз:

– Silence !...

– Что он говорит? – шепнул Восиньский.

– Чтобы молчали!

– Чтоб его скрючило!... Какой-то пришибленый kolonel ! – буркнул себе под нос капитан и погрузился в раздумья.

Раздражение Восиньского возрастало, поскольку этот Дешамп и впрямь был словно пришибленым. Вечно хмурый, замкнутый, он даже на привалах никого не допускал к себе. К любым проявлениям искренней радости, которой французам на каждом шагу не жалели, он был абсолютно глух. Решительным отказом отвечал на самые сердечные приглашения шляхты, едва решаясь на лаконичное «в другой раз».

Единственным предметом, который вызывал оживление на пергаментном лице полковника, были прусаки. Любое, даже самое ничтожное известие о них выводило его из апатичного оцепенения, и в маленьких темных глазах загорались искры.

Своих солдат он знал и видел насквозь. Одного взгляда ему было достаточно для того, чтобы выявить мельчайшее упущение. Не почищенный мундир, не затянутые подпруги, ремень без блеска, оторванная пуговица никогда не оставались им незамеченными.

Улыбка не посещала лицо Дешампа. В минуты хорошего настроения, а это было редким явлением, кустистые, седые брови сдвигались ближе под покрытым морщинами лбом, веки слегка дергались, а с губ срывалось короткое, отрывистое фырканье.

Егеря понимали каждое движение, каждый жест своего полковника, а его небольшое, скривленное лицо было для них большой книгой, в которой были написаны настроение, намерения, а иногда и приказы Дешампа. Потому и говорили они в строю меж собой:

– Как там Белый?

– Фыркает!

– Смотри!... Капрал говорил, что на него зубами щелкал!...

– Ого! Хотел отчитать!

Или, например, егерь, вернувшийся невредимым с важным известием от генерала, похвалялся перед друзьями:

– Отдал бумаги и стою навытяжку, жду приказа. Белый разорвал конверт, бросил взгляд на письмо, посмотрел на меня и фыркнул, а потом положил руку мне на плечо и шикнул.

– Шикнул, говоришь!...

– Пусть меня первая же пуля не минует, если соврал!...

– Ну и ну!… Это точно шеврон !...

Чем дольше находился Готартовский с Дешампом, тем большее удивление он в нем вызывал. В легионе Флориан насмотрелся на разных офицеров, но такого еще не видывал. Адъютант Левитокс и поручик Мартин, веселый и сметливый француз, рассказывал Флориану о Белом невероятные истории. Что начинал он простым солдатом, а первое офицерское звание получил вместе с пятью ранами под Арколе, что тело полковника так густо пробито пулями, что пули сквозь него словно через решето пролетают, не причиняя ему вреда. А еще, что Дешамп был когда-то известным во всей итальянской армии болтуном, но после возвращения из Египта онемел совершенно. Прозвище Белый досталось ему потому, что он абсолютно сед, хотя до старости ему еще далеко.

Строгость и отвага полковника были известны в армии Наполеона, а его способности высоко ценили маршалы. Обычно ему доверяли самые трудные миссии. Авангард был для него привычным делом. Дешамп умел добраться до самого центра неприятельской армии и, что еще важнее, выбраться из него невредимым. Служба под его началом была порой мучением, однако предоставляла широкое поле для отличия, поскольку полковник заботился о своих подчиненных, и когда дело шло о наградах, всегда готов был атаковать хоть самого маршала Даву. Маршал всегда удовлетворял представления полковника, оказывая ему безграничное доверие. В корпусе Даву выражение «пойти под Дешампа» было синонимом либо дисциплинарного наказания, либо исключительной смелости солдата, стремящегося сделать карьеру – в большинстве случаев солдат шел под Белого по приказу.

Эскадрон Дешампа быстро продвигался вперед, наблюдал, обследовал, захватывал языков, но до прусаков добраться не мог. Прусаки, о которых рассказывали жители деревень, усадеб и местечек как о чем-то, что было еще вчера, возможно час назад, что находится рядом, тут же, в стае пути, растворялись перед разъездом, словно синий туман горизонтов. Иногда отряд встречал в городках опустевшие прусские кордегардии, обезлюдевшие казармы, опустошенные конюшни и неубранные магазины. Казалось, что неприятельское войско отправилось на минутную прогулку, поскольку нетронутыми находили они и кровати в домах офицеров, и бочки с порохом, и заряды, и сено в решетках, и овес в яслях.

Дешамп терял терпение, нижняя челюсть опускалась у него все внезапнее. Егеря дрожали.

Полковник чувствовал, что неприятель маячит перед ним, что он топчет его следы, что противник буквально вырывается у него из-под ног – и, несмотря на это, настичь его он никак не мог.

Иногда высланные вперед разъезды, мышкуя в полях, вытаскивали из стогов прусских мародеров либо, следуя по указаниям крестьян, в опустошенных кладовых либо в наполовину разрушенных магазинах находили перепуганных пехотинцев. Пленных приводили к Дешампу, тот их пытал, грозил смертью, не жалел батогов; бледные как их выкрашенные парики, прусаки упорно повторяли: «Войска на марше, должны быть…совсем близко!»

После каждого такого ответа Дешамп приказывал трубить «По коням!» и снова мчался за неприятелем, чтобы на первом же привале вновь услышать то же известие: «должны быть… совсем близко!»

Отряд Дешампа продвигался далее на север, имея четкий приказ добраться до прусских ариергардов. А найти эти ариергарды не было никакой возможности. Полковник почти непрерывно был в пути и неизменно, несмотря на все усилия, не мог настичь неприятеля. В этой стремительной погоне довела его дорога до самой Крзепи. Дешамп пришел в бешенство, все расчеты, все известия оказались ложными - он стоял почти на самой австрийской границе, а прусаков все не было. Не меньше Дешампа был рассержен и капитан Восиньский. Чувство юмора и былая непринужденность оставили его. Он мысленно сыпал проклятьями, стискивал зубы, и даже с Флорианом избегал разговоров. Правду сказать, тот тоже изрядно помрачнел. Был ли тому виной сырой, пронизывающий, дождливый ветер, или хмурое облачное небо, или длинные и темные ночи, или, наконец, эта лихорадочная безрезультатная погоня – едва ли не весь эскадрон утратил воодушевление. Так что когда жители Крзепи поклялись, что прусская пехота стоит в шестнадцати верстах под Клобуком, никто на это внимания не обратил. Что ни день слышали они новое название деревни или городка, каждый день надеялись егеря настичь хотя бы прусский разъезд, и каждый день их постигала неудача. Кони изматывались, худели, несмотря на усиленный рацион питания, а солдаты, качаясь в седле, устремлялись мыслями к родным местам и бранили холод, собачью службу, безуспешную погоню.

В Клобуке снова доложили Дешампу известие, что отряд прусаков защищает Ченстохов. Дешамп махнул рукой. Щека у него задергалась. Еще одна сказка, еще одна фатаморгана, сети которой будут его манить, покуда в Ченстохове не начнут клясться, что видели прусаков в двух милях на восток либо на запад. Эскадрон отдохнул в Клобуке и легкой рысцой двинулся дальше на Ченстохов, Флориан с Восиньским стали выполнять свои привычные разведывательные обязанности, то и дело опережая отряд и расспрашивая крестьян. Проехали около мили и, о диво, известия о прусаках не ослабевали, а обрастали подробностями.

Ченстохово защищал генерал Миллер с пятьюстами пехотинцами и двадцатью пушками, имея сверх того около тысячи прусских беженцев, способных оказать помощь.

Дешамп задумался и неожиданно созвал совет, на который вызвал поручика Мартина, капитана Доухара, адьютанта Левитокса и Флориана. Совет собрался верхом перед фронтом эскадрона. В нескольких словах решили разделиться на отряды и придвинуться вплотную к Ченстохово.

Восиньский, узнав об этом решении и уязвленный тем, что его обошли вниманием, пришел в бешенство.

– Трусы, растяпы! – крикнул он в возбуждении. – Вот уж раскинули мозгами!... Чтоб их всех с этими французами!...Мудрецы!

– Ты о чем, сударь?... В чем дело?!

– Он еще спрашивает. Это же ясно!... Гнать, мчаться почти шесть дней, надрываться, мучаться, тело себе отбивать, все для того, чтобы найти прусаков,… а когда наконец запахло свежатиной и пороху можно понюхать, изволь разделяться, подкрадываться на цыпочках и убегать!...

– А ты как хочешь? – возражал Готартовский. – Мы всего лишь разъезд, авангард, разведка, сто пятьдесят коней… а там крепость, стены, валы, которые шведским отрядам подставляли голову.

– Ну и что?! – проворчал Восиньский, ни чуть не смущаясь.

– Ваша милость еще спрашивает!... Что же мы можем против такого превосходства? Они в состоянии не только защититься, но и уничтожить нас. Какая же для армии от этого польза?

– Стало быть, овладение Ченстохово ты полагаешь невозможным?

– Человече!... Не кипятись… все же это стены, пушки, вспомни, повторяю, шведов… Всего лишь горстка, а какому отряду сопротивлялись!

– Да! Только имей в виду, сударь, что это не благородство, не мужество, не решительность и не доблесть оружия, а всего лишь предательство нашей Божьей Матери!... И, пожалуй, уж не такой я еретик, чтобы предположить, будто наша Паненка станет водить компанию с прусаками и оберегать лютеранские бесчинства!...

– Согласен!... Но, сударь, чего ты желаешь?

– Чего желаю? Мяса прусского, битвы, сражения!... Я солдат, а не гончий пес! Вашей милости быть может по вкусу эти выслеживания!... тьфу!... К черту!... Дались мне эти французы… чертовщина! Ну вас!

Восиньский отпрянул, поскольку перед ним неожиданно возник полковник.

– О чем речь? – спросил он Готартовского. Флориан заколебался, однако Восиньский угадал вопрос и отозвался живо:

– Вот и скажи ему!... Пусть знает!...

– Капитан Восиньский, – объяснил Готартовский, – предлагает взять Ченстохово.

– Взять? С ума он сошел, – буркнул сквозь зубы Дешамп, измерив Восиньского взглядом. – Скажите ему, что обойдемся без его совета.

А спустя минуту, как бы сам с собой рассуждая, добавил:

– Со ста пятьюдесятью всадниками… думать о взятии крепости! Хороший офицер!

Готартовский хотел сказать что-нибудь в защиту Восиньского, однако седой полковник расправил гордо плечи и направился к голове эскадрона.

Восиньский догадался об отзыве Дешампа, и тотчас в бывшем солдате народной гвардии вскипела кровь.

– Милостивый государь Готартовский, что он о себе воображает!... Ни во что меня не ставит!... Гримасы корчит!... Я наемник или шут?...

– Опять! Напрасно, сударь, волнуешься!... Да, план ему не понравился, и только! И удивляться этому не следует, поскольку, как вашей милости известно, разведчику не следует ввязываться в овладение чем-либо, только разведывательные задачи.

– Будь здоров, сударь, – резко прервал его Восиньский. – Словно я новичок, к черту!... Я что, пороху не нюхал, первый раз в разведку пошел?... Признайся лучше, что у этого белого кролика душа ушла в пятки! Скакать по полям, по дорогам, принюхиваться… это его ремесло! «En avant и en avant!» – целыми днями кричал, думалось, что когда неприятеля настигнет, снесет его, разобьет, что сядет ему на спину и вплоть до степей погонит… а вместо этого, когда наконец-то нашел прусаков, совет созывает… Тьфу… Нравится тебе служба у француза!... От одного их рокотания аж в ушах крутит!... Не для того я решил идти к Наполеону, чтобы разглядывать спины прусаков, отнюдь не жаждал такой неполитичной картины!

– Ну, ну… Мосць Восиньский, – одернул его Флориан, – немного терпения, это скоро закончится!..

– Да, да, закончится! – подхватил, передразнивая, Восиньский. – Удивляюсь, ваша милость, есть ли в тебе хоть капля крови. Странно, все же ты с легионами не по морозу ходил, а по теплым странам! Все тебе по нутру. Эх, что касается меня, то если меня допекут, то уеду… уеду, господа, соберу громаду, и тогда покажу вам…

– Ради Бога, что ты задумал?!... Ты же этим скомпрометируешь нашего генерала, нас всех… Генерал нам доверяет, такую важную миссию нам поручил…

– Прекрасная миссия! Есть у меня две гончих – Словик и Цявка – в аккурат пришлись бы для «mosje kolonela»! Должен тебе признаться, что совершенно иначе представлял себе Наполеона… Такая армия идет, что горы гудят, напирает на неприятеля… захватывает… но…

Готартовский улыбнулся.

– Возможно, сударь, дождешься и такой картины.

– Не знаю!... И потому предупреждаю вашу милость, что сыт по горло этой бесцельной ездой по полям, этим французским мундиром, и этим кивером… Не для того я продирался к Бонапарту, чтобы ходить каким-то номером… да к тому же тринадцатым! Смеешься надо мной!...

– И не думал! Одно удивительно, что ты почитаешь себя оскорбленным… Этот тринадцатый егерьский полк, к которому мы принадлежим, гордость французской армии!...

– Пусть будет гордость, что же касается пяти и тринадцати, я никогда не имел никаких предубеждений! Злополучный полк, и баста!...

Восиньский был настроен и далее сетовать на свою судьбу, но дали сигнал к выступлению.

Дешамп разделил свой эскадрон на четыре отряда. Командование первым отрядом он оставил за собой, а три оставшихся должны были идти под командованием Флориана, Доухара и Левитокса. Восиньский должен был идти с полковником, двум французским офицерам придали проводниками двух подростков, схваченных в деревне и посаженных на коней. Маневр заключался в том, что отряды должны были приблизиться к Грабувке, в четырех верстах от Ченстохово, и оттуда разойтись, далеко обходя прусские посты и держа направление на Страдом, Блешно, Врзосово либо Вычерпы, Сулец, Матуше Велкие и Туров, снова соединиться в Олштине, откуда, собрав сведения, отряд мог бы двинуться дальше. Капитан Восиньский, получив распоряжение идти с отрядом Дешампа, не мог сдержаться и окликнул Флориана:

– Что?!... Я должен идти с этим барсуком?... Ну, пусть себе эту забаву из головы выбросит, мне и не снится… Еду себе и…

– Monsieur le capitaine Восиньский! – раздался в этот миг голос полковника впереди эскадрона.

Восиньский вздрогнул, насквозь пронзенный резким, не терпящим возражений приказом Дешампа, стиснул зубы и, пришпорив коня, размашистыми прыжками выдвинулся на чело отряда.

Ночь опустилась угрюмая и темная. Эскадрон медленно продвигался по дороге к Грабувке, соблюдая полную тишину – лишь размеренный топот копыт, да иногда едва слышный звон зацепленного шпорой палаша выдавали движение егерей. Люди и кони вдруг словно онемели. Ни фырканья, ни шепота, ни кашля, ни вздоха. С карабинами наготове, досыпанными свежим порохом, с коротко взятыми в руку поводьями, с затаенным дыханием и напряженным взглядом в хмурую даль тянулись они, словно призраки, словно духи какие-то. Черные их силуэты сливались с черной лентой дороги, терялись на фоне волнующихся, клубящихся туч, затянувших небо.

Эскадрон тем временем приближался к Грабувке. На краю горизонта издалека уже маячили красные огоньки крестьянских хат – одинокие, мерцающие, ненадежные. Дешамп, кивнув Левитоксу и Восиньскому, приказал им со взводом егерей выдвинуться вперед. Восиньский с егерями размашистой рысью помчался по дороге к Грабувке, держа направление на ближайший дрожащий огонек. Однако едва он с отрядом успел отъехать – тотчас на шоссе перед ним возникли какие-то неясные тени и тотчас раздался хриплый голос:

– Wer da ?!...

Восинский без колебаний достал палаш и, не обращая внимания на едущего рядом с ним французского офицера, скомандовал: «En avant!!» Взвод стремительно ринулся на прусский пост. В ту же минуту грянул выстрел… и юный Левитокс выпал из седла. Восинский тем временем кинулся на неприятеля. Вот он поднял палаш, вот замахнулся яростно и… ударил… однако лезвие со свистом и шипением лишь распороло воздух. Разъезд вскочил на коней и обратился в бегство. Восиньский зарычал от бешенства и, уже не оглядываясь на егерей, помчался за беглецами. Началась ожесточенная, неистовая погоня. Три прусака, которые стояли на посту под Грабувкой, убегали изо всех сил. Восиньский вновь и вновь погонял коня; наконец после нескольких попыток сумел приблизиться к прусакам на расстояние выстрела. Он тотчас схватился за пистолет и выстрелил, целясь в ближайшего галопирующего коня. Конь прусака взвился на дыбы. Сидевший на нем всадник проворно выпрыгнул из седла и кинулся напрямик через поле, оставив бьющегося в предсмертных судорогах коня. Восиньский без колебаний устремился за убегающим. Погоня длилась недолго. Конь Восиньского летел через камни и канавы как бешаный, тенью следуя за прусаком. Наконец Восиньский полез в кобуру за вторым пистолетом, выкрикивая:

– Стой! Иначе пулю в лоб!

Прусак остановился и поспешил упасть на землю, отбросив палаш и бормоча невнятно: «Pardon! Pardon !»

Восинский с пистолетом наготове подъехал и втянул не сопротивлявшегося солдата к себе на седло. К капитану в эту минуту вернулись прежнее расположение духа и спокойствие. На всякий случай он уткнул заряженный пистолет в мундир и медленно двинулся к отряду, предупредив пленного:

– Только веди у меня хорошо, иначе пулю в лоб!

– Чего ради! – смело ответил пленный. – Я никуда не спешу!...

– Что это ты? – стал с интересом расспрашивать Восиньский. – По-польски говоришь?

– Стало быть говорю!

– Поляк?

– Кто его знает! Для драгун я прусак, некоторые считают меня поляком, а на самом деле я из Швидницы в Силезии!... Силезец я, господа!

– Силезец, стало быть поляк!

– Пусть будет так! Ваша воля господская!

– Хм! Глупый хам! – проворчал Восиньский, а спустя минуту добавил: – Как же тебя зовут?

– В эскадроне зовут меня Иоганн, а дома… Антони!...

– Ха, ха! А что же ты, бездельник, так убегал?

– Думал, что французы идут!

– Да ты, видать, недотепа! Неужели не знаешь, что французы как раз затем и идут, чтобы прусаки вас не мучили, чтобы такой дурень как ты мог спокойно дома сидеть?...

– Откуда мне знать? Говорили: победит француз прусака, под ним еще горше придется!... А… а… вельможный пан француз?!...

Восиньский аж пошатнулся в седле от возмущения, а затем, давая волю гневу, схватил силезца за шею и встряхнул его словно грушу.

– Слушай, хам, – крикнул он, – и заруби это себе на носу, что если будешь тут франкмасона из себя представлять и нации путать, я так тебе в морду тресну, что с месяц рта не откроешь. Черт бы тебя побрал!

– Вельможный пан! – умолял силезец, извиваясь в железных объятиях Восиньского. – В полку говорили – французы идут, так мне и в голову не пришло, что вельможный пан наш, прусский…

– Черт тебя подери! – выругался Восиньский и отпустил шею пленного понимая, что с ним не договоришься.

Капитан не спеша добрался до эскадрона, где его уже считали погибшим либо захваченным прусским постом. Дешамп в ответ на приветствие Восиньского буркнул что-то себе под нос и приказал Флориану допросить силезца. Тот, напуганный грозным выражением лица седого полковника и воинственными лицами егерей, плача и путаясь, рассказал всю правду о силах, составляющих гарнизон Ченстохово, полностью подтвердив уже собранные сведения. Дешамп несколько растерялся. Опасения в том, что он находится перед превосходящими силами противника, подтвердились. Малейшая неосторожность могла навести на эскадрон прусаков. Эта опасность оставалась еще и сейчас, поскольку выбитый пост их всполошит. Вместе с тем Дешамп имел задачу изучить движение всей неприятельской армии. Стало быть ему оставалось одно единственное средство: обойти Ченстохово и продолжать разведку.

Полковник размышлял не долго. Он тотчас послал гонцов с проводниками к генералу Мильо, тяжело раненого Левитокса оставил в Грабувке, в хате солтыса . Восиньскому доверил командовать взводом, и приказал ему занять наблюдательную позицию в Грабувке. Задачей Восиньского было отвлечь внимание прусаков и только на следующий день направиться через Врзосово на Ольштын. Если бы Дешампа он там не застал, то должен был дожидаться корпуса Мильо, который будет находиться в окрестностях Крошневиц.

Восиньский охотно принял командование отрядом, хотя одновременно его охватил страх, каким образом он будет руководить французами, не зная ни французского языка, ни хотя бы команд. Дешамп, догадавшись о затруднениях Восиньского, окликнул Флориана:

– Хм! Ведь он не знает языка! Трудная задача… Сознает ли он это?...

Готартовский перевел Восиньскому слова полковника. Восиньский подумал, что Белый готов вновь отодвинуть его на второй план. Он вытянулся, приложил руку к киверу и, собрав все знания французского языка, которые приобрел во время этой короткой компании, молодцевато ответил:

– Oui, oui! Monsieur colonel! Так точно… черт меня подери, если с этими чертовыми конными егерями не управлюсь!...

Дешамп негромко фыркнул и подозвал к себе пожилого вахмистра Флагеле, поручив ему идти с Восиньским и строго следить за распоряжениями капитана… а в крайнем случае самому осуществлять командование. Кроме того он имел длительную беседу с Флорианом, после которой тот отвел в сторону Восиньского и сказал ему:

– Мосць Восиньский! Полковник поручил мне сказать, что верит в вашу подготовку и опытность. И все же в случае, если дело дойдет до стычки, положитесь на вахмистра!... Он справится с командованием. Полковник специально назначил именно вас, поскольку вы можете разговаривать с крестьянами и шляхтой, скорее сориентируетесь в ситуации…

– Ну, ну! Будь спокоен, ваша милость! С кашей съесть себя не дам! – ответил уверенно Восиньский.

Прозвучала негромкая команда. Отряд построился в колонну по четыре и, следуя за Дешампом, Доухараи и Флорианом, стал разъезжаться в разные стороны, постепенно исчезая во мраке ночи.

Один Восиньский со своим взводом остался на дороге, тут же под Грабувкой. Он оглянулся назад. Егеря стояли навытяжку. В первую минуту капитан смутился, однако, не теряя присутствия духа, пришпорил коня, заложил широкий круг вокруг отряда, достал палаш и скомандовал «Вперед!» Словно эхо с правого фланга первой четверки сорвалось с уст пожилого вахмистра непонятное слово. И взвод двинулся по дороге к Грабувке.

Восиньский, имея приказ занять в Грабувке наблюдательную позицию, прежде всего подумал о какой-нибудь подходящей квартире. Потому, добравшись до первой же хаты, стал расспрашивать людей. Показали ему на окраине деревни, сто стороны Ченстохова, жидовскую корчму. Восиньский тотчас к ней поспешил. Приказал вахмистру расставить часовых, а сам поспешно, с большим воодушевлением ввалился в корчму.

Тем временем жители Грабувки, затворившись в хатах, с безмолвным удивлением прислушивались к тому, что происходило в их деревне. Уже неделю с изумлением смотрели они на пробегающие в суматохе прусские отряды, на длинную череду возов и телег. Набегающие волны солдат то и дело цеплялись за их хаты, выбирали их лошаденок, опустошали кладовые, требовали веревок и упряжи, сгоняли людей для поднятия опрокинутых возов, и всегда понуждали торопиться. Неожиданно волны стали редеть, теперь лишь иногда от Лебодна, Трусколасов или Велковицка летел как вихрь отряд кавалеристов либо мчался венгерский возок, без остановки миновал деревню и исчезал за перекрестком дороги, за которым проступала в тумане потемневшая башенка Ясногорского монастыря. Потом на какое-то время все стихло. Крестьяне ломали головы над тем, что бы это могло значить. Корчмарь Шмул убеждал, что снова начинается война, что прусаков побили французы, и что в Грабувку идет какой-то великий и очень страшный Напелион, но этому мало кто верил. Особенно пожилые грабувские мужики, которые еще короля Саса помнили, убеждали общество, что немцы, у которых всяческие лютеранские черти в услужении находятся, побить себя не позволили бы. Словно в подтверждение этих слов от Ченстохова приблизился взвод прусской кавалерии. Приблизился тихо, без суматохи и шума, остановился где-то на шоссе, ведущем в Клобуцк, и словно врос в землю. Толпа немало удивилась этой неподвижности и молчаливости обычно суетливых и шумных прусаков, и стала высматривать, что они там делают. С рассвета до поздней ночи подростки из тех, что посмелее, подкрадывались к прусакам, наблюдали за ними и с новостями возвращались в деревню.

– Ну так что?! – раздавались вопросы.

– Стоят! – звучало в ответ.

Все это не обещало ничего хорошего. Поэтому мужики друг за другом собирали и прятали скотину, а с ней и все, что представляло хоть какую-нибудь ценность для солдата. Юноши ждали только сигнала, чтобы бежать в лес от вербовщиков.

В минуту, когда Восиньский с вахмистром и несколькими егерями ввалился в корчму, она была совершенно пуста. За стойкой, в углу, при свете воткнутой в стену лучины, сидела старая Сапся, скулящая и дрожащая.

Капитан прикрикнул на жидовку, спрашивая корчмаря. Сапся оцепенела, но услышав польскую речь, обрела бодрость и, исчезнув в коморке, через минуту вернулась, выпихивая вперед полусогнувшегося Шмуля.

– Добавить света!... Приготовить еды… горилки… меду!...

– Меду… милостивый государь?! – охнул жид. – Горилки? Откуда ее взять? Я бедный корчмарь… что было, все забрали… ограбили…

– Довольно! – крикнул Восиньский. – Ни звука… Я не шучу!... Если за три минуты не управишься, останешься с дымом!...

– С дымом!... Ой бой! Ой бой! Милостивый государь не обидит бедного еврея! – с криком и плачем вмешалась Сапся. – Посмотри, милостивый государь! Нам и самим без малого неделю в рот положить нечего!... Каждый приходит, каждый забирает!... Только и осталось, что пятеро детей, да немного хлеба с луком!

Восиньский рукой махнул.

– Не выть у меня! Слышали? Повторять не намерен! Одно из двух, либо прикажу вас испечь… либо, – добавил мягче, – заработаете несколько золотых червонцев! Смотрите, здесь водится золотишко,… а здесь – огонь.

У евреев при виде дукатов глаза загорелись. Кланялись капитану едва ли не ниже колен.

– Kikste ! – говорила радостно жидовка. – Видишь! Я сразу тебе сказала, как только милостивый государь вошел, что милостивый государь такой воевода… такой…

– Дальше! Быстро! – крикнул Восиньский.

– Все будет! Тотчас будет! Будет сию минуту!... Уже есть!... Быть может, такая знатная персона прикажет мускатель изготовить? У нас такой мускатель, что во всей округе не сыщете… Пан войский из Клепачки много раз приезжал…

– Заткнешься ты наконец?...

– Уже, уже! Ша! Ша! Ша!

Корчмар с корчмаркой кинулись быстро выполнять приказания капитана. Из глубины избы в комнату для посетителей высыпала целая череда жидяток. Поднялась суматоха и шум. Все суетились рьяно. Комнату осветили, стол накрыли скатертью, ба, даже скамью для Восинского накрыли старым ковриком.

Капитан удобно расселся за столом, а глянув на вытянувшуюся фигуру пожилого вахмистра, махнул рукой и указал ему место на другом конце стола. Вахмистр, отдав честь, присел на краешек скамьи, тронутый оказанным ему почетом.

Восиньский с удовольствием потянулся. Ну, наконец-то он чувствовал себя как дома. Стакан горилки окончательно прояснил чело капитана. Тарелка яичницы ослабила чувство голода.

Восиньский не забыл о своих подчиненных. Вахмистру сам еду и питье пододвинул, для егерей приказал в первую очередь приготовить борща с картофелем и пива согреть. После этого приказал послать за солтысом.

Старый Матеуш Кицяк, солтыс Грабувки, явился мигом, скинув шапку и кланяясь до земли.

Восиньский спросил его о капитане Левитоксе и, убедившись что тот лежит в тепле и уюте под присмотром бабы, принялся расспрашивать его о Ченстохове, о крепости.

Староста поначалу кланялся и тяжело вздыхал, примеряясь к Восиньскому недоверчивым взглядом, но понемногу разговорился.

Весть о раненом офицере в доме старосты и об остановке войскового отряда возле корчмы в мгновение ока облетело всю деревню. Один за другим смельчаки выбирались из избы, подходили к корчме и, ободренные видом разговаривающего старосты, переступали порог гостиной. Постепенно в корчме набиралось все больше народу, толпившегося в отдалении от стола капитана. Крестьяне все доброжелательнее поглядывали на уплетающих борщ егерей.

А Восиньский тем временем потчевался той самой расхваленной арендатором мускателью, многозначительно подмигивая вахмистру и повторяя ему настойчиво:

– Что?! Bon ? Bon?

Флагелет каждый раз вытирал рукавом мокрые усики, поднимался со скамьи и, отдав честь, докладывал с возрастающим воодушевлением:

– Superbe, capitaine !

– А, видишь, медведь! – подхватывал Восиньский.

В корчме стали шептаться, а под конец и говорить все смелее. Лицо капитана слегка покраснело. В голове у него слегка зашумело. Он крикнул еврею:

– Эй! Корчмарь! А дай-ка и этим хлопцам по кварте. Чтобы у них слюни напрасно не текли!

– Ай-яй! Какой ясновельможный пан добрый!... Какой ясновельможный пан благородный господин! – причитал корчмарь с воодушевлением. – Слышите, оборванцы!...

В толпе раздался шум одобрения. Пожилой староста аж по голове себя постучал и отозвался несмело:

– Ясновельможный пан! Я не сегодня и не вчера на свет родился, и в Конецполе, и в Мшыглодах, и в Пилице бывал, но такой доброты на видел, хотя там крутилось много офицеров из «палаты»!...

– Ничего, ничего… Еще и не таких увидишь! – ответил с удовольствием Восиньский. – С пруссачеством покончено! Улепетывают негодяи…

– Чтоб они ноги переломали! – подхватил сбоку корчмарь. – Такие негодяи, разве можно у них хоть что-нибудь заработать? А, простите, ясновельможный пан, правда ли, что к нам должны прийти другие прусаки, что называются французами?!...

Восиньский стукнул кулаком по столу. Арендатор отскочил испуганно.

– Эх ты, жид!... Не видишь?!... Смотри, дурень!... Не видишь разве французов в корчме?...

– Французов? Ой-ей!... Ну, теперь-то знаю!... Извините, а ваше сиятельство, может, сам Напелион?

– Не совсем! – ответил важно капитан. – Но и Наполеон придет!...

– Придет! – воскликнул жид. – Ай вай!... Слышите, хлопцы, сам благородный Напелион придет в Грабувки!

– А! А! А! – послышалось в толпе мужиков, и кольцо крестьян вокруг Восиньского и Флагелета стало сужаться. Корчмарь продолжал удовлетворять свое любопытство.

– Пусть простит меня ясновельможный пан, но что же происходит? Наши жиды говорили, что случилась большая война!... Такая большая война с пушками…

– Глупец, – прервал его капитан. – Француз увидел, что нам прусак докучает, собрался и давай его тормошить… Прусаку казалось, что он справится… ну и потрепали ему шкуру под Йеной, а потом взяли у них Любек, Кистшин, и тогда прусак ноги в руки и побежал, а француз за ним, на пятки наступает и лупит… и валит, не спрашивая!...

– И правильно делает! – одобрил Шмуль, а почесав бороду, снова спросил несмело: – А что, говорите, французы взяли у прусаков?

– Любек, говорю, Кистшин!...

– Что ж это значит, извините, Кистшин!

– Кистшин! Это крепость, господа, мощная, окруженная валами, рвами. Стены крепкие, фосы, орудия…

– И все это они взяли у прусаков?

– Говорю ж тебе, баранья твоя башка!

– Ай вай! Взяли! А почему бы не взять?... Вот ведь французы!... Не обижайтесь, ясновельможный пан, чего бы они не взяли?! Сегодня у меня две курицы и гуся взяли.

Восиньский разразился искренним смехом.

– Черт тебя подери, жид!... Знать тебя не желаю!... Ну, ну! Я заплачу тебе… не бойся!... Только ты берегись, следом за мной потянется еще множество людей… Ха, ха! Вот тогда посмеемся!...

Корчмарь руки потер, довольный тем, что сумел так удачно упомянуть о своей обиде. В толпе крестьян лед недоверия растаял, шептали друг другу – «хороший господин»!

Восиньский раз и другой отхлебнул из стакана мушкателя и снова начал, обращаясь к старосте и крестьянам:

– Так вот, хорошо запомните себе, что французы – это вам не прусаки. Те пришли вас притеснять, подати тянуть, десятину отбирать, рекрутов хватать и всяческие притеснения чинить…

– Верно! Верно, благородный господин! – единодушно отозвались голоса.

– Вот видите! Француз! А француз идет как раз для того, чтобы вас из этой прусской кабалы вызволить! Понимаете?

Крестьяне смотрели друг над руга и молчали. Шмуль поспешил вмешаться:

– Ясновельможный пан, что могут понимать такие глупые парубки! Я им сйечас объясню! Слушайте, солтыс, и вы, Куба… Ясновельможный пан говорит, что все прусаки будут изгнаны из Грабувки, и из Бшежницы, и из Клепачка, и из Янова, и из Старой Кужницы, а может и со всего света! А здесь все будет по-прежнему… Придет к нам наверное сам пан Заремба и известный ротмистр Грабовский, и поручик Залусковский… И больше не будет у нас ни одного прусака, а только самые известные конфедераты!

– А…а… как же ландрат?! – бросил неуверенным голосом староста.

– Ландрат?! – повторил корчмарь, озадаченный неожиданным вопросом. – Ландрат?... Ландрат потихоньку к святому Петру отправился!

Капитан согнулся от смеха, слушая увертливые ответы корчмаря. Жид, видя хорошее настроение Восиньского, продолжал свои толкования.

– Ландрат – это такая особа, это такая персона, которая должна быть всегда. Он может называться мандатариус или староста, но он будет всегда. Это ты, Куба, и ты, Кицяк, помните, что как ранее должны были давать размер, так и теперь давайте, но к вам уже не придет прусак ни за сеном, ни за овцами, ни за крупой, ни за яйцами - а придет только благородный француз или благородный конфедерат! Если у солдат перевернется воз или сломается ось, или порвутся постромки, или поводья, или перевернется телега, или пить ему захочется, либо есть… или будет ему холодно, или жарко – тогда он тоже к вам придет и даст вам расписку… но это будет уже не прусский солдат, а благородный француз!... Понимаете?

В толпе поднялся легкий шум досадного удивления. Восиньский побледнел от гнева и гаркнул сурово:

– Слушай ты, пройдоха!... Надоело, как вижу, тебе по святой земле ходить, хочется тебе повисеть!... Я тебя научу разуму! Флагелет! Сюда!...

Вахмистр сорвался с места и встал, салютуя Восиньскому и ожидая приказа. Охваченный гневом, капитан забыл, что вахмистр… не понимает по-польски, и решительно скомандовал:

– Арестовать его немедленно и всыпать пять плетей!

– Mon capitanie? – спросил Флагелет, не сдвинувшись с места.

Восиньский посмотрел на вахмистра и тихо выругался.

Тем временем корчмарь, пораженный приказом, принялся испуганно шептать:

– Господин генерал! Милостивый благородный господин! Разве я хотел обидеть… да чтоб мне!...

– Молчать! – сурово рубанул капитан, а сориентировавшись в ситуации, добавил спокойно: – В наказание за то, что отважился давать им такие объяснения, должен для примирения дать им по кварте горилки на голову… Иначе не будет пощады! Эй, солтыс! Берите у него бочонок!...

Корчмарь хотел протестовать, однако Восиньский дал знак толпе. Мужики кинулись в чулан, выкатили бочонок и стали угощаться водкой. Шмуль, а следом за ним Сапся и все пятеро детей ударились в плач.

– И выбросить вон из корчмы плакс! – приказал капитан.

Толпа охотно выполнила приказ Восиньского и с шутками вернулась к питью. Шум в корчме усиливался, возле корчмы тоже. Егеря, поев и немного выпив, резвились, смеясь и напевая солдатские песенки. Один за другим пытались завязать разговор с девушками, которые следом за мужиками окружили крыльцо перед корчмой.

Не жалели ни шутливых окриков, ни язвительных колкостей.

– А этот черный, словно дракон… А этот желтый! Щебечут меж собой словно жаворонки! Овсянки! Черти это, боже ты мой! Солома! Щеглы!...

Никто не обижался, никто не злился, не понимая друг друга.
Корчма выплескивала потоки света и клубы пара. Выкрики и смех становились все живее, все громче.

И только капитан вдруг помрачнел.

Мысль о том, что он не может толком найти взаимопонимания со своим отрядом, огорчала его. Восинский понимал, что в этих обстоятельствах он вынужден полностью отказаться от какой-либо самостоятельности в действиях, что скорее пожилой вахмистр, а не он, в данный момент является командиром отряда.

Правда, полученный приказ не относился ни к трудным, ни к запутанным, однако Восинский не оставлял намерения показать «белому барсуку», на что способна народная гвардия! Казалось, вот наконец представился случай, но возникло препятствие, о которое могут разбиться все его замыслы. Нечего и думать о том, чтобы устроить засаду или сыграть какую-нибудь шутку с прусским пикетом. Хуже того, он сам мог оказаться в весьма затруднительном положении.

Изгнанный пост может с легкостью привести многочисленный отряд неприятеля. А тут не знаешь даже как приказ отдать. Эх! Если бы он имел при себе хотя бы дюжину тех испытанных храбрецов из-под Шепетовки!... Да, да! Что делать? Что предпринять? Ну, сидит тут, напротив, эта засушенная французская мумия и глазами хлопает! За неделю, без малого, пребывания в одном эскадроне с французами капитан вроде бы сумел запомнить несколько слов, еще нескольким научил его Готартовский, но разве они могли ему помочь?

Восинский ломал голову в поисках выход из сложившейся ситуации, и наконец решился попробовать назначить смотр. Для этого приказал мужикам принести лучин и хорошенько осветить площадку перед корчмой. Когда этот приказ был исполнен, капитан дал знак вахмистру и коротко произнес:

– Cheval !

Вслед за тем он приложил руку к губам и, подражая звуку трубы, повторил несколько раз:

– Тра-та! Тра-та!

Флагелет понял приказ. Он поспешно вышел из корчмы. Закричал. Раздались призывные звуки трубы, и взвод построился на шоссе в шеренгу по четыре. Восинский вышел удовлоетворенный, вскочил на поданного ему коня и стал не торопясь объезжать свой отряд, размышляя над тем, каким образом привести его в движение. Наконец решительно достал палаш и, махнув им энергично, скомандовал:

– Вперед, марш!

За спиной Восинского словно эхо раздался голос вахмистра, и взвод двинулся с места. Проехав несколько сот шагов, капитан осадил коня, крикнул «Стой!» – и отряд встал. Капитан обрел бодрость и уверенность в себе.

– Понятливые, шельмы! – пробормотал он. – И все же хотелось бы, чтобы с ними можно было поговорить по-людски!

Несколько успокоенный, Восинский слез с коня и дал знак вахмистру. Отряд последовал примеру капитана. Восинский, а с ним и Флагелет повернули к корчме, следом за ними – толпа подвыпивших крестьян, которые высыпали посмотреть на солдат.

Капитан допил остатки мускателя, потянулся раз и другой, и сказал вахмистру значительно:

– Dormir !

Флагелет поднялся, вышел к рядовым и распорядился для капитана застлать скамьи сеном. Мужики, сняв шапки и кланяясь до земли, стали неспешно покидать корчму. Вахмистр удвоил посты. Восинский стал укладываться ко сну. Голова у него потяжелела, глаза застилал туман. Он качнулся раз, другой, и сон склеил ему веки.

Вдруг за окнами корчмы поднялся необычайный шум и гам. Капитан очнулся и схватил пистолет. Флагелет достал палаш. Двери с треском распахнулись, и толпа егерей ввела в комнату упиравшихся пленных. Это был огромного роста и воинственного вида мужик и толстая, приземистая баба. Мужик дергал шестерых вцепившихся в него егерей и угрожающе рычал, а баба громко кричала и бранила державших ее солдат, то и дело добавляя иностранные словечки.

– Sacrebleu! – кричала баба. – Чтоб вас разорвало! Что вы о себе вообразили?! Меня, маркетантку первого батальона первого легиона за шею хватать… что мне с вами, кокетничать, изверги! Canailles!

– Яся! – рычал мужик, скрежеща зубами. – Раздавлю любого!...

– Постой!... Эта босота сама по себе не ходит. Может, найдется здесь какой-нибудь офицер. Да не тяни ты, черт, не то глаз выбью!...

– Тихо, mamo! Тихо! – произнес один из егерей.

– Слышишь, старый! – рявкнула баба. – Эта уродина говорит мне «mamo»! Я урожденная Мушиньская, да не оставит меня святой Антоний, ибо терпение мое сейчас лопнет!

– Молчать! – вмешался капитан. – Флагелет! Веревок! Я научу вас уму-разуму!...

Баба рассмеялась от возмущения.

– Что это вы о себе думаете?... Мне, маркетантке первого легиона… Тьфу! Насмотрелась я в жизни на французов, но такого сброда…

– Отвечай на вопросы толком, иначе – пулю в лоб!

– Пулю в лоб! Смотри-ка! Слышишь, старый… диковинка, посмотрим!... И все же не душите меня! Nom de Dieu! Вас тут без малого полк!...

– Яся! Не болтай! – увещевал мужик, который при виде офицерского мундира Восинского перестал вырываться.

– Это почему же мне не болтать? – кричала баба. – Разве мы у прусаков находимся? Угораздило меня, урожденную Мушиньскую, сегодня такое оскорбление получить, да еще от французов!

– Черт! Будете вы отвечать на вопросы?! – закричал Восинский. – Хотите чтобы вам рот заткнули?... Рассказывайте, что вы за личности?!

– Иоанна Зуброва, маркетантка первого батальона первого легиона, – отвечала она гордо. – А это мой старый растяпа.

– Мацей Зубр, унтер-офицер второй роты первого батальона первого легиона! - поправил мужик.

– Какого легиона? – бросил сурово Восинский, не поняв ответа.

– Какого легиона?! – подхватила с яростью баба. – Слышишь, старый?!... Какого легиона!... Что стоишь как вкопанный! За десять лет пообтирал углов по всему свету, с голоду сдыхал, кровь свою проливал… так тебя спрашивают, из какого ты легиона!!! Из итальянского, господин капитан, не из тхурзовского, не из пецуховского и не из грабковского!

Восинский прикусил губу. Несмотря на явное упрямство и строптивость, пленные начинали ему все больше нравиться. Поэтому он продолжил спокойнее:

– Ну, ну! Это выяснится! Закон войны! Каждый хочет выкрутиться… Если служишь в армии, должен соблюдать закон…

– Так точно – закон! – шепнул Зубр и так вытянулся перед Восинским, что поднял вверх державшего его за плечи егеря.

– Разумеется, так оно и есть, – ответила баба, успокоившись. – Мы тоже не бродяги, не шпионы, а прусаков и сами не прочь из шкур вытряхнуть. Так пусть бы нас пан капитан от этих пиявок освободил.

Восинский дал знак егерям, чтобы отошли от Зубров, и спросил:

– Ну так рассказывайте мне о себе, откуда возвращаетесь и куда едете?

– Где были? – начала баба. – Недели две минуло, как мы вернулись на родину с нашим паном поручиком. Пан поручик по дороге в Варшаву заехал домой и говорит: «Вам следует отдохнуть, вот у меня и оставайтесь, я и без вас справлюсь. Довольно наскитались по свету». Трудно нам было с паном поручиком расставаться, однако кости требовали отдыха, а в деревне по хозяйству работа всегда найдется, так что на дармовом хлебе сидеть не придется… вот мы и остались. Минул день, другой, третий, поручик тотчас дальше поехал, а в доме нас чествуют и старшая пани, и панычи, а уж что старшего пана касается, так он нам покоя не давал, язык буквально колом вставал от постоянных расспросов. И тут я вспомнила, что несколько лет назад, когда мы под Адыга попали в затруднительную ситуацию, поклялась я, что если вернемся с моим старым на родину, то совершу паломничество в Ченстохово. Ну вот и отпросились мы в отпуск, и пошли, поскольку от Равы недалеко. Как раз вчера, когда мы добрались до Ясной Гуры, прусаков набилось в монастырь, что муравьев, и сказали нам, что император уже приближается и что ворота монастыря скоро запрут, поскольку прусаки будут защищаться. Тут я и подумала, что это плохо!... Стыдно было бы попасть прусакам в капкан, да и для души не велика радость. В эдакой толчее Пресвятая Дева вполне могла бы посчитать нас немцами или лютеранами!... Помолившись и отдохнув немного, двинулись мы обратно, оставив дальнейшие молитвы до лучших времен… Идем, а тут навстречу нам прусаки едут… притаились мы под кустом, оружия никакого у нас нет… разминулись мы с ними счастливо. Идем дальше, идем… покуда на нас эти пиявки не напали. Я-то думала поначалу – немцы, а эти парлефранцуют!... Говорю им bon soir! Кричу: «Vive l'empereur! Vive la France!» Где там!... Подняли шум – окружили нас и сюда привели… Вот и вся чистая правла.

– Хм! А что это за поручик?

– Что! Их милость пан Флориан Готартовский!

– Готартовский?!

– Именно он. Письмо от генерала Домбровского вез в Берлин, а сейчас, Бог знает, куда дороги нашего пана завели!...

Восинский сорвался с места.

– Что ж вы, черти, сразу этого не сказали? Готартовский! Готартовский! Эй, жид! Мускателя сюда, и быстро!... И три стакана!... Черт вас дери! Буквально пару часов назад расстались мы с вашим капитаном.

– С поручиком! – поправила баба.

– В том-то и дело, что он получил капитанские погоны.

– И… и… находится здесь?!...

– Через несколько дней встретимся.

– Слышишь, старый?!... Наш поручик капитанские погоны получил… ну и двойные обшлаги, и у сабли золотой темляк!... Иезус! Как же он должен выглядеть! Понимаешь ли, растяпа! Капитанские погоны!... Где же он?... Дитятко мое!... Слышишь, старый?!

– Не говори… Яся! – проворчал Зубр, вытирая рукавом слезы.

Жид поставил бочонок мускателя и наполнил стаканы. Восинский снова разохотился.

– Эх! Что там! Настрадались вы! Ваше здоровье! Вижу, что вы порядочные люди! За вас! Пейте, Зубр! Да и вы не откажите! За примирение!

– Что ж! Отказываться я не стану! – произнесла уверенно баба, принимая стакан. – Только ты, старый, полегче, и к стакану прилипать у меня не смей! Пехотинец из него отменный, но голова соломенная, чуть что – клонится… За здоровье нашего поручика!

Егеря, видя что между Восинским и пленными установились добрые дружеские отношения, отошли в сторону. Мужики, привлеченные шумом, снова наполнили корчму, держались смелее. Зуброва, обретя уверенность и настроение, стала рассказывать капитану о Ченстохове.

– Что там делается, пан капитан, словами не передать! Прусаков набежало с пожитками, с детьми, с возами, так что до стен не добраться… Готовятся осаду держать. Закатывают орудия, чистят оружие, а шуму, криков – без меры!... Командование прусское есть - а как же!... Сам генерал Вагерфельд командует, и штабных много, и других офицеров. Но, как рассказала мне привратница… немцы сильно напуганы, поскольку когда три дня назад кто-то, завидев прусских гусар, крикнул: «Французы!» – так там такой переполох поднялся… – Старый! Отцепился бы ты от мускатели! – Такой переполох, что первым же разъездом можно было всю крепость захватить.

– Первым же разъездом, говоришь?!

– В самом деле, пан капитан, насмотрелась я на такие команды!... Что ни говори, а солдат лишь тогда чего-то стоит, пока его страх не одолел. Много я на это насмотрелась! Сколько раз!... И ведь не кто-нибудь, а старые гренадеры от одного нашего окрика оружие бросали и – ноги в руки!... Иной раз даже выстрелить не успевали… Пыль клубилась перед нами. Думали, что в атаку на нас идут, а они карабины на землю или под мышки и – ноги в руки.

– Ну, ну! Ченстохово многое может выдержать.

– Что правда, то правда! Стены не шуточные!... Ради Бога! Мацей! Не напивайся… Лучше отдай стакан! Не бойся! За воротник не вылью! Превосходный мускатель! Так что я говорила? Ага! Так вот, если бы нашлась горстка удальцов, то при помощи Пресвятой Девы, кто его знает, глядишь, и одолели бы! Прусаки!... Они только говорят об обороне, а с первым же выстрелом сдаться готовы!... Оно и не удивительно, поскольку и впрямь сидят меж двух огней.

– Как же это?

– Да так, с этой стороны их могут атаковать французы, а с той святые отцы пожалуй долго не вытерпят, чтобы у них лютеране хозяйничали и город, чудесами прославившийся, унижали!... Эх!... Пан капитан, мне бы, как урожденной Мушиньской, хотя бы батальончик! Да что там… Две роты, или даже одну!... Уж я бы не утерпела!...

Восинский покачал головой, хотя ему эта мысль на удивление пришлась по душе. Зуброва отхлебнула мускателя и закончила убежденно:

– Пусть меня первая пуля не минует, пошла бы! Неужели не нашла бы поддержки? Разве мало здесь, в деревне, мужиков? Скажете, не пошли бы? Что ж они, еретики какие-нибудь, нечестивцы, чтобы Пресвятой Деве отказать в защите? Верно, старый?!

– Не говори, Яся! – отозвался Зубр, глядя меланхолично на отнятый у него стакан с мускателем. Восинского слова бабы задели.

– Хорошо говорите, Зуброва! – воскликнул он. – Эй! Громада! А ну, ко мне! Солтыс! Слышали, что вам эта женщина сказала?!...

– Слышали! – ответили хором мужики.

– А любите ли нашу Ченстоховскую Деву и Заступницу?!

– Любим!

– Ну так смотрите, какое её бесчестье и оскорбление постигло. Прусаки в святом месте!...

– Верно, знатный господин, – ответил престарелый староста. – У каждого из-за этого буквально сердце разрывается. Отцам-паулинам долго роптать не придется. Пожертвования и церковное имущество их захватили и к вывозу приготовили… Неуж-то кары на них нет?

– Нет кары? Ну так будет! Вперед, мужики! Сбивайтесь в громаду, пойдем монастырь захватывать!... Быстро хватайте колья, рожны, косы, вилы – все пойдем… Уж мы им покажем!

Крестьяне задумались, почесываются и на дверь посматривают… Зуброва подскочила к ним, не в силах стерпеть такого равнодушия.

– Ах вы, сучьи дети! Вы еще размышляете! А я, слабая женщина, первой за дубину возьмусь и пойду! Пойду, не будь я урожденная Мушиньская!... Мало того, что каждый из вас что ни день клянчит, выпрашивает у Пресвятой Девы то здоровья, то урожая, то дождя, то ясной погоды, то помощи в самой малой нужде… и вот она, ваша благодарность? Думаете, это вам не зачтется? Вперед, болваны… вперед, на Ченстохово! Живо собирайтесь!

Слова Зубровой прозвучали как гром среди ясного неба. Толпа мужиков зароптала, дрогнула, словно пробудившись ото сна, и неожиданно громыхнула полной грудью:

– На Ченстохово!...

Восинский тотчас отдал соответствующие распоряжения. Часу не прошло, а перед корчмой уже стояли кучками мужики с топорами, жердями, косами, разделенные на небольшие отряды. В последнюю минуту Восинский вспомнил о пойманном силезце, который лежал под охраной связанный, и приказал привести его.

– Слушай, трутень, – сказал он ему, сурово сдвинув брови.

– За то, что бросил оружие, я тебя отпускаю!... Иди, возвращайся к своим, в Ченстохово! Хотел повесить тебя, но передумал, веревки жалко… на ней твой генерал будет висеть… этот… Вагенфельд! Понимаешь?!...

– Jawohl! – прошептал силезец.

– Молчи и слушай! Скажешь своему генералу, что вся французская армия идет на Ченстохово, и что если ее не сдаст и не упадет мне в ноги, будет висеть… изрубленный на мелкие кусочки! А теперь беги, и поспеши, не то в другой раз поймаю – арапником тебя… Впрочем, стой! Видел, негодяй, императора Наполеона?... Говори!...

Силезец задрожал, глянул на суровое лицо Восинского, на воинственные лица окружавших его егерей, на мужиков, и в пояс поклонился капитану, бормоча:

– Видел!... Excellence !...

Силезцу не потребовалось повторять дважды, тотчас сорвался он с места и помчался по дороге на Ченстохово.
Перед выступлением Восинский приказал корчмаря с семьей запереть в чулане у солтыса, поскольку подозревал его в связях с прусаками.

Спустя несколько минут прозвучали звуки трубы, и при свете множества факелов колонна двинулась.

Впереди ехали четыре егеря, обследуя окрестности, в нескольких сотнях шагов за ними шла толпа самых крепких юношей, их возглавляли Зубр и Зуброва на маленьких, но крепких крестьянских лошадках, следом за ними ехал Восинский с егерями, а уже за ними – вторая толпа мужиков под командованием старосты. Четыре егеря замыкали строй боевого отряда.

Странно и фантастично выглядела эта колонна. Черная, печальная мгла окутала все вокруг, поглотив даже тени деревьев, силуэты деревенских хат и волнистые линии холмов. Ночь опустилась непроницаемая, дождливая, бездонная, ноябрьская ночь. Леса и поля, горы и долы, села и местечки, небо и земля слились в какой-то огромный, необъятный саван. Вдруг на дороге к Ченстохово показалась длинная лента факелов, в отблесках которых сверкали лезвия топоров и кос, белели крестьянские свитки, сверкали косынки устремившихся за отрядом баб.

Колонна двигалась в полном молчании, словно траурная процессия. Вдруг из груди крестьян вырвались слова молитвы:

«Под Твою защиту устремляемся…»

Вырвались, устремились в небеса и поплыли в даль необъятную.

Временами молитва смолкала, переходя в какой-то жалобный шепот, полный жалости, слез, боли и тревоги. Казалось, что целый век неволи на собственной земле вобрал в себя этот шепот, а то вдруг на волнах этого шепота молитва росла, усиливалась и переходила в грозную песнь, гремевшую словно раскаты грома, подобно предвестникам бури – столько было в ней сознания силы, столько веры, столько безграничной преданности воле Божьей, столько уверенности в заступничество Пресвятой Богоматери, что, казалось, от одного лишь голоса падут засовы и заслоны, а прусские солдаты окамененют.

Французские егеря с удивлением и сосредоточенностью прислушивались к шепоту и аккордам песни. Они не понимали слов, но чувствовали, угадывали ее содержание.

В арьергарде егеря украдкой вели меж собой разговор.

– Поют! – заметил один.

– Все внутренности способна перевернуть человеку такая песня! - добавил второй.

– Вот уж не думал. Диковато все это выглядит. Обнищавшие, ободранные! – отозвался третий и посмотрел на четвертого, который ехал понурив голову, прислушиваясь к звукам песнопения, погруженный в мысли о родительском доме, об отчей земле, о Боге – и вдруг продолжил: – Хотел бы я знать, о чем они, собственно, поют?...

– О чем поют? – отозвался четвертый, словно пробуждаясь ото сна. – Ты посмотри на них!... Бесспорно, это их Марсельеза!

Тем временем уже до ворот Ченстохова долетали слова:

«Молись о нас, Пресвятая Богородица…»

Генерал Вагенфельд выстрелом из пушки предупредил приближающегося неприятеля.

<I> <II> <III> <IV> <V> <VI> <VII> <VIII> <IX> <X> <XI> <XII> <XIII> <XIV> <XV> <XVI> <XVII> <XVIII> <Послесловие>