| На главную ... |
| Вацлав
ГАСИОРОВСКИЙ «Ураган» |
|
Глава
I |
|
|
| Вацлав ГАСИОРОВСКИЙ
«Ураган» X Солнце прямыми лучами света и тепла заливало дворец Под Блахой, когда Готартовский открыл глаза и впервые за несколько месяцев осмотрелся вокруг, не понимая, где он находится. Какие-то обрывки воспоминаний о последних приключениях плутали в его сознании, да неясное отражение последнего, достаточно удивительного сна, и тщетно, несмотря на все усилия, пытался он заполнить гигантский провал во времени. Он помнил, как шел над Вислой… была зима… а потом… Потом темнота, непроницаемая, непостижимая, а после нее… эта богатая комната… тепло… солнце. Флориан задумался. Сквозь открытое окно в комнату проникал веселый уличный гвалт, полный стука колес и бравурного лязга оружия. Время от времени весело звучал военный сигнал, от Вислы доносился грохот войсковых обозов, одолевающих новопостроенный мост. Готартовский разглядывал солнечные лучи, которые, просачиваясь сквозь полуприкрытые окна, буквально источали жизнь, играя в полосах света миллиардами неуловимых пылинок, наполняя теплом и ароматом мертвые предметы, а в глазах Флориана каждую линию, контур обрамляли золотисто-голубыми бордюрами, красно-зелеными полосами. Вдруг прямо перед Готартовским появилась тень, на минуту заслонила блеск солнца, а затем, отодвинувшись в сторону, превратилась в фигуру женщины. Флориан с беспокойством присматривался к пришедшей, старательно поддерживая сползающие складки одежды. Незнакомка, казалось, была смущена, сконфужена настойчивым взглядом Готартовского. А Флориан? Флориан тоже с беспокойством пристально разглядывал черты лица незнакомки, нежную бледность ее лица. – Мне отрадно, – тихо сказала дама, – что вашей милости… лучше! Это доставляет мне большую радость!.. Хирург предупреждал пана быть очень терпеливым!.. Звук голоса показался Флориану не чужим. Только необычный акцент и манера выражения его удивили. Дама на шаг приблизилась к Готартовскому и заговорила с кроткой заботливостью: – Не нуждаетесь ли в чем-нибудь? Думаю, что могли бы подышать воздухом сада! Дыхание вернет вам силы! – Милдостивая государыня! – пробормотал Флориан, незаметно отодвигая голову от приторного запаха духов, который достиг его. – Ах! Это вам мешает! Ах, если б вы знали, сколько радости доставило известие о вашем выздоровлении. Готартовский хотел ответить, но в это время двери стремительно рас пахнулись, звякнули шпоры и в комнату вошел князь Юзеф. – Приветствую вас, приветствую, капитан! Силы возвращаются! Меня это искренне радует… – Ваша княжеская милость, сам не знаю, что с собой делать… – Что ты? Что ты, сударь! – живо откликнулся Понятовский. – А помнишь, как меня одурачил? Хо, хо! Общими словами не отделаешься. Такие офицеры нам нужны… – Война еще продолжается? – А как же?! Впрочем, ты целых три месяца знать не знал, что на божьем свете творится. В двух словах всего не перескажешь! Война была и есть, ну и будет. Наши полки получили первое крещение. Генерал Домбровский стойко и доблестно действовал со своим корпусом при осаде Гданьска, бригадир Сокольницкий, майор Довнарович отличились под Вислоустьем. Винценты Красинский сформировал эскадрон конных егерей… а сейчас назначен командиром формирующегося полка. Сорок тысяч солдат под ружьем. Он еще слаб, неопытен, однако силен духом!.. Да, вот еще – за нами Пултуск, Остроленка, Эйлау, и бесчисленное множество мелких стычек. Буря только собирается с силой. – А император?.. – Что император. – ответил князь прохладнее. – Пребывал в Варшаве, принимал депутации. Возможно, не оправдал надежд… однако, кажется, имеет добрые намерения. Не время спорить! Кости брошены… Все двинулись навстречу – победе, славе или гибели… Надо идти! Страна сплотилась, со смирением выносит любое бремя, безропотно жертвует последний грош, лишается последнего имущества. Нет недостатка ни в руках, ни в энтузиазме. Вот только офицеров большой недостаток. Сегодня солдат, завтра вахмистр, послезавтра поручик. Скверная карьера – а иначе нельзя!... Понемногу прибывают люди со службы прусской, дезертиры от австрияков подходят, но этого мало. Пули не шутят!.. Да, да, мосць Готартовский, выздоравливай с Богом, а потом – марш. – Чем же я вашей княжеской милости отплачу? – Вот этим голову себе не забивай! У тебя, у меня и у всех нас есть только один кредитор – Польша! Она требует от нас платы за праздность столетий. Сегодня нет у тебя иных долгов!.. Так что, оставайся у меня, ваша милость! Не исчезай поспешно, чтобы не надорвать здоровья. А когда окрепнешь, явись ко мне с докладом. Силы быстро возвращались к Флориану. Молодой дуб, разбитый ударом молнии, долго стоит почерневший, бессильный, почти что мертвый, но с приходом весны корни направят соки в трухлявый, потрескавшийся ствол, и первый зеленый росток пробьется сквозь обомшелую кору, и вскоре новые побеги он устремляет к небу, навстречу вихрям и грозам одевается в новую корону. Не прошло и недели, а Готартовский уже мог самостоятельно передвигаться по комнате. Первые шаги он делал неуверенно, опираясь на плечо хирурга, однако постепенно мускулы слушались все лучше, поврежденная поясница и плечи заживали, глаза смотрели смелее, яснее. И только в душе, только в сердце Флориана царила зловещая тишина. Готартовский боялся заглядывать в себя, боялся воспоминаний, боялся мыслей, боялся будущего. Тишина иногда бывает зловещей. Чем быстрее поправлялся Флориан телесно, чем больше жизненных сил он обретал, тем более сильная печаль, тем большее отчаяние его охватывали. Часами напролет сидел он у окна, засмотревшись на лазурь майского неба. Временами охватывало его беспокойство о матери, о дедушке, о родственниках. Когда-нибудь найдет ли он их, рассеянных по свету?.. Май подходил к концу. Однажды утром медик, придя по обыкновению осмотреть больного, застал его уже на ногах. – И слово стало плотью! – воскликнул с изумлением хирург имчь пан Дедерко. – Ваша милость, вижу, не шутя отказывал в послушании латинской кухне!.. Наша хороша!.. Вуйцыцкий посинеет от злости… когда увидит вашу милость шагающим по этому свету. Он старый медик, личный доктор его величества короля Станислава… но с легионерским мясом не знаком, потому и допустил изрядный промах! Ха, ха, неделю тому назад встречаю его возле Краковской Брамы – он спрашивает меня о вашей милости – я в ответ губы скривил и озабоченно объясняю, а он глазами стрельнул и говорит: «Nullum remedium! Malaria perpetua… febris intermittens ignis sanguinis! Будь ты гайдамаком, будь капуцином, остается одно – крест выстругать, земли горстку и в яму!» Я ни слова, хотя у меня аж селезенка от смеха танцует! Вот радость будет!.. – Мосць Дедерко, мне с вами до конца жизни не рассчитаться! – Ну, ну! Что вы, ваша милость! Мужик стреляет … ну вот и все!.. Благодарите Бога! Разве нет? Simplex servus – ни чуть не более обычной деревенской бабки в сравнении с божьими провидением, только и всего. Что должно уродиться, так и без бабки уродиться! Якобы наука, якобы искусство, а скорей всего – гроша ломаного не стоит. Подвернется горемыка… вкруг него все медицинские умы разом приспособятся. Поясницу ему железом обкладывают, пиявки ставят, кровь пускают… масло, перец, опиум, собачья петрушка, волчья вишня, горячий пепел и что в итоге? Думаешь, что помог ему, а он тем временем глаза вытаращит, чихнет раз другой и отправляется ad patres ... Сейчас, сейчас, мосць Готартовский, вам конечно не терпится в свет… Не задержу, вот только осмотрю еще раз вашу милость!.. Дедерко приступил к прослушиванию. – Превосходно! – вынес он заключение. – Меха, а не легкие! Пульс словно молот, стучит тихо и ровно как часы! А теперь – к мяснику, в погребок, к борщу, к зразам, к машлачу !.. Флориан не заставил дважды повторять себе этот совет. Привел в порядок свой старый егерьский мундир, опоясался саблей и вышел в город. Варшава бурлила жизнью, задором, надеждой, полной грудью вздохнув под управлением Административной Комиссии, состоявшей из маршалка Малаховского, военного директора князя Юзефа и французского губернатора генерала Лемаруа . Лихорадочная работа кипела в каждом закоулке мазовецкой столицы – работа, предпринимаемая с одной единственной целью, проникнутая единым духом и направляемая одной мыслью – созданием такой армии, которая не только убедила бы Наполеона в верности, но которая сумела бы грудью заслонить предоставленную свободу и вызволение из-под прусского гнета. Толпы мундиров наполняли улицы, колонны новобранцев тянулись с утра и до поздней ночи. Князь Юзеф приучал молодых солдат к дисциплине и исполнительности. Занятия, наряды и церемонии не прекращались ни на минуту. Старый капитан Куртц как вихрь носился на взмыленном коне по улицам города, инспектируя расквартирование, учения, первые инструкции для вахмистров. Что ни день появлялись новые цвета, что ни день добавлялось фельдцехов и эполет, с каждым днем вид отрядов становился все краше, благороднее. Оказавшись на улице, Готартовский был поначалу ошеломлен царившим гомоном, однако постепенно и ему передались веселье и задор. Он поправил шапку, рукой оперся на рукоять палаша, шпоры стали звонче позвякивать. Флориан миновал статую короля Зигмунта, гауптвахту под Бернардинцами и спустился в узкую горловину Краковского Предместья к Уяздову. Перед Казимировским дворцом внимание Флориана привлекла кучка офицеров, беседующих с необычайным оживлением. За время своей долгой военной службы Готартовский насмотрелся на различное обмундирование, знал подробно крой мундира и цвета всех европейских держав, но вот… таких, в какие были одеты эти офицеры, в глаза не видел… На первый взгляд они напоминали прежних улан… но где там! Готартовский даже приостановился, чтобы насытить взгляд зрелищем великолепной униформы. А зрелище было отменным. Четыре офицера – юноши загорелые, гибкие, ловкие, рослые. Четыре белых цапельных плюмажа сверкали на солнце и празднично подрагивали над рогатыми кармазиновыми шапками, стегаными и окаймленными серебром. Белые облегающие куртки с богато расшитыми кармазиновыми воротниками и такого же цвета лацканами на груди, обрамленными тонкой серебряной тесьмой, были перепоясаны матерчатыми белыми поясами с кутасами, соединненными с серебряными темляками палашей. Кармазиновые брюки, отороченные по бокам белыми лампасами, аксельбанты, размашисто переброшенные через правое плечо, серебряные патронташи, повешенные через плечо, позолоченные цифры и орлы над козырьком шапок – все это складывались в наряд богатый, импозантный, изысканный, рыцарский, барский. Всего лишь два цвета – белый и кармазиновый – использовались в этих мундирах, но от них исходили такая гармония, такое великолепие, что трудно было оторвать взгляд!.. Еще и потому потому, что из этих высоких стро йных воротников, из-под молодцевато надвинутых шапок выглядывали молодые лица со сверкающими, ясными взорами, горящим румянцем, а кое-где на щеках вился шелковый пух. Флориан рассматривал их с удивлением, тщетно стараясь угадать, к какому роду войск принадлежали эти великолепные офицеры. В это время один из стоявших спиной к Флориану, самый высокий из горстки, обернулся, бросил взгляд на Готартовского и крикнул весело: – Хвала Всевышнему духу Господа Бога! Флорек, от моря до моря!.. Дай же я тебя обниму!.. Прежде чем Готартовский успел ответить, Хермелаус Иордан уже стискивал его в своих объятиях, крича весело: – Чтоб тебя!.. Куда ж ты от нас подевался, от моря до моря? Вицек! Смотри же! Второй Иордан подскочил приветствовать Готартовского. Два оставшихся в стороне офицера также приблизились к Флориану. Готартовский не мог слова произнести, заглушаемый Хермелаусом, который повернулся к товарищам: – Смотрите, братцы! Это же Флориан Готартовский! Словно с неба свалился, подобно духу – от моря до моря! – нам явился!.. Пан Северин! Мосць Выбицкий! Флорек… ты помнишь Фредра? Не при тебе ли мы начали спор?.. ну вот и вдохновились на дружбу… Кальвинист… поскольку он кальвинист, но отличный товарищ. – Постой! – нетерпеливо прервал разговорчивого брата младший Иордан. Однако Хермелаус продолжал говорить: – Флорек! Имей в виду… ты поступить к нам… слышишь? Такие нам нужны. А? Как? Поступаешь? – Да, да! Действительно. С нами, – поспешно подтвердили Фредро и юный Выбицкий. – Где? Куда? – Ты что же, с неба свалился? И тебе не стыдно пугать людей этим жалким егерьским мундиром, от моря до моря!? Пойдешь и баста! Там пропасть знакомых, родственников!.. Ба, кого там только нет!.. Вот Фредро – он кальвинист… но, повторяю, отличный товарищ, имчь Лукаш, сын комиссара и посла Выбицкого. Павел Ерзмановский, адъютант маршала Дюро, Козетульский, Красиньский Петр, Любеньских трое, Николевский, Рудовский, двое Варских, Вицус Шептыцкий, Хемплов целых трое, Мерзеевских тоже трое и трое Романовых!.. Да, еще двое славных Соколовских – Куба и Стах! Всех не перечислить! Кто жив, все просятся, от моря до моря, валят отовсюду. И ты должен идти к нам. Смотри же… это один мундир, а кроме него есть еще три!.. Тебя возьмут. Еще бы не взяли!.. – Дай же ему ответить, – вмешался Фредро. – Тут не место для беседы, идем ко мне, на квартиру! Бутылочка у моей хозяйки найдется! – Виват, кальвинист! – Хермелаус уже подгулял! – ответил кисло Фредро. – Северинчик, не ворчи! Дай я тебя расцелую!.. Ты выше меня званием, хоть и кальвинист! Впрочем, Флорек с нами – напьюсь наверное. – И пойдешь на гауптвахту. – Вицек, не задевай за живое! – Но тогда вас поймает капитан Куртц, – заметил Выбицкий. – Ну и что?!.. Меня, поручика гвардейских шеволежеров … он тронуть посмеет? – Хм!.. А Михалек Пфайфер… в таком же звании, и получил двое суток. – Королевич мой следкий! Не пугай! «Файфер », пожалуй, мог подчиниться Куртцу… Но только не я!.. – Не хочу ссориться с Куртцем. – Королевич мой, тише!.. Флорек, от моря до моря, ты даже не знаешь, кто перед тобой. Это же наш «принц», сын имчь пана комиссара и всемилостивейшего государя Выбицкого первого. Сын посла нахмурился и сказал коротко: – Хермелаус, родителя моего не трогай. – О-о-о! Милый мой королевич, от моря до моря… Я же не хотел тебя обидеть, разве я зверь, чтобы людей кусать, а что к отцу твоему имею столько почтения, так дай Бог.. чтобы все к нему так относились. Флориан, отвыкший от беспорядочных бесед, был сначала словно ошеломлен, однако и к нему постепенно возвращались воодушевление и жизнь. За бутылкой он разговорился и принялся с любопытством обо всем расспрашивать. Из шумных ответов выяснилось, что по приказу императора Наполеона создан полк шеволежеров императорской гвардии под командованием имчь пана Винценты Красинского, что в полк, откликаясь на призыв князя Юзефа, изо всех уголков страны спешила молодежь, предвкушая на глазах такого выдающегося владыки и повелителя счастливую судьбу и снедаемые жаждой отличиться, что полк шеволежеров формируется в спешке, поскольку вскоре двинется за Наполеоном, что в это постановление императора несомненно служит доказательством высокой благосклонности Бонапарта, коль скоро он пожелал, чтобы при его особе была польская молодежь, что ряды полка открыты для всех, поскольку князь, равно как и полковник смотрят не на состояние, не на родовитость, но на высокие достоинства и благородство новобранцев, что полк получил щедрое содержание, а в правах и привилегиях был сразу приравнен с гидами императора. Северин Фредро первым прервал сбивчивые и шумные рассказы. – Позвольте, – сказал он, – его милости капитану хоть слово сказать! Узнаем от него, что делал, куда запропал. – Верно, – согласился Хермелаус Иордан. – Флорек, от моря до моря… Твой черед! – Просим! Просим! – уговаривал Лукаш Выбицкий. Готартовский вкратце рассказал, как угодил в жестокую лихорадку и несколько месяцев пролежал во дворце Под Блаха, а когда Хермелаус пристал к нему, чтобы не скупился на интересные подробности о своем пребывании под одной крышей с князем Юзефом, ответил кратко: – Простите! Тяжело мне сейчас. Сегодня первый день как на свет белый смотрю, и стыдно признаться – собственные заботы лишают меня радости повседневной жизни. – Знаем! Знаем! – согласился Фредро. – Разговаривали мы о вашей милости с имчь паном Дзевановским! – поспешно прогремел Хермелаус. – Вот сорви-голова, от моря до моря. Дзевановский тоже с нами в полку!... – Он здесь, здесь, говорите? – И не просто здесь. В нашем полку!.. Капитаном… от моря до моря!.. Очень высокая честь, если бы захотел пойти в надвислянский легион, без сомнения стал бы полковником. Сейчас под командой Малаховского, командует третьей ротой. Ёндрек Неголевский у него в подчинении!.. Ну, скажу тебе, личность, от морядо моря! У самого императора в большой милости. Флориан, не обращая внимания на выкрики Хермелауса, обартился к Фредре: – Дзевановский здесь служит? Здесь? Где его искать? Мне бы к нему как можно быстрей. Пусть вас не удивляет мое нетерпение, однако кто знает… только он может предоставить… желанные известия! – Капитан Дзевановский квартирует при штабе полка в мировских казармах… Понимаем ваше нетерпение и задерживать вас не будем, но… позвольте проводить вас к пану Яну. Офицеры незамедлительно двинулись в сторону мировских казарм. Капитан Дзевановский как раз устраивал смотр вновь принятых шеволежеров, когда ему дали знать о прибытии Готартовского. Он тотчас передал свои обязанности поручику Рудовскому, а сам выбежал к Флориану. Они приветствовали друг друга сердечно, смотрели друг на друга долго, пытливо и безотчетно перевели разговор на повседневные дела. Флориан хотел спросить о новостях, однако внезапно страх его охватил. Печаль, опустившаяся на широкое лицо Дзевановского, не предвещала ничего хорошего. И все же неопределенность не давала Готартовскому покоя. Он выбрал минуту, когда юный Выбицкий стал рассказывать о своей службе под командованием генерала Домбровского, под Гданьском, и незаметно отвел Дзевановского в соседнюю пустовавшую комнату. Дзевановский не стал дожидаться вопроса. – Знаю, знаю… чего от меня ожидаете! – сказал он значительно. – Иногда самая печальная весть лучше неопределенности. Флориан побледнел. – Мужайтесь, мужайтесь! Пан Флориан… Пути Господни неисповедимы. Не нам, ничтожным созданиям, судить о них! Что тут скрывать от вас? Только Бог в состоянии вас утешить. – Расскажите, расскажите мне все! – глухо сказал Готартовский. – Что ж, вам известно, что после моего отъезда пани тетушка с Зоськой попали в руки к прусакам… якобы виновные в том, что укрывания меня, а на самом-то деле по подстрекательству прусского шпиона, некоего Карлевича, который давно местью ко мне и к покойному дядюшке пылал. Посланные вами Зубры искали, я познакомился с ними и рассказал о Карлевиче, справедливо полагая, что он один знает, что происходит с женщинами. Зубры живо ухватились за мои сведения, нашли Карлевича и, изображая из себя прусских посланцев, добрались аж до тайника, в котором этот негодяй заточил безоружных женщин, готовясь к худшим делам. Что там дальше произошло, не знаю, поскольку подробности узнал из уст Карлечива. Так вот, он под пытками сообщил, что Зубров привел к себе, чтобы помочь им переправиться на другой берег Вислы, однако когда ночью отошел, чтобы найти брод, поскольку реку едва лсковало льдом… Зубры убили его приятелей, обокрали его и с полковницей и Зоськой пустились по льду… Карлевич, как он рассказывает, хотел их спасти, однако вода поднялась и он сам едва не расстался с жизнью. – Стало быть, говорите… – Утонули все… Готартовский охнул. Дзевановский схватил его за плечи. – Пан Флориан! – сказал он с глубоким чувством. – Вы мужчина… Смотрите, я тоже остался сиротой… Они одни были у меня на свете. Не поддавайтесь отчаянию! – Она единственным светом для меня была!.. Мне без нее не жить!.. – Бога ради! Стыдитесь этих слов. Вспомните о матери вашей… о семье, о земле, за которую сражались столько лет. Готартовский был словно оглушен. – Утонула, бедняжка… а старик – добрый… верный товарищ, опекал меня… как родной. И зачем я не умер… прежде. – Иезус Мария! Не кощунствуйте, не призывайте смерть! Вы же христианин! – отчитывал строго Дзевановский. – Я тоже, – произнес с тихой болью Флориан, – пойду, пойду искать одного… вечного успокоения. – Нет, нет! Вы так говорить не смеете. Лучше молитесь за них и за себя. – Пан Ян!.. Расскажите о них еще… все… – Что вам рассказать?.. Зачем увеличивать боль… Я сделал все, что только возможно, чтобы выяснить правду… Тщетно, Карлевич очевидно не врал. Схватила его французская полевая жандармерия. Пан Мошиньский следствие вел строго. На пепелище усадьбы Карлевича найдены тела его разбойников, наткнулись на колчья одежды в разломах льда. А трупы не найдены. Почили на дне реки. Было предположение, что, возможно, и вам, пан Флориан, какую-нибудь обиду они нанесли. Карлевича живьем жгли… слова о вас не сказал, уверял, что в глаза вас никогда не видел. Видя вас сейчас, глубже утверждаюсь во мнении, что он говорил правду. По-настоящему фальш только в том, что Зубры ограбить его пришли. Наказание Господне!.. И все же, если как я вы присутствовали при допросе этого злодея, то, быть может, убедились бы, что Провидение и тут безоружных женщин не оставило. Карлевич давно уже поклялся отомстить нашей семье!.. Дело давнее! Тогда еще был жив мой дядюшка светлой памяти полковник… Карлевич был в его доме слугой. И допустил скверный поступок. Полковник разгневался, приказал сто плетей ему отсчитать, а избитого в кровь, босого прочь от себя выгнал. Отсюда ненависть. Так вот, когда тетушка с Зоськой попали в его лапы, он хотел отомстить… и… конечно, нашел подходящее время… а тут Зубры на него свалились! Легче им было смерть обрести, чем позор… – Где же этот злодей? – бросил сквозь зубы Флориан. – Полевым судом был приговорен к смерти… однако, как всегда бывает при становлении нового правительства… неразбериха и замешательство были велики. Карлевич, находясь под арестом, нашел какого-то товарища по прусским временам и с его помощью ушел. Даже удивление берет, поскольку покалечили его жестоко… на следствии. – Все пропало. Я тоже был близок к смерти… Зачем меня у нее вырвали!.. – Пан Флориан! Вы разве безбожник? Глаза Готартовского затопили слезы. – Нет! – сказал он, подавляя в себе терзающее отчаяние. – Только не знаю, чем заслужил себе это у Бога… – Помните о вашей матери!.. Я более близких родственников не имел… тетушка была моей опекуншей… Зоська – сестрой!.. Утешать вас не буду, не умею и не могу, однако так вам скажу: поступите без промедления… на службу. Там, среди забот, без отдыха… в военной суете постепенно придет утешение!.. Об одном вас просил бы … поступайте к нам, в шеволежеры. Мне бодрее будет… много близких родственников найдете… и слышно, что в праздности пребывать не будем… Готартовский вроде бы слушал, но душа его разрывалась, а горечь и печаль заливали сердце. Дзевановский живее настаивал: – Была бы воля, хватило бы стойкости, а печаль минует, придет забвение. Флориан вздрогнул. – Забвение, говорите?.. Есть ли такая сила, которая позволила бы забыть?.. Дзевановский испугался горечи, которая прозвучала в голосе Флориана, и ответил с силой: – В таком сулчае беру вас в полон!.. Еще сегодня представлю полковнику все дело. Князь вашу милость поддержит. – Нет – не сейчас! Оставьте! Дайте сердцу выплакаться… Пойду… уж лучше бы в огонь!.. Да, князя еще за гостеприимство необходимо поблагодарить и за жизнь… Капитан шеволежеров умолк. Горячо обнял Готартовского и вызвался проводить его до дворца Под Блаха. На следующий день Готартовский рано вскочил на ноги и, выяснив у камердинера, что князь уже встал, приказал немедленно доложить о себе. Понятовский принял Флориана доброжелательно, хотя и с оттенком легкого холода. – Очень рад, – начал он первым, – что вижу вашу милость во здравии… Мне уже говорили о вашем намерении поступить на службу. Это доставило мне большую радость. Еще сегодня получишь навзначение командиром батальона в четвертый егерьский полк надвислянского легиона… с зачислением в штаб… поскольку я убежден, что ты окажешь большую пользу при формировании полков… Как действующий офицер будешь получать жалованье. Сверх того думаю, что повышения долго ждать не придется. – Ваша княжеская милость… – О, не благодари меня, прошу… майор… Достоинства твои мне известны. – Ваша княжеская милость… вы благосклонны ко мне, однако хотел бы… – Будь спокоен, – прервал его Понятовский. – Все будет, как ты задумал. Более чем на час тебя не задуржу… Полк твой расквартирован в стране, стало быть смело можешь подумать о себе!.. Это подразумевалось. – Разрешите, ваша княжеская милость? – Что еще? – спросил с оттенком неудовольствия Понятовский. – Я… ни звания этого, ни милости этой принять не могу. – Почему? Я знаю тебя, и за столько лет заслуг надлежит тебе… – Ничего мне не надлежит! – выпалил Флориан. – Я не знаю, кто был таким неудачным переводчиком моих мыслей и намерений. Я сюда с совершенно иным предложением приехал. – Говори, сударь, прошу. – Хотел бы в гвардейские шеволежеры… – В шеволежеры! Нелегкое это дело, поскольку все офицерские должности заняты, хотя… сделаю все, чтобы помочь вашей милости. Хвалю это решение, однако имей в виду, что полк после формирования незамедлительно покинет страну. – Именно поэтому с особой силой осмелюсь просить. Князь посмотрел на Флориана изумленно. – Однако смотри, все высшие должности уже заняты… ждать придется… – Мосць князь… высказывая просьбу о зачислении меня в полк шеволежеров, я и не думал об офицерских эполетах, ибо я – офицер пехотный, и только волею случая временно выполнял обязанности переводчика и проводника в эскадроне егерей под командованием полковника Дешампа… посему, службу свою хочу начать… рядовым. Понятовский прервал его резко: – О чем ты, сударь? Что задумал? Откуда у тебя в голове такие мысли? Хочешь сменить род войск – поступай в надвислянские уланы… там, по крайней мере, найдешь должность, соответствующую твоим заслугам! – Ваша княжеская милость, на меня обрушилось большое несчастье… суровая служба нужна мне, чтобы с ума не сойти. – Ну так расскажи мне, сударь. Может, почомь в чем требуется?!.. – Нет, нет, мосць князь… этого никто не отменит!.. Где смерть ступила, там… – Мосць Готартовский, я на этой пойти не могу… – Умоляю как о самой большой милости… – Не смею настаивать, но… оставь это времени. О намерениях твоих расскажу полковнику Красинскому и гросс-майору Дотанкуру… Семнадцатого июня выступит первый эскадрон… не знаю, вероятно, ты мог бы с ними отправиться… Поверь, я испытываю к тебе самую искреннюю доброжелательность. Прощаясь с Флорианом, Понятовский хотел поддержать его деньгами, однако Готартовский не принял. От князя Флориан тотчас отправился на квартиру к Дзевановскому, рассказал ему о своем решении, сразу предупредив, что на какое-то время собирается отправиться в Готартовичи, намереваясь найти там какие-нибудь известия о матери, а кроме того подумать об обеспечении для новой службы. После временного затишья, уже в первых числах июня под Браунсбергом грянули залпы ротной стрельбы российской пехоты, атакующей предмостные укрепления Шпандау. Это было как бы сигналом для новых схваток. Вслед за Шпандау наступил бой под Ломиттеном, Гуттстадтом, Вольфесдорфом, Амтом, Альткирхеном, Деппеном, Глаттау и, наконец, Хейльсбергом. Французская армия под предводительством маршалов Нея, Бернадотта, Сульта, Мюрата и Даву, а также опытных генералов всюду удержалась на позициях, несмотря на яростные атаки великого князя Константина и молниеносные движения корпусов Бенигсена, Каменского, Багратиона и Горчакова. Бонапарту мало было этого превосходства. Он желал и искал великого сражения, которое позволило бы ему продиктовать условия мира. Однако нелегкое это было дело. Бенигсен сражения избегал, не желая ставить на весы судьбу своей армии, и отступал к Крулевцу, отбиваясь от авангардов наступающих на него корпусов. Во Фридланде российский командующий неожиданно застал девятый полк французских гусар, и считая, что это остатки ранее разбитого под Хейлсбергом корпуса Удино, вытеснил их из города. Затаившиеся Удино и Ланн с Мортье немедленно открыли ружейный огонь, чтобы втянуть Бенигсена в битву. Бенигсен действительно развернулся в боевой порядок и атаковал маршалов. Превосходство сразу перешло на сторону российской армии. Ланн с Мортье собирали остатки сил, чтобы удержаться на позициях. Так продолжалось до пяти часов после полудня… Бенигсен, видя свой несмоненный перевес над противником, оперся на стены Фридланда, не опасаясь даже того, что сразу за местечком находятся воды Али, что переброшенные понтонные мосты могут не выдержать быстрого отступления, что день четырнадцатого июня был годовщиной Маренго! Канонада не прекращалась. Удино, Ланн и Мортье в любую минуту могли поплатиться за свою смелость поражением. Тем временем Бонапарт под прикрытием битвы, за лесами, окружавшими поле сражения, посылал колонны войск, которые, описывая большие полуокружности, подкрадывались к российской армии и ожидали сигнала. Солнце уже начинало клониться к западу, когда поставленная в перелеске батарея артиллерии генерала Сенармона известила о прибытии Бонапарта. Безмолвные леса пришли в движение, сверкнули стальными лезвиями штыков. Дивизия драгун Груши ринулась помогать дрогнувшим шеренгам Ланна. Новые каре выросли вокруг армии Бенигсена. Ней атаковал овраги, в которых стояла российская гвардия. Маршан вцепился во фланг российской дивизии и теснил ее к Али, Дюпон атаковал орудия. Мортье, поддержанный новыми дивизиями, стал сражаться с Горчаковым не на жизнь, а на смерть. Два часа продолжалась кровавая борьба, два часа мужество боролось с мужеством, медь с медью, сталь со сталью, грудь с грудью. Наконец правое крыло российской армии дрогнуло, пошатнулось, еще раз попыталось под громовой командой полководцев оказать сопротивление. Тщетно. Генерал Перрен под руководством Нея зарабатывал себе маршальский жезл. Бертье , князь Невшательский, бросался в самый сильный огонь, желая быть достойным титула военного министра Наполеона! Правое крыло Бенигсена еще держалось, поддерживаемоем огнем орудий, направленных на Нея. Однако тот уже не позволил удержаться. Вскочив на коня, он ударил шпорами, как вихрь вырвался из толпы окружавших его адъютантов… и с поднятой саблей, без шляпы, с развевающимися волосами возглавил новую атаку. Сульт наступал с фланга. Двадцать пять российских генералов пало. Правое крыло смялось и под натиском французов стало пятиться за Али… Тем временем Мортье уже истреблял левое крыло и занимал Фридланд… Солнце зашло. Битва еще продолжается. Горят мосты, языки пламени лижут брошенные дома местечка. Орудия переливаются в зловещем зареве, в море огня, крови и железа клубятся людские тела. Солдат сражается уже лишь за чтобы умереть достойно. Но не прусский солдат и не прусский генерал Лесток! Тот после неумелых перестроений своего корпуса, после третьей атаки северного легиона отдал шпагу Домбровскому. К полуночи умолкли орудия. Остатки армии Бенигсена стали пятиться под Крулевец, не предполагая, что там, на дороге, подстерегает еще и кавалерия Мюрата, которая будет их преследовать и терзать вплоть до Тильзита. Бонапарт объезжал поле битвы в сопровождении Дюрока , Бессьера и Бертье. Следы раздумий блуждали по ясному лбу победителя. Глаза его печально смотрели на эти тысячи людских существ, которые оказались здесь у его ног, которые отдали последнюю каплю крови, чтобы увить его лаврами, чтобы придать его славе новый блеск. Горы трупов то и дело обозначали места, где решался исход битвы, где натиск был сильнее всего, где оборонялись геройски. В полумраке светлой июньской ночи, на зеленом руне полей отчетливо выделялись обширные разноцветные круги, похожие на цветочные клумбы… Здесь голубые мундиры французских драгун украшены красными жупанами смоленских казаков, там золотые кирасы преображенцев перемежались в смертных объятиях с темнозелеными пилотками вольтижеров, а там белые жилеты и белые ремни обозначали кровавую жатву артиллерии Сенармона, нагроможденные над оврагами скопища людских и конских тел свидетельствовали о работе российской гвардии. Поле битвы выглядело словно омертвелым. Лужи крови свертывались, тела остывали, закопченные порохом, забрызганные кровавым месивом; на лица павших нисходило величие смерти, оно стирало следы боли, разглаживало гримасы. Иногда среди скорбной тишины еще доносился тихий стон… а иногда – протяжный… последний вздох умирающего. Со стороны французского лагеря уже потянулись зловещие тени могильщиков. – Дюрок! – обратился Бонапарт к ехавшему следом главному гофмаршалу. – Смотри, сколько жертв!.. – Ваше величество, годовщина Маренго! – Да, да! Достойно ее отметили. Наполеон направил коня к пепелищу еще горящего Фридланда. В ту же минуту из-за перелеска показались тени трех всадников в генеральских мундирах, при виде императора они остановили коней. – Кто едет? – Удино, Перрен-Виктор и Домбровский! – ответил басовитый голос. – Подойдите. Всадники двинулись к императору и осадили перед ним коней, приветствуя монарха. – Удино! Ты проявил чудеса храбрости, где бы ты ни показался, не было необходимости беспокоиться о чем-либо, разве что о тебе самом!.. – Сир! Я хотел лишь выполнить свой долг!.. – За Остроленки ты стал графом, за Фридланд назначаю тебя губернатором Эрфурта. А ты, Перрен, стал маршалом. Бертье! Подготовь назначение на подпись!.. А! Генерал Домбровский, как ваша рана? – Забыл, что она была! Бонапарт чуть тронул коня и выдвинулся вперед, указывая на широкую поляну, устланную трупами прусских солдат, обратился к сопровождавшим его маршалам и генералам. – Смотрите, тут лежат остатки армии Фридриха Великого!.. Домбровский! Будь он жив, возможно, такой жатвы и не получилось бы… – Под вашим руководством, ваше величество, иначе и быть не могло!.. – Великий день! Великий! – повторял задумчиво Бонапарт. Вдруг быстрый взгляд его задержался на маленьком пригорке возле поляны. Наполеон пришпорил коня. На том пригорке, устланном телами погибших, разыгралась удивительная сцена. Посредине лежал юноша в уланском мундире, прижимая к кровоточащей ране на груди рукоять сломанного палаша. Губы его шептали какие-то неуловимые слова, полуприкрытые глаза поблескивали печально. Тут же рядом с юношей, из-под распластанной конской туши полз седовласый старик – дрожащий, одетый в цвета калишского воеводства. Левая нога старика была перевязана тряпкой. Рана его, как видно, была тяжела, поскольку из груди старика временами вырывался глухой стон. Старик упирался руками, замирал, терял сознание. И все же что-то влекло его к этому шепоту юноши. Ему не было дела до того, что рана, не смотря на повязку, кровоточила все сильней. Он боролся и полз. С противоположной стороны другая тень также продвигалась к юноше. Это был пожилой офицер легиона. Его исхудавшее, сморщенное, почерневшее на солнце лицо в зареве разгоревшегося над Фридландом пожара показалось каким-то призраком, грозным явлением. Легионер левой рукой закрывал разорванный бок, правой - опирался, а на ногах устоять не мог, полз на коленях, с трудом лавируя меж грудами человеческих тел. – Люди! На помощь! Спасите! – стонал старик. – Пресвятая Матерь… дай мне сил… без сомнения это тот бутуз!.. Ну, подожди, озорник, уши тебе надеру! От всяческих злых случайностей соблаговоли нас избавить. Настигла тебя все же! Шалопай, негодник! Матушке горе такое сотворить!.. Военной службы малышу захотелось! Господи, будь милостив ко мне, грешному! Иезус… дозволь, как-нибудь дотащусь! Старик тяжело дышал. Глаза его с отчаянием всматривались в светлое лицо юноши, позолоченное всполохами пожара. Сухие, жилистые руки упирались решительно, жилы на лбу набухли. Собрав остатки сил, он добрался до юного улана. Наконец-то… склонился над наполовину умершим телом. Седая голова задрожала, из-под тяжелых век крупная слеза упала на лоб юноши. Должно быть, она была наполнена мощью молитвы и безмерной болью, ибо улан вдруг открыл глаза и посмотрел на старика жалобно. Губы его зашевелились… – Дедусь… пришли… Старика охватила дрожь, из груди его вырвался крик. – Господа! Кто в Бога верует, спасите!.. Хлопчик мой сердечный умирает! Всемогущий, всевечный Боже… меня… меня забери с этого света! Подари жизнь… малышу! Воды!.. – Que diable! Sacrebleu! – ответил с противоположной стороны голос легионера. – Сейчас! Пусть выкарабкивается. У меня манерка!.. – Благодарю, господа!.. Бог вас послал! Едва дышет... дитя! Дождался утехи. Офицер легиона сумел наконец приблизиться к улану. С трудом отстегнул повешенную через плечо манерку с водой и влил ее в рот улану. Юноша вздохнул глубже. – Non de chien! Оправится! – проворчал легионер. – Прусский штык! Есть повязка? Ждите! Будет!.. Легионер разорвал мундир и оторвал кусок ткани от своей рубашки… затем вытащил заряд из патронташа, разгрыз и порох высыпал на ткань. – Словно калечит, а лечит, – бросил он сквозь зубы, после чего, не обращая внимания на старика, который с беспокойством следил за каждым изменение в выражении лица легионера, стал осматривать раны юноши. Улан во второй раз открыл глаза и посмотрел ясней, отчетливей. – Дедусь сердится? – сказал тихо. Старец наклонился к улану. – Что, что у сударя в голове!.. Потом, на ковре, разберемся, по благородному!.. Видишь… легче тебе?..Солдатской службы ему захотелось!.. Из материнского дома убегать… А если бы тебя прусак на штык насадил, тогда… что было бы? Никакого к деду уважения, сударь, не имеешь! Видишь, из пушки меня задело. О-о-о!.. – Простите! Посмотрите! – Что простить?! Что посмотреть?! – ворчал старец. – Все как монета на одно лицо!.. Каков отец, таков сын! Тьфу… Даже, кажется, и не выговорить… Юзеф, бедолага, Флориан, ну Флориан, мужчина!.. Но… этот совсем малыш, сжалься, Боже! Косточки как прутики, кисть как у комара и… тащись, дед, ломай кости… нашел перину на старости лет! Вдруг офицер легиона, который в свою очередь с какой-то суеверной тревогой посмотрел на старца, бросил взгляд на большой шляхетский перстень с печаткой, сверкающий в отблесках зарева на пальце старика, и задрожал. Тело его осело, покачнулось… Схватил решительно руку старика и к губам ее прижал. Старик хотел что-то сказать, хотел убрать руку, наконец посмотрел на склонившуюся перед ним, припорошенную сединой голову. Сердце замерло у него в груди. Тело легионера затрепетало - глухие рыдания разрывали ему горло, из раны в боку струей хлестала кровавая лента. – Что… что… сударь?!.. – шепнул старец, боясь дать волю чувствам. – Кто же ты?.. Призрак?!.. – Отец! – Юзеф! Боже милосердный!.. Пришел мой последний час! Юзеф! Сын… береги своего малыша!.. Марцелек… Фигли у него в голове… глупости!.. Военной службы ему захотелось!.. Ты ли это?.. Столько лет сударя не видели!.. Дома хаос. Птенчики взбунтовались… Сташек у прусаков… И так все пошло – пропадает… гибнет!.. Тебе, Боже, в жертву!.. – Дедуся! – Нет, нет дедушки!.. Родитель твой пусть меня заменит!.. Хотел сударю уши надрать… из пушки зацепили! Благослови вас Господь! Не оставь их, Господи! Да будет воля Твоя! Юзеф!.. Марцелек!.. Дайте мне ваши руки!.. Не годе так уходить с этого света… без слова утешения, без прощения. Иезус, взгляни на меня, пропадающего между французами и диссидентами ! Тихо, Марцелек!.. Видишь… там тетушка и бабка стоит… и кивают мне! Подожди, Ягуся, подожди! Ха-ха! Куда тут спешить… сейчас! Вот раз еще хлопца нашего обниму и… этого сорванца… О-о-о! До чего же я дожил!.. А вождь из этого Наполеона… никакой! Тело старика бесчувственно осело на траву. Скончался. Сын и отец упали в объятия друг друга. Кровь лилась у них из ран, сливаясь в одну ленту и, спускаясь волнами, стекала на землю, соединяясь с кровью деда. Тут над головами раненых раздался звонкий голос: – Кто тут звал на помощь? Офицер легиона поднял потухшие очи и выдохнул глухо: – Император! – Что за полк? Генерал Домбровский, цвета северного легиона. Домбровский соскочил с коня и взбежал на пригорок. – Кто тут?.. Какой полк?.. Перед вами император! – Юзеф Готартовский из бригады Аксамитовского! – Ранены? Капитан! А тот юный… – Это мой сын! А тот волонтер, калишский, это… дед… Умираем!.. – Что, что? – спрашивал Бонапарт, не понимая ответов легионера. – Ваше величество!.. Три поколения одного рода… Дед, отец и сын… – Спасти их! Это приказ! Дюрок! Главный гофмаршал повернул коня и как стрела помчался к французским бивуакам. Император, а за ним маршалы и Удин спешились. Бонапарт подошел к Юзефу Готартовскому. – Род доблестных воинов!.. Фамилия? – Готартовский, ваше величество. – Служил? – Десять лет в конфедерации, десять в турецкой неволе… сейчас в легионе… – Производишься в полковники. Капитан печально улыбнулся. – Умираем! – сказал он тихо. Бонапарт отвернул голову. Домбровский склонился над умирающим и водой привел его в чувство… – Капитан! Флориан Готартовский не ваш ли родственник? – Это мой сын. – Словами о нем не скажешь! В нем ваша слава. – Генерал! Не меня спасайте, а этого хлопца… Мне тоже пора… Его жалко было бы! Такой юный! Время уходит!.. Наполеон взялся за орден Легиона, украшавший мундир, отстегнул его и склонился к капитану. – Отныне ты кавалер Легиона. – Ваше величество – не мне!.. Я ухожу!.. Меня ждет легион небесный. А этот ребенок… уже прошел кровавое крещение… Ему, ваше величество… за оцта и деда… Бонапарт склонился над Марцелеком. Улан посмотрел на императора. У отца слезы в глазах засверкали. Опираясь на поддерживавшего его генерала Домбровского, он смотрел задумчиво на сына. Военный министр Бертье подавлял волнение. Маршал Перрен плакал. – Полковник! – произнес Наполеон. – Какое желание я мог бы для тебя исполнить? Говори! – Ваше величество… Пусть похоронят меня вместе с отцом!.. Это все!.. – Дай пожать твою руку!.. О сыне твоем буду помнить!.. Больно мне, что ничего более не могу для тебя сделать. Не теряй духа!.. Смотри… медики подъезжают!.. Дай Бог, рана твоя окажется не смертельной! Бонапарт отошел в сторону и угрюмо смотрел в даль, на пожар, который, утихнув на время, вспыхнул с новой силой, на это поле смерти, поле славы. Тем временем капитан, полулежа на земле, тяжело дышал и руками сжимал бок. Домбровский смочил платок водой и приложил к ране. – Благодарю, генерал! Сильно жгла… Сейчас легче!.. Марцелек!.. Улан положил руку на колени отца. – Марцелек! Сын мой… ноги матушки расцелуй. Флорека, Сташека, Урсулу, Фабиана… Благословение мое им передай… Столько лет стремилась к вам душа, тянулось сердце… Не удалось! Живите в любви, любите и чтите его… императора! Он великий! Хорошо мне так умирать… когда тебя вижу!.. там встретимся снова!.. Отблеск пожара сверкнул в мерцающем покрытии креста, повешенного на груди Марцелека. Умирающий улыбнулся с умилением. – Ну, Марцелек! Смотри… уже награжден «Легионом»! А знаешь ты, что такой «Легион»значит?.. Храни его, чтобы внуки твои похвалиться им могли! Видишь, хлопчик… «Легион»!.. Крест!.. Капитан тяжело охнул. Марцелек, лежа на земле, из последних сил обнимал и целовал ноги отца. Старый легионер еще раз вернулся к жизни и осмотрелся вокруг слабеющим взором, а заметив императора, сказал, указывая на него рукой: – Сын! За ним пойдете и ты, и Флорек, и все вы… – до последней капли крови! На смерть!.. Такова моя… воля… Молись!.. Капитан набрал решительно воздуха, вздохнул тяжело, словно расставаясь поклонился императору… и свесил голову. Генерал Домбровский снял шляпу, его примеру последовали маршалы. В эту минуту примчалась санитарная повозка, запряженная четверкой и сопровождаемая главным гофмаршалом. Два хирурга принялись осматривать потерявшего сознание улана. Бонапарт сел на коня и повернул к лагерю. * * * В ту же минуту на противоположной стороне поля битвы, на берегах Али, совсем иная разыгрывалась сцена. Берегом реки шел высокий, плечистый прусский гренадер и беспокойно озирался по сторонам. Он миновал прибрежный перелесок, овраг, устланный телами погибших, и шел дальше, словно ища себе места. Порой взгляд его бессмысленно блуждал по мерцающей пучине, из которой выступали какие-то страшные, бесформенные, переплетающиеся, раскачивающиеся угрюмо завалы. Порой он с равнодушием взирал на кровавые следы прошедшей здесь битвы и что-то ворчал себе под нос. Так гренадер приблизился к месту, где войска переходили вброд Али. Терявшиеся в волнах широкие колеи, истоптанная конскими копытами земля говорили о том, что марш был лихорадочным, стремительным. В самом центре брода образовалась запруда. Она состояла из брошенных лафетов и увязших повозок, из утонувших коней и людских тел. Волна солдат, коней и экипажей прокатилась здесь – об этом свидетельствовали остывшие следы. Гренадер смерил взглядом запруду и, убедившись, что эта плотная масса людских и конских тел, дерева и железа безмолвна и мертва, повернулся к берегу, где завяз в болотистом грунте брошенный возок с порохом и пулями. Гренадер поднял полог, оценил содержимое возка и сам себе усмехнулся с удовлетворением. После чего он устроился между колесами, достал палаш, положив плашмя на колено, сломал его и отбросил прочь от себя. Затем он снял мундир и с какой-то злостью посрывал с него цветные нашивки, не пощадил ни треуголки с кокардой, ни парика. Когда таким способом были уничтожены все украшения и знаки различия прусской униформы, он достал нож и стал резать полы мундира на длинные полосы, а затем полосы эти скручивал и связывал между собой. Когда этот импровизированный шнур был готов, гренадер придвинулся к колесам возка и принялся извлекать из ступиц остатки дегтя и натирать им шнур. Закончив эту работу, высек огонь. Шнур занялся быстро. Гренадер поспешно погасил его. Он еще раз проверил, везде ли равномерно намазан деготь, а потом поднял полог возка, подпер его треснувшим прикладом карабина и один конец шнура запустил внутрь, в ячейки, наполненные пулями и наполовину открытыми плитками пороха, другой конец он свесил вертикально между колесами возка. Закончив эти приготовления, гренадер застелил одеждой землю под возком, лег и стал молиться. Молился он долго и горячо, бил себя в грудь и каялся так, словно совершал исповедь всей своей жизни. Широкое, сыровое, изборожденное морщинами костистое лицо гренадера приняло вид кроткости, благолепия. Временами большие, жилистые руки судорожно сжимались и возносились к небу… раскаленному заревом пожаров. Гренадер завершил молитву, перекрестился и, тяжело вздохнув, потянулся за пазуху, оттуда он извлек старательно завернутый сверток и, стоя на коленях, развернул его перед собой. Из свертка достал пожелтевшую, потемневшую бумагу, украшенную какими-то орлами и печатями, два солдатских креста, кусок тесьмы от женского чепца, и с волнением стал всматриваться в эти дорогие для него реликвии и осколки прошлого. Руки задрожали, едва он коснулся бумаги, слезы в глазах засверкали при виде крестов. Лоскуток к груди приложил и нежно прижимал с глухим стоном. Время шло. Гренадер боролся с самим собой, вел битву. Он прикрыл глаза и уже начал было убирать свое имущество, как вдруг снова его развернул: ласкал, а мыслями, должно быть, удалялся в былые года. Тяжело ему было взгляд оторвать и от этой потрепанной бумаги, и от этих крестов, и от этой тесемки!.. Наконец решился. Замотал сверток, высек огня… искра упала на конец свешивающегося шнура. Гренадер скрестил руки на груди и засмотрелся печально на пробуждающийся за Али рассвет. Искра запалила шнур. Голубой огонек занялся и стал подниматься вверх… все выше… выше… Вдруг свреди выступающей над водой массы тел послышался тихий стон. Гренадер повернул взгляд в ту сторону, откуда этот стон раздался, и заметил руку, вытянутую с мольбой. – Ради Христа… помогите!.. – раздался пронзительный крик. Гренадер вздрогнул. Поднялся медленно. Огонек уже полз по жестяной банке с порохом. Старый солдат равнодушно потянулся к горящему фитилю, зажал его в руке и, не обращая внимания на болезненный ожог, пошел к берегу Али, откуда исходил отчаянный призыв. Смерил взглядом расстояние, отделяющее его от головы, возвышающейся над поверхностью воды, и остановился. Задача была не из легких. Взывающий о помощи находился посреди вала из людских тел и опрокинутых фургонов. Гренадер видел, как он хватался за проплывавшие куски дерева, как упирался и боролся, ища спасения в перевернутом санитарном фургоне. Тщетно. Должно быть, силы его оставляли, а сверх того этот нагроможденный вал уменьшался, погружался, затягиваясь все глубже в илистое дно реки. Гренадер долго не раздумывал. Он подошел к застывшим в упряжи коням, отрезал поводья, связал ремни и вошел в воду. Ала в этом месте была неглубокой. Ноги старого солдата вязли в иле, однако он брел без колебаний. Когда приблизился к завалу, распустил ремень и сноровисто закинул его. Ремень обвился вокруг все еще вытянутой руки, пальцы утопающего с отчаянием схватились за ремень. Гренадер уперся и стал тянуть ремень на себя – сопротивление было сильным. Солдат навалился сильнее. Бесформенная масса приближалась к берегу. На поверхности воды снова показалось залитое кровью лицо – синее, с потускневшими глазами, с предсмертной гримассой вокруг губ. Ноги солдата проваливались в илистое дно, однако гренадер рванулся к берегу. Он уже почти стоял на берегу, когда вдруг почувствовал, что его словно клещами что-то схватило под коленями. Солдат вздрогнул от отвращения и ужаса и бросился вперед. Клещи сжимали его сильней. Он оцепенел от боли. Последним, сверхчеловеческим усилием рванулся он из трясины и встал на берегу. В ту же минуту несколько больших, черно-голубых раков с хрустом упало на землю, покатилось к воде и исчезло. Солдат осмотрел себя. Узкие струйки крови текли у него по ногам, обозначая места яростных укусов. Гренадер, несмотря на жгучую боль, снова вернулся к утопленнику. Ремень вокруг руки обмотал, через плечо перекинул и, согнувшись, стал тянуть. Ремень растягивался, трещал, но не смог вырваться из хватки отчаяния. Масса приблизилась к берегу и застряла в тине. Солдат сбросил ремень и приблизился к покачивающемуся в воде телу. Мурашки пробежали по спине. В тело спасенного вцепились шесть раков -желтоватых, зеленноватых, оцепеневших – казалось, они тянули его на дно пучины. Прусский гренадер схватил брошенный драгунский палаш, примерился, рубанул по ракам раз, другой и третий. Вода зажурчала зловеще, раки раскрыли свои клешни и отвалились. Гренадер нагнулся и вытянул на берег бесчувственное тело солдата. Солнце уже высунуло над лесом свой красный краешек. Зарево исчезло, а дымы еще поднимались над Фридландом. Гренадер глянул на вытянутого из воды солдата и стал его осматривать. Солдату могло быть не более двадцати лет. Разорванный мундир не позволял определить, к какой армии, к какому полку он принадлежал. Однако гренадер и не собирался этим заниматься. Он стянул с солдата лохмотья и осмотрел его. На плече с пасенного он обнаружил лишь следы легкой контузии, зато тело его представляло собой оболочку, сплошь состоящую из сочащихся ранок, царапин, увечий, синяков и следов какой-то страшной борьбы. Гренадер со сноровкой старой няньки уложил солдата на берегу, обмыл его загрязненные раны. Потом удалился на время в сторону поля битвы и, вернувшись с пучком белых тряпок и манерками, склонился над солдатом и завершил осмотр. Он полил раны маслом, перевязал тряпками, а в завершение в рот лишенному чувств влил порядочный глоток водки. Солдат поперхнулся, покраснел и с благодарностью посмотрел на гренадера. – Кто ты? Прусак? – произнес он по-русски. Гренадер покачал отрицательно головой. – Хранцуз? – Поляк, – ответил гренадер. – Спасибо… братец!.. Солдат оперся на руку и осмотрелся вокруг. – Кончилась битва! Вот ведь народу полегло!.. Ужас, ужас! Мне и самому смерть в глаза заглядывала и затягивала безжалостно, и мианила… Переправлялся, а тут трупы схватили… О-о-о… Дод сих пор в голове шумит… о-о-о… Гренадер снова подал солдату манерку с водкой. Солдат охотно выпил. – Греет! Хорошо греет!.. Знаешь, Сидора разорвало! Славный был ефрейтор… закоренелый преображенец! Впрочем, ты же его не видел… Вчера еще говорил мне утром: «Васька, держись!»… разорвало… Из одного села был со мной, родственник, будто дядя!.. Матери моей двоюродным братом приходится!.. Полегчало… Аа… Полдня стояли мы в оврагах. Хранцузы пулями сыпали… Летели на нас словно тучи… Потом двинулись! Протрубили отступление – мы все еще стояли! Наконец дошло и до нас. Полковника свалило, капитана кажется ранило… Куда нам, сиротам… Пороху и пуль не хватало, а карабин раскалился так, что не удержать… Гренадер слушал и кивал головой, словно давая понять, что такие вещи ему не в новинку. Солдат вышел из терпения: – Что же ты, старый, ничего не говоришь? – Яся! – проворчал угрюмо гренадер. – Яся, Яся?!.. Что за черт такой?.. – Пошла туда!.. – махнул старый солдат и показал на облака, посеребренные светом пробуждающегося дня. – Хм! Туда пошла?!.. Да будет ей Царствие Небесное!.. Помоги, старик!.. А ты добрый!.. Только на язык не скорый… Словно младенец… Молодой солдат присел и засмотрелся печально вдаль. – Куда же мне теперь одному?! Слушай, ты должен быть из фельдшеров! Да? Нет? Смотри!.. Был в бою? Ну, ну… И жив! Верно, и я жив!.. Впрочем, кто его знает … Гренадер встал и выпрямился. Молодой солдат посмотрел на него с беспокойством. – Куда ты? – Пора. – Куда?.. – А!.. Пора и все! – отрезал гренадер. – Что ж! Иди! Твоя воля… Дай руку, старик!.. Как звать-то тебя… чтобы знать, кого добрым словом вспоминать! – Зубр! – Зубр, стало быть!.. С Богом!.. А я Васька, по батюшке Илариевич! Гренадер пожал протянутую руку, вернулся к возам с порохом и там снова занялся прерванными приготовлениями. Васька издали с удивлением присматривался к старику и делал вслух замечания: – Смотри… старик-то остановился. Хороший старик, тяготит его что-то, наверное!.. А кому не тяжело?.. Разве что Сидору! Царствие ему Небесное! Эх, если бы тетка Евдокия знала… вздохнула бы баба и заплакала!.. Забавный старик!.. Говорит, что поляк. Что он там делает возле ящиков?!.. Кажется наш ящик… с четвертой батареи. Встал на колени! Молится!.. Дай Бог ему здоровья!... Порядочный человек. Из воды вытянул, осмотрел, да и горилкой выручил!.. Да! Еще и манерку оставил!.. Большая!.. Только есть хочется!.. Миску гречневой каши и хоть снова в бой!.. Вот. Вот! Чудак старый! Огонь высекает! Чего это он там?.. Отвернулся!.. Эй! Надо глянуть!.. Ноги отяжелели, ослабли!.. А все же встану. Васька поднялся, покачнулся, удержал равновесие и пошел к возку с порохом. Свежезаложенный фитиль горел быстро, Зубр наблюдал, как огонек с шипением поднимался вверх, потом завис над краем возка и исчез в глубине. Пожилой унтер-офицер встал на колени, скрестил руки и ждал. Прошла долгая, безмолвная минута… Зубр беспокойно пошевелился. Может, фитиль погас? Он поднял глаза… Увидел прямо перед собой приветливо улыбающееся лицо Васьки, который держал в руке закопченный кусок шнура и многозначительно моргал левым глазом. Зубр сморщился угрюмо. Васька скривился еще забавней и произнес укоризненным тоном: – Эх, старик, старик! Вздумалось тебе… покойников пугать!.. Морок на тебя напал!.. Тьфу! Выплюнь ты его… распрощайся! Рвануть на воздух? Что же ты, мост что ли?!.. Вот бы шуму наделал!.. – Уходи отсюда! – бросил сквозь зубы унтер-офицер. – Уходи? Ну, уйду… но с тобой! А один не пойду! Торопишься на тот свет? Не бойся: сама придет, незваная, и зубы на тебя ощерит… Не тронь лиха!.. Дальше, старик, иди, пойдем! – Куда? Отцепись!.. – Отцепиться я не отцеплюсь!.. Вытащил меня, так теперь держи!.. Пойдем, куда глаза глядят… к людям. Эх, пожалуй, всех еще не перебили? Зубр покачал головой. – Нет. Яся ушла… пани капитанша, капитан… Ну и я должен!.. Куда мне?! Отойди!.. – Сказал же, что не отойду – и не отойду. Слушай, старик… Знаешь, что тебе скажу? Хм… Знаешь наше село Знаменское? О! Красивое село!.. Сорок домов под сруб, сорок хозяйств, что ни хата, то хозяйка хлебосольная, что хата – девица красная… Лес – бородач, степь – душа! Река от рыбы аж сверкает, а меду! Хоть с утра до ночи губы пачкай – хватит! Красивое село! Пойдем – а?! Добрые люди есть!.. Тетка поможет. Не баба, а печь! Другой такой бабы за горами не найдешь… Как шагнет, аж земля гудит, а лапа у нее! Мощная баба! Она старая, ты старый… Сидора разорвало! Хочешь, поженю вас? – Что? Зубр шевельнулся нетерпеливо. – Не по сердцу? Как хочешь, можешь и бобылем оставаться… Пойдешь? Нет? Ну, тогда как хочешь, а я иду с тобой. Унтер-офицер отмахнулся угрожающе и выставил свой жилистый кулак. – Отойди, иначе… Васька заглянул в глаза Зубру и печально покачал головой. – Что ж ты, старик, брешешь? Дурака валяешь?.. Убить хочешь!.. Спас – твое право! Бей, хоть на смерть!.. Бей, сынок, не жалей себя!.. Зубр кулак опустил тяжело и вздохнул. – Мучает тебя!.. Болит? Да? – Здесь, здесь! – бросил глухо унтер-офицер, хватаясь за грудь. – Так иди! Я, вот, тебе расскажу, что это за баба, моя тетка!.. Плюнь и перекрестись… Не пропадем! Васька взял Зубра под руку
и потянул в сторону леса.
<I> <II> <III> <IV> <V> <VI> <VII> <VIII> <IX> <X> <XI> <XII> <XIII> <XIV> <XV> <XVI> <XVII> <XVIII> <Послесловие> |