| На главную ... |
| Вацлав
ГАСИОРОВСКИЙ «Ураган» |
|
Глава
I |
|
|
| Вацлав ГАСИОРОВСКИЙ
«Ураган» VII Ченстохово бодрствовало. В трапезной монастыря прусское начальство, надменно позвякивая саблями и гремя шпорами, собралось на совет. Пожилой генерал Вагенфельд, поглядывая на сидящего сбоку младшего коллегу, Миллера, открыл совещание. Известия были неблагоприятные. Французская армия приближалась, была уже на подходе, городское население бралось за оружие… В любую минуту следовало ожидать столкновения. Губернатор Кюхлер рекомендовал сохранять осмотрительность и осторожность, кроме того он надеялся, что Ченстохово сможет сдержать напор и даст время прусским войскам собраться на берегах Вислы. Крепость, хоть и сильно поврежденная временем, должна выдержать осаду. Вагенфельд умолк, следом за ним по очереди говорили фон Миллер, полковники Фрейбург и Ависфорд, каждый в той или иной мере повторяя слова командующего. От полковников слово перешло к ротмистру, двум капитанам и, наконец, кпоручикам. Тут установилась глубокая тишина. Члены военного совета впали в какое–то единодушное, всеобщее и полное молчание. Словно у каждого из них на груди лежало тяжелое бремя, которое давило и корежило, но которое каждый боялся обнаружить. Казалось, что каждый из них иначе чувствует, иначе думает, чем–то иным увлечен, а под сводами монастырской комнаты раздаются пустые, ничего не значащие слова и исчезают, растворяются в тусклом свете сальных свечей. После продолжительной паузы генерал фон Миллер произнес заметно неуверенным голосом: – Нам следует что–то решить… с этими… с этими монахами… – Верно! – согласился Вагенфельд и умолк. Офицеры посмотрели друг на друга, словно уступая первое слово. Вагенфельд нахмурился и, желая придать остроту обсуждению, бросил повелительно: – Пусть выскажет свое мнение ротмистр фон Кастен. Ротмистр вздрогнул, потер лоб и негромко начал: – Монахи? Лучше бы их тут вовсе не было… это злые демоны этого укрепления. Измены можно ожидать от них в любую минуту!... Эти… эти их предания, эти небылицы, которые внушаются во время молебнов… в том числе и нашим солдатам… могут деморализовать нам гарнизон. Против такого подвоха необходимо найти средство. Предлагаю посадить их в подвалы, запереть, замуровать, а в случае необходимости – порубить на куски. Ротмистр постепенно распалялся, голос его переходил в хриплый шепот, ненависть переполняла его – в глазах разгорались зловещие огоньки, руки тянулись вперед, словно желая задушить, отбросить кошмарные видения. Волнение ротмистра мгновенно передалось собравшимся. Лбы покрылись морщинами, стиснулись челюсти, лица побледнели, румянцы переходили в синеву, глаза источали молнии мести. Мести за это пренебрежительное спокойствие, продемонстрированное монахами, за эту веру, которая не позволяла им дрожать от страха, за это исступление, за эти песнопения, которые раздражали прусских офицеров, за эти свечи в костеле, за эти богослужения. Ротмистр фон Кастен тяжело перевел дух и продолжил решительно: – Да, разбить их под орех!... В этом наше единственное спасение. Иначе нам придется погибнуть, либо… либо сдаться неприятелю. Хотя бы однажды надо, наконец, разворошить гнездо этих шершней. Таково мое мнение… ибо я их терпеть не могу!... Я позволю себе высказать удивление добротой его величества Фридриха, что… что он позволил оставить их в городе. – Я придерживаюсь того же мнения! – поспешно подхватил полковник Фрейбург. – Всегда готов драться до последнего, если потребуется, пролить кровь, но… не… с таким врагом. Это нельзя считать пустяком!... Они изображают повиновение, покорность… но кто знает, не поддерживают ли связи с неприятелем. Среди солдат есть множество католиков. Это иезуитская пропаганда! Нам деморализуют войска!... – А это делает невозможной оборону! – вставил генерал фон Миллер. – Мы рискуем оказаться меж двух огней! – вмешался полковник Ависфорт. – Кто знает, нет ли у паулинов подземного хода. Мы даже не заметим, как они приведут к нам прямо в окна и рвы мятежников либо французскую армию. Необходимо прежде всего очистить Ченстохово. Прежде всего, выгнать всю эту голытьбу, которая черт знает зачем крутится около монахов, а потом… и на них найти управу. Вагенфельд молчал. Он беспокойно потирал лоб и колебался с объявлением окончательного решения. Он хорошо понимал, что и фон Кастен, и оба полковника, и Миллер правы, что они говорят то же, что думает и он сам… что… если бы не эти паулины… то оборона Ченстохова не вызывала бы у него тревоги, опасения, того удивительного страха, от которого он никак не мог отделаться… От них необходимо избавиться!... Но как?! Вагенфельд не сомневался в том, что они… готовы пойти под меч без слова жалобы, без страха, без сопротивления… и боялся этого. Эта их самоотверженность, эта исходящая от них вера лишали воли прусского генерала… Участники военного совета долго ждали. Вагенфельд превозмог себя, хлопнув в ладоши, приказал стоявшему в дверях ординарцу: – Позвать сюда приора паулинов! Ординарец вышел. Наступила долгая пауза, после чего в дверях трапезной показалась стройная фигура старца, облаченного в белую рясу. Прусские офицеры глянули на монаха и отвернулись. Вагенфельд сурово произнес: – Я приказал вызвать приора. – Так точно, – ответил монах спокойно, величественно прозвучавшим голосом. – Приор явиться не может, поскольку он совершает вечернюю молитву. Вагенфельд раздраженно дернулся в кресле. – Ну так что?!... Сопротивление! Кто отваживается не слушаться моих приказов? Я вас научу! Не знаете, в чьих руках здесь власть?... – Знаем, генерал, – отозвался монах. – Бог!... – Ха, ха! – вдруг разразился Миллер. – С ним можно договориться!... Вагенфельд прикусил губу и прошипел сквозь зубы: – Я попросил бы вас нотаций мне не читать! Приберегите евангелие для себя!... В противном случае я покажу вам, как возражать прусскому офицеру. Довольно об этом!... Мне нужен приор. Хочу объявить ему, что постановил сделать с вами военный совет… и какие предупреждения хочу вам сделать. Вызвать приора! Марш! Монах не сдвинулся с места. Взгляд ясный, безмятежный поднял на Вагенфельда и тихо промолвил: – Приор сейчас явиться не может. Однако прошу, пан генерал, говорите, я передам ему ваши слова. – Да это бунт?... Хорошо!... Даю вам полчаса на то, чтобы собраться перед гауптвахтой… там вас закуют, и вы будете посажены в подземелье!... Кроме того, предупреждаю вас заранее, кто окажет сопротивление, на кого падет хотя бы тень подозрения в том, что имеете контакты с неприятелем, тот будет висеть!... Прикажу четвертовать! Ступайте в темницу! На хлеб и воду! Я не нуждаюсь в ваших благословениях! Понимаете?! Там для вас место! Монах слушал не шелохнувшись. Ни единый мускул не дрогнул на его лице. Когда Вагенфельд закончил, знаком приказав ординарцу, чтобы вывел монаха, тот вдруг проявил беспокойство, cлегка оттолкнув солдата, спросил спокойно: – А костел? Вагенфельд побледнел – этот неожиданный вопрос вывел его из себя. – Слушай ты!... Крыса монастырская!... Не испытывай мое терпение! Костел! В вашем костеле мы сами будем совершать молебны!... Убрать его!... Ординарец схватил монаха за плечо и вытолкал его за дверь. Офицеры разразились искренним смехом. – Замечательный получился разговор! – заметил генерал вон Миллер. – Превосходный! Отличный! Иначе с ними нельзя! – послышались голоса. – Они еще смеют говорить мне о Боге! – возмущался Вагенфельд. – Мерзкие твари! Хорошо еще, что не рассказал нам о каком-нибудь чуде. Пусть себе сидят под замком. Полковник Фрейбург, займетесь ими. Роту пехоты «В ружье!» и препроводить их! Только смотрите, чтобы темницы не имели второго выхода. У дверей поставить охрану. Вслучае чего пусть стреляют без предупреждения! Да, да, сразу легче вздохнете! Здесь по–другому нельзя. Они хуже неприятеля!... Поверьте мне, господа, я охотно пошел бы дальше и не пожалел бы для них свинца… однако должен отбросить эту мысль. Впрочем, законы войны дают мне право созвать полевой суд. Собственно, еще не известно, какой оборот могут принять судьбы войны. Вагенфельд хотел и дальше разглагольствовать, но неожиданное появление дежурного офицера прервало ход его мыслей. – Что там? – спросил Вагенфельд раздраженно. – Наш пикет под Грабувкой столкнулся с авангардом неприятельской армии!... Вахмистр с одним солдатом ушли – второй солдат исчез!... Вагенфельд встал, его примеру последовали другие офицеры. – Господа! По местам! Удвоить посты. Кто знает, что может случится этой ночью. Полковник Фрейбург, прошу без проволочек покончить с монахами,… а господин, господин Ависфорт займется очисткой монастырского подворья. Всех лишних вытолкать за ворота, мы должны остаться одни!... Пора наконец покончить с этим беспорядком!... Офицеры поклонились командующему и вышли. В трапезной остались только Вагенфельд с Миллером. Пожилой комендант Ченстохово снова нахмурился и, словно отвечая самому себе, произнес: – Коротко говоря, нас ждет большое сражение. – Несомненно! – согласился Миллер. – Все к тому идет. – Разумеется!... Эх!... Поверьте, коллега, многое, многое я отдал бы за то, чтобы оказаться в чистом поле. Там, по крайней мере, есть маневр!... Знаю, что могу пойти и туда, и сюда. Вся эта война мне освершенно не нравится. – Мне тоже. – С этим сумасшедшим Наполеоном лучше было не начинать. Это зверь!... Дикий, хищный!... А у нас даже плана нет. Согласитесь, коллега!... Наш генералиссимус, кажется, просчитался. Оставить нас с двадцатью орудиями… с этими четырьмя эскадронами кавалерии и тысячей пехотинцев… Зачем? Любек с таким огромным гарнизоном не смог устоять, Гданьск колеблется… Вагенфельд всплеснул в отчаянии руками и принялся набивать трубку. Миллер последовал его примеру. – Рокетти, кажется, даже не ответил на последний рапорт коллеги? – спустя минуту заметил Миллер. Вагенфельд сплюнул от злости. – Коллега, тут нечего скрывать!... Ответил ли? Ответил, но так, что когда-нибудь ему придется передо мной отчитается… он просто… дал мне понять, что солдат должен прежде всего выполнять приказы, а не вдаваться в рассуждения, что даже если был бы абсолютно уверен в том, что ни один из гарнизона Ченстохово не останется в живых, он и тогда бы своего решения не изменил. – Поскольку его здесь нет! – заметил саркастически Миллер. – Да! Последний курьер заверил, что варшавский гарнизон полностью подготовлен к переправе через Вислу… Дурацкая ситуация!... Вагенфельд внезапно встал. Тотчас за окнами раздалось протяжное пение. Миллер подскочил к окну и задрожал при виде картины, которая предстала перед его взором. Через двор монастыря тянулась вереница монахов с зажженными свечами, с приором в центре, несущим под балдахином дароносицу. Паулинов окружали драгуны с обнаженными палашами. Шествие огибало костел и медленно исчезало в распахнутых дверях подземелья. Вагенфельд вслед за Миллером подошел к окну и разразился ругательствами: – Этот фон Кастен сошел с ума!... Какую процессию позволил им устроить!... Смотрите, коллега, идут так, словно совершают какую-то службу. Это непростительно. Ни дать, ни взять – почетный эскорт!... – Что за наглое спокойствие на этих аскетических лицах! Что за уверенность в себе!... – Я их сломлю! – пригрозил в ярости Вагенфельд и хлопнул в ладоши ординарцу. – Вызвать ко мне поручика фон Вессендорф. Ординарец вышел и спустя минуту в трапезную явился тучный, крепкий, плечистый поручик. – Вы изволили меня вызвать, генерал? – Вы мне нужны! Прежде всего возьмите полный контроль над этими… монахами… Можешь не торопиться с выдачей им питания…поскольку если кого-то не станет… не велика беда!... Понимаешь меня? Маленькие глазки Вессендорфа сверкнули зловеще. – Понимаю, генерал. – Кроме того, выбери самых смекалистых и обыщи кельи монахов!... Голову даю на отсечение, что где-то у них есть еще припрятанные деньги! А костел тем временем прикажи забаррикадировать. Поручик вышел. Вагенфельд устало упал в кресло. – Я устал, вымотался. – Здесь душно!... Может, выйдем, коллега? – Ваша правда! Пойдемте. Генералы прицепили палаши и вышли во двор монастыря. Шум и гвалт царили тут неописуемые. Новость о приближении армии Наполеона всполошила слуг и верных подданных короля Фридриха во всех уголках страны. Кто из прусаков или их прислужников мог, спасался бегством. Каждый стремился туда, где мог бы чувствовать себя в безопасности от армии неприятеля, а главное – от ответственности за десятилетия беззакония и насилия. Для большинства из низ Ченстохово, как крепость, занятая прусским гарнизоном, казалось лучшим и самым близким убежищем. Вагенфельд и Миллер, желая избежать встречи с толпой, повернули на стены, продолжая сетовать друг другу на распоряжения генерала Рокетти. Тут и подбежал к ним ротмистр фон Кастен. – Генерал!... Французы в четырех верстах от Ченстохова! Нас окружают! Вагенфельд негромко выругался. – Дьявол, а не человек! Откуда же эти сведения?! – Солдат, который был захвачен французами под Грабувкой, вернулся… Они отпустили его, чтобы он известил нас, что через час, через два предполагается штурм… Из Страдомя и Вычерп посты тоже уже вернулись!... Сам Наполеон находится при армии… – С ними Бонапарт?!... – Солдат клянется, что видел его собственными глазами! – Бонапарт! Наполеон! Здесь! Слышите, коллега?! – Дьявольский зверь! – согласился обеспокоенный
Миллер. – Будут ли какие–нибудь приказания, генерал?! – Какие еще пркиазания? – огрызнулся Вагенфельд.
– Проверить готовность к отражению штурма и ждать… а лучше разделайтесь
с паулинами! – Генерал? – Довольно! Привести в порядок ворота! Приготовить
фитили. Мокрые воловьи шкуры держать наготове. Резерв пусть находится
в готовности. Ротмистр ушел. Вагенфельд пристально посмотрел на
Миллера. – Что же теперь?! – Ха! Ну, сейчас нам представится случай испытать
все последствия распоряжений Рокетти и Плетца… – Это явная насмешка. Там, под Йеной, такая огромная
армия не могла устоять… Черт побери! Пусть будет, что будет! Осмотрите
валы, коллега. Я останусь здесь. Коль скоро он в Грабувке, то подходить
должен с этой стороны. По окончании обхода прошу ко мне. Миллер ушел, а Вагенфельд мелено поднялся на вал
и стоял на возвышении. Темнота окружала Ченстохово. Возле гауптвахты
раздавались короткие, отрывистые звуки барабанов. Резерв пехотинцев
стоял у ворот в готовности. Тут и там на стенах, словно бледные
огоньки, горели зажженные фитили. Ефрейторы, постукивая алебардами,
обозначали непрерывный обход рядов. За ними кучками собирались офицеры
и шептались меж собой. Вагенфельд устремил взгляд на черный горизонт. Обнаружил
люнеты. Пустота! Где–то там, далеко–далеко, мерцал свет в хате кметя,
ближе светились окна костела святой Барбары. Поодаль снова какие–то
отблески обозначали убогие мазанки и домовладения Старой Ченстоховы…
и ночь, черная непроглядная ночь. Вагенфельд был удивлен. Наполеон был здесь… всего в нескольких верстах, но ничто не выдавало его присутствия. Наверное, совершая обходной маневр, хочет сперва окружить, а потом прижать пальцем и раздавить!... Этот разбойник стремиться напасть наверняка. Старого генерала охватило беспокойство и разочарование. – Что это за война! Жаль только людей и пороха. Юный Фриц кинулся с мотыгой на солнце… и даже приличного мира подписать ему не позволяют!... Donnerwetter! Чем дольше размышлял Вагенфельд над своим теперешним положением, тем большая злость и горечь его охватывали. Что он может, что даст его сопротивление?... Разве что разъярит неприятеля… приведет его в бешенство и повлечет за собой самые позорные условия капитуляции! Тут вспомнился Вагенфельду двести восемнадцатый параграф устава о полевой службе… «Каждый комендант, – гласит параграф, – который сдал бы крепость, не вынудив неприятеля пройти через все труды осады, через отражение по крайней мере одного штурма, через создание бреши в главном периметре крепости, – подлежит наказанию смертью!» Иногда лучше быть поручиком! Пусть будет что будет… Что так, что эдак, конец один! Уж скорее бы подошли… Вагенфельд устремил взгляд вдаль, и словно по его приказу вдруг вспыхнул сноп огней… и растянулся в длинную, змеящуюся ленту. Почти одновременно грянули звуки какой-то песни – торжественной, волнующей, торжествующей! Вагенфельд стал прислушиваться. Вдруг он содрогнулся всем телом. Словно эхо этой песни, за его спиной раздался хор трогательных, исполненных печали голосов. Он оглянулся. Ясногурский костел источал потоки света и гремел песнью в честь своей Покровительницы и Заступницы. Прусский генерал испугался. Холодный пот выступил на его лбу. Приснилось или привиделось? Паулины заточены, посажены в подземелье… а в костеле звучит орган, а хор все усиливается, звучит все мощнее… Взгляд Вагенфельда снова невольно обратился к горизонту, а там на холмах уже не факела, а многочисленные костры огненным венком окружили всю Ясну Гуру. Вагенфельд подскочил к ближайшей пушке, скомандовал: «Fauer!» Воздух волнами содрогнулся от грохота, задрожали старые стены, шумным треском обломков кирпича встречая хорошо им знакомые звуки… Им не впервой!... Вагенфельд посмотрел через люнет. Исчезли всякие сомнения. Перед кострами без сомнения кружилась французская конница, тут и там были видны высокие султаны на киверах старой гвардии. Французы, видимо, еще только располагались лагерем, поскольку костров все прибавлялось. Еще минута, и взгорки замерцали сотнями огней, образуя на небе большое зарево, посреди которого словно черное пятно прорисовывались контуры Ченстохово. Залпы прусской артиллерии смолкли. Вагенфельд стоял неподвижный, безвольный. Что значили эти несколько орудий против такого моря войска?! К утру может и следа не остаться от этого… курятника!... Среди минутного затишья у подножия холма раздались звуки трубы. – Генерал, едет парламентер! – доложил полковник Фрейбург. – Впустить его! В трапезной снова собрался военный совет. Вагенфельд представил ему привезенное парламентером письмо, написанное рукой французского командующего, звучавшее достаточно лаконично: «Именем Его Императорского Величества маршал главной армии граф д'Остойя Воши предлагает его милости генералу, командующему гарнизоном Ченстохово, в течение двух часов сдаться, оружие и амуницию сложить. В противном случае будет предпринят незамедлительный и неотразимый штурм, при этом никто в живых не останется. Предупреждаю, что в случае малейшего промедления никакие дальнейшие призывы и парламентарии приняты не будут». За этим следовала какая–то удивительная печать и два размашистых зигзага, которые должны были представлять подписи. Члены военного совета в угрюмом молчании слушали слова воззвания. Никто не желал первым брать слово. Генерал Миллер с присущей ему хитростью, чтобы преждевременно не раскрыть свои взгляды, отозвался, чтобы хоть что–нибудь сказать: – Маршал Воши? Не припомню такой фамилии. – Ах, – прервал его Вагенфельд нетерпеливо. – Тоже сомневаюсь! Но разве вы знаете Бонапарта настолько, что можете судить о его способе возвышения людей… сегодня капрал, завтра капитан, а послезавтра фельдмаршал! О чем тут говорит! Господа! Жду от вас… глубоких размышлений, поскольку закон дает мне право самостоятельно решить вопрос, однако я не хотел бы ничего предпринимать без вашего согласия. Не вижу необходимости скрывать наше положение. Мы окружены со всех сторон в сто раз более многочисленным неприятелем. Нет никаких шансов. Встает вопрос, какую пользу получит отечество от нашей смерти на руинах Ченстохово. Не большую ли пользу оно получит, если мы выйдем целыми?.. Поверьте, господа, мне самому такая жизнь опротивела, и в любую минуту я готов здесь, на плацу… но я должен следовать за голосом долга! Высказывайтесь, господа… Прошу! Офицеры молчали. – Полковник Фрейбург? – Я? – переспросил застигнутый врасплох полковник. – Мы не имеем возможности… действительно, положение очень… очень…. Как сочтет нужным господин генерал. – А господин Ависфорт?... – Что ж, мы окружены!... Выхода я не вижу! Выводы
господина генерала являются безусловно обоснованными. – Я требую предложений! Ясного изложения своих взглядов,
– прервал угрюмо Вагенфельд, понимая, что каждый из здесь присутствующих
желает переложить на него бремя ответственности. – Ротмистр фон
Кастен!... – Мне кажется, что раньше, что позже достигнем мы
этого финала… Фон Кастен неожиданно смолк. Вагенфельд доброжелательно
посмотрел на юного ротмистра и произнес задумчиво, взвешивая каждое
слово: – Вижу, что ни одному из вас, к сожалению, не хватает
смелости высказаться… И чувство это оправдано. Мы, солдаты славной
прусской армии, слишком приучены к победам… чтобы могли смириться
с мыслью о сдаче. Победа… так срослась с этим мундиром, что просто
не может сквозь горло пройти слово… капитуляция. Однако, господа,
время требует… принять решение. Предлагаю, как на военном суде,
тайное голосование… Кто за оборону, пусть бросит черный шар, а кто…
думает иначе, пусть положит белый шар… Поручик… фон Вессендорф!
Организуйте голосование! Вессендорф приготовил два кивера, раздал шары членам
совета, после чего собрал голоса и подал кивера Вагенфельду. Вагенфельд перевернул кивера и высыпал шары на стол…
Все шары были белыми. Прусаки посмотрели друг на друга и угрюмо склонили
головы. Их охватил стыд. Каждый надеялся, что несколько черных шаров,
брошенных юношами низших званий, скроют их трусость, замаскируют
их заячье сердце, что потом они будут при случае повторять, бряцая
шпорами – да… хотел защищаться до последней капли крови! Но проголосовали…
не позволили!... Вагенфельд первым нарушил молчание: – Господа… Это… единодушие… должно… придать нам
бодрости в тяжелую минуту… Миллер вздохнул. – Это единодушие поддержит нас, когда люди злые и коварные захотят нас заклеймить! Господа, как-никак мы спасаем… около двух тысяч человек… для Его Величеству нашего Короля… которому в эти минуты люди так необходимы!... Вагенфельд остановился, почувствовав, что говорит
нечто такое, во что и сам не поверил бы, однако, не теряя самообладания,
добавил кратко: – А кроме того нам не остается ничего иного, как
составить условия капитуляции, ибо очевидно… требований Наполеона
мы удовлетворить не можем. – Разумеется! Мы выставим условия! Да, да! Что он
себе думает! Мы должны выйти с честью!... С честью! – закричали
вокруг угрожающе. – Полковник Фрейбург!... Прошу записывать!... Соглашаемся
на оставление императору… нет! Надо писать четко – на оставление
французской армии Ченстохово… на условиях, что войско наше, находящееся
в крепости,… выйдет с оружием в руках и со знаменами… и… с обозом!
Ротмистр фон Кастен, прикажите немедленно погрузить на подводы имущество
паулинов! Прошу записывать! Стало быть, на чем мы остановились?!
Ага!... С обозом… Армии при встрече обменяются приветствиями… Перемирие
будет длиться в течение сорока восьми часов. Достаточно! А что?!
Пусть этому чертовому генералу снова не покажется, что позволим
себя… щелкать по носу!... Прошу! Вот моя подпись! Позвать парламентера. В комнату заседаний вошел высокий как дуб французский
офицер и остановился, вытянувшись перед Вагенфельдом, меряя его
хмурым взглядом, что не мешало ему то и дело поправлять мундир,
который был ему удивительным образом короток и тесен. – Господин капитан! – произнес Вагенфельд на ломаном
французском. – Здесь ответ для вашего маршала. Прошу заверить его,
что не можем отступить от этих условий и ожидаем его согласия. Поручик
фон Вессендорф вас проводит. Французский офицер проворчал себе под нос нечто сильно похожее на «wedle rozkazu», и вышел вслед за прусским поручиком. После ухода парламентера в совете воцарилось оживление. – Наверное, какой-нибудь вчерашний уличный мальчишка, сорванец… коммунист! – добавил Вагенфельд, – и такова вся его армия! Гонит этот пастух перед собой стадо таких вот бестий… ну и бестии топчутся перед ним! Но это же не солдаты, не рыцарство!... Представьте себе, господа, что, к примеру, на самый лучший пехотный полк нападает табун зверенышей… который идет вслепую… без тактики, без плана… и что тогда значат мужество полка, его просвещенность? Со зверенышами не воюй! Взрыв искреннего смеха был ответом на слова Вагенфельда.
А затем пошли шуточки, издевки и веселье, какого давно не было.
Как–то легче им стало на сердце. Выберутся из этой переделки, выберутся
целыми, а там уж рассудят. Один за другим они занялись упаковкой вещей, формированием
обоза. Глядя на офицеров, уже и солдаты осматривались, как им забрать,
а может, и преумножить свое имущество. Перед монастырем из сокровищницы
вытаскивали золотую и серебряную посуду, а утварь из костела укладывали
на телеги, отбрасывая сломанные навесы. Гвалт постепенно стал заполнять
Ченстохово, казалось, прусский гарнизон обрел дыхание новой жизни. Через час французский парламентер вернулся. В воротах
Ченстохова прусаки приветствовали его радостным шумом: он был для
них залогом скорого избавления. Члены военного совета придали своим лицам торжественное
выражение, свысока посматривая на ту бумагу, которая должна удовлетворить
их требования, и которую в эту самую минуту с важностью разворачивал
сам Вагенфельд. – Господа! Фельдмаршал прислал нам ответ. Прошу
выслушать… Вагенфельд бросил взгляд на первые слова ответа
и побледнел, руки его задрожали… ему не хватало воздуха. – Что… что… пишет этот изверг?! – пробормотал он.
– Фон Миллер, прочитайте! Миллер взял протянутую ему бумагу и стал читать
тихо и невыразительно: «Объявляю господину коменданту прусского гарнизона
Ченстохово… что никакие условия не принимаю. Оружие на плацу сложить
незамедлительно, и на этом точка. Пусть комендант будет уверен,
что отпущу его с гарнизоном на свободу. В противном случае – штурм!
Будете расстреляны все до единого!... Подпись… Леон». – Леон?! – повторили хором. – Очевидно… Наполеон! – взорвался Вагенфельд. –
Он шутит с нами!... Без оружия… выйти как неорганизованная толпа…
Господа, это несчастье!... Члены совета побледнели, онемели. Вагенфельд впал
в бешенство. – Господа! Что предпримем? Советуйте, господа! Тут
можно ожидать всего! Никто не торопился с ответом. Вагенфельд ломал руки
и сжимал кулаки. – Обсуждайте, господа… ни на что подобное мы согласиться
не можем… – Если бы продолжить переговоры, отказаться от отдания
чести! – пробормотал фон Миллер. – Продолжить! – возмутился Вагенфельд. – Словно
вы не видите, коллега, что этот пес тут пишет?... Он дает на размышление
полчаса! Господа, это подло. С таким превосходством в силах бросаться
на горстку отрезанных солдат!... Это подло… на это может согласиться
только такой простак, как… как… этот! Вагенфельд выходил из себя. Офицеры стояли в растерянности
и почти одновременно разразились потоком проклятий и оскорблений
в адрес всей армии Наполеона. – Это подвох! Мы погибли! Он деморализовал нам гарнизон!
Разбойник! Мерзавец!... Волнение, а правильнее будет сказать, переполох
поднимался все сильнее. Одни спешно составляли новые условия капитуляции,
другие сетовали на ожидавшую их участь, третьи наполняли трапезную
монастыря шумом и криками. В этой неразберихе в трапезную влетел дежурный офицер. – Генерал! В стане неприятеля необычное оживление!...
Французская армия выполняет какие–то передвижения, которые трудно
распознать. Вагенфельд, а следом за ним и члены совета выбежали
из трапезной и бросились на стену. Достали подзорные трубы, напряженно
вглядывались. Их взорам представилась удивительная картина. Среди моря огней, пылающих на холмах, окружавших
Ясну Гуру, двигалась какая–то процессия, приветствуемая громкими
выкриками. Вокруг процессии кружилась французская конница,
очевидно, разнося приказы. Дело, очевидно, не подлежало отлагательству.
Должно быть, не кто иной как сам Бонапарт объезжал ряды и отдавал
последние распоряжения… Еще минута, и от этих костров нахлынет вооруженное
море и зальет эти маленькие островки. Вагенфельд погрозил кулаком в сторону костров и
заскрипел зубами. Тем временем в рядах защитников Ченстохова, словно
порыв осеннего ветра, пронесся легкий шелест. Он усиливался… стихал
и снова срывался, так что наконец сменился зловещим, неукротимым
гулом… Вагенфельд понимал его. Солдаты, деморализованные
надеждой на скорую капитуляцию, легко могли проявить неповиновение. Пожилой комендант более не размышлял… Схватился
за шпагу, достал ее, держа двумя руками, уперся в колено и нажал. Крепкая, закаленная сталь не поддалась сразу. Она
пружинила, гнулась, тянулась… покуда не лопнула с сухим треском. Вагенфельд швырнул обломки шпаги за стену и произнес
торжественно окружавшим его офицерам: – Он моей шпаги не получит! В этих словах было столько глубокой убежденности
в собственном героизме, столько трагизма и столько спартанской самоотверженности…
что даже Вагенфельд изумился собственному благородству. Сцевола,
добровольно поджаривающий руку на огне, Леонидас, гордо приветствующий
неотвратимую смерть, выглядели не иначе. Впечатление было сильное. Так же как толпа черни,
застывшая в немом, беспомощном ожидании, ждала лишь первого удара…
чтобы наброситься и растерзать намеченную жертву… так и прусский
гарнизон ждал только этого знака. Вдруг словно забурлило что–то на стенах Ченстохово.
Вытянутые шеренги солдат сломались, свернулись и порвались на обрывки.
С шумом и грохотом стали они бросать карабины, срывать с себя патронташи,
ломать алебарды, крошить палаши. Стройные еще минуту назад шеренги
вдруг превратились в разбушевавшуюся, неуправляемую толпу… Офицеры
не позволили себя опередить… Другая часть прусаков, расставшихся с карабинами
и палашами, добралась до возов, загруженных монастырским имуществом,
и начала его грабить, ломать что было возможно, чтобы хоть что–то
из награбленного спрятать под мундиром, в ранце, или хотя бы в гетрах. И вот от далеких костров на холмах протянулся отряд
французской конницы. Отряд немногочисленный, но тут не о штурме
шла речь, а всего лишь о соблюдении формальностей при взятии крепости. Возглавляемый офицером отряд ехал медленно, с достоинством,
но и с оружием в руках, готовый к отпору в случае необходимости,
засады. За отрядом двигалась какая–то плотная колонна, несколько
беспорядочно сформированная… Прусаки ждали. Ждали с нетерпением. Пусть бы уж
все разом закончилось. Лишь бы им можно было наконец выбраться в
поле, идти куда глаза глядят!... Наконец–то! По мощеному взъезду к воротам монастыря
застучали копыта. Офицер выдвинулся вперед, егеря подняли карабины
на высоту плеча. – Где оружие? – гаркнул французский офицер на чистом
польском языке. – Там, во рвах и под стеной! – отозвалось глухо
в толпе прусаков. Два взвода егерей отделились и стали формировать
цепь, направляя карабины на прусаков. Одновременно в воротах Ченстохово
показалась толпа необычно, самым невероятным образом вооруженных
мужиков, возглавляемых восседавшей на коне бабой. Командир егерей спрашивал далее: – Где комендант? Где офицеры? – В монастыре! – услужливо объяснили голоса. – Флагелет, avec moi! Зуброва! Эту банду окружить
косами, чтобы у меня тут ни единой косички не пропало!... – Так точно! – буркнул какой–то огромный детина. – Молчи, старый! – крикнула баба. – Твое дело слушать!
Ну, хлопцы, вперед!... Окружить этот сброд!!... Командир егерей соскочил с коня и в сопровождении
вахмистра и чуть более десятка солдат, провожаемый каким–то обозным,
вошел в помещение, где собрались офицеры. – Где комендант?! – резко бросил вошедший. – Я здесь! – торжественно произнес Вагенфельд. – А… остальные офицеры? – Здесь все! – Очень хорошо! Кто из вас двинется с места, упадет
замертво!... – Позвольте! – запротестовал Вагенфельд, слегка
пораженный польской речью… француза. – Кажется, что… – Пусть тебе перестанет казаться!... – Как вы смеете перебивать!... – Как смею? Сейчас узнаешь! Флагелет! Quelquechose…
tout de suite… comme ?a!!! – распоряжался офицер егерей, показывая
жестами, что следует стрелять. – А сйечас… эй… Давай сюда веревки
для этих пташек! В трапезную вбежали несколько мужиков и принялись
связывать веревками ближайших. – Господа! Господин превышает свои полномочия! –
бесился Вагенфельд. – Это вам показалось!... – Проводите нас к маршалу!... – Вашим милостям захотелось к маршалу? И напрасно!
Если за две недели он не подъедет, то, возможно, его камердинер
придет вас посмотреть! – Мы сдались императору! – набрасывался фон Миллер,
видя, что и его хотят связать как барана. – Императору?! – передразнил его офицер. – Хм! Извините!
Ничего не знал об этом! – Шутить изволите, сударь! – сурово высказался полковник
Фрейбург. – Знай, что когда–нибудь ты ответишь за это… Это нарушение
законов войны!... Император Наполеон не для того предлагал сдачу,
чтобы над безоружными… – Кто вам предлагал?!... – Убедитесь, сударь!... Смотрите бумаги, они на
столе! На них подписи маршала и императора. Командир егерей посмотрел на разложенные бумаги
и язвительно усмехнулся. – Леон?!... Такого императорского величества я не
знаю!... – Господин офицер!... Бросьте эту комедию. Смотрите
на печати! – В само деле!... Узнаю свою собственную бандероль
для сигар, которая имеет хождение только в моем кошельке!... Не
верите?... Ну, так смотрите! Прусские офицеры от этих слов онемели. Вагенфельд
ахнул, переживая этот ужасный обман. Командир французских егерей
удобно расселся за столом и, обводя взглядом наполовину уже связанных
пленных, начал с презрением: – Эх вы, трусы! Негодяи! Сучьи дети! Будет вам!
Откармливались, набивали свои туши, вот кошмары вас и замучили!
Знаете, кто перед вами? Угадай, старый дурак. Не знаешь? Зубр, скажи
им!... – Так точно! – буркнул огромный мужик, выходя вперед
и оглядываясь смущенно на двери. Прусаки узнали в мужике парламентера. – Говори! – ободрил его офицер. – Вы уж не обижайтесь, пан капитан, я скажу! – раздался басовитый голос старой бабы, которая протиснулась потихоньку. – Поскольку старик мой на все способен, но только
не на разговоры. – Кто я? – Ваша милость пан капитан Восинский, тринадцатого
полка корпуса генерала Мильо, идущий с отрядом авангарда полковника
Дешампа!... – Дальше!... Не знаешь?... Маршал Воше! Император
Леон… in partibus infidelius … Разумеется! Зуброва! Состав нашей
армии?! – Тридцать пять егерей, один кузнец, один повозочный,
два трубача, вахмистр, один временно прикомандированный Зубр… Старый,
не делай такого лица, не то дам тебе в морду!... Одна маркетантка
приличного происхождения, пятнадцать кос, две толпы вил, дюжина
дубин, две бабы с лопатами, толпа малышей с лучинами и розгами!... – А где маршал? Где император?... – Его милость господин пан маршал, сударь, наверное
собирается выехать из Познани… А Его Величество Император проводит
смотр в Берлине!... – Достаточно! – прервал Восинский. – Ну, теперь то знаете, трусы, кто вас за чуб держит? Вам думалось, что для того, чтобы захватить таких рыцарей нужна армия?... Что из-за вас будет сам император утруждаться?... Ха, ха! Ссотрите, косички! У страха глаза велики!!! Вагенфельд посинел и выругался сквозь зубы. – Вперед, за дело… Запеленать этих служивых. Гамаши… тоже на дворе спутать! А потом в костел и на колени!... – Капитан, – простонал жалобно Вагенфельд. – Будьте гуманны, пощадите нас… ведь и для неприятеля… – Хм! Вот как запел?! Ну, ну! Посмотрим, когда полковник подъедет!... Восинский и следом за ним часть егерей направились к костелу, открыли забаррикадированную дверь и вошли. Ясногорский костел зазвенел песней радости и трогательной благодарности. Капитан Восинский был в своей стихии. Он сыпал приказами словно из рукава, осматривал стены, пересчитывал пушки, назначил ревизию прусских пленных, организовал охрану, выставил пикеты… Рассвет еще не наступил, а в крепости царили мир и порядок, словно в Ченстохове с прошлого месяца и не было другого гарнизона. Сокровищница, хотя и частично поврежденная, находилась на месте, прусские офицеры были под надежными запорами, пехотинцы и драгуны Фридриха под охраной суетились с уборкой. Трофеи, собранные Восинским, были обильными и неожиданными, поскольку Ченстохово было обильно снабжено и амуницией, и провиантом, и всяческим солдатским скарбом. Коней самых откормленных и тучных было около пятисот, а запасов фуража – без счета. Когда работы эти были закончены, Восинский почувствовал усталость, однако как–то не представлялось ему, что вот так, без веселого завершения, можно было пойти на отдых, и он намекнул отцу–ключнику на счет… капельки. Отец ключник засуетился, пошептался с настоятелем, сбегал к приору, и вскоре в трапезной на столе показалась бутыль венгерского. Бутыль приземистая, толстая, вздутая и бородатая от плесени. Восинский ее откупорил. Жидкость темная, густая забулькала раз и другой, захлюпала так, что у капитана глаза засверкали. – Чистая мальвазия!... – Капитан-голубчик! – засмеялся потихоньку отец ключник, прижмурив глаза и торжественно поднимая вверх палец. – Небеса перед вами склонились бы!... Лучше угостить не можем!... Всего две бутыли в кладовой!... – Старое? Старое? – О чем тут говорить… шведское, голубчик!... – Я не посмею!... – Ничего, ничего, капитан-голубчик!... Отец приор
тебе посылает!... Пусть пойдет тебе на здоровье!... И не жалей…
вволю пей… каждая капелька все одно что сто бочек сегодняшнего винца…
Вволю, ваша милость… это не какая-нибудь бурда, помеченная L. – Отец ключник не откажется со мной… капельку, капелечку!... – Эхе-хе! – церемонился отец ключник. – Искушаешь,
проказник, капитан-голубчик!... Искушаешь!... Подожди… подожди…
после утренней молитвы и мессы… тогда посмотрим!... Может, кто из
отцов заглянет со мной отведать этой диковинки… Только осторожно!... Отец-ключник засуетился и вышел из трапезной. Восинский
измерил взглядом бутыль и опечалился. Разве на всех этого угощения
хватит?! Затем, желая собрать какую-нибудь компанию, поскольку в одиночку угощаться не умел, позвал обоих Зубров и Флагелета, пригласил их за стол и налил. Запах сильный, ароматный распространился по трапезной. Восинский пригубил вино и только тогда почувствовал,
какой крепкий старичок перед ним. – Ананас! – шепнул сам себе. – Пейте!... Пейте,
и не спешите, не то свалит вас!... Одна кружечка такого прадеда
умирающего с ложа смерти поднимет да, пожалуй, еще и на коня посадит,…
а может… живого лишить дыхания, и в жилах кровь у него застынет!...
Флагелет… comprends? ... Вахмистр, который глаз не спускал со своего капитана
и смотрел на него со все большим восхищением, вытянулся в струнку. – Non, mon capitaine! – Non, говоришь?!... Ну, тогда bois ! Только понемножку!
Пейте, Зубры!... – Так точно! – ответил унтер-офицер легиона, погружая усы в стакан. – Старый! Знай меру! Медленнее!... – Подождите! Узнайте, с кем имеете дело!... – Слышишь, старый, что пан капитан говорит? Чтобы
мы подождали!... Отдай мне стакан!... – Яся!... – Тихо! Можно, можно. Только подожди!... – Так вот, это «швед»… Натуральный «швед»! Флагелет,
ты знаешь, что такое «швед»?... Tu comprends? – Non, mon capitaine! – гаркнул снова вахмистр. – Ну так слушай!... Это венгерское помнит еще шведское
нашествие… это когда… Густавус… или Адольфус – кто бы напомнил мне
имя завоевателя? – в землю нашу пришел и чуть ли не всю страну захватил,
и только Ченстохово, чудесным заступничеством Богородицы сопротивление
ему оказало и шведской силе противостояло. Вот это венгерское помнит
те времена! Флагелет… comprends?! – Non, mon capitaine! – Черт хвостатый с тобой бы поговорил!... Поэтому
будьте осторожны, милостивые государи… Было это тому лет?... Зубр,
скажи, когда это было?... – Так точно! – Ну, отвечай, старый, когда тебя пан капитан спрашивает!... – Так точно! – повторил унтер-офицер, краснея, и
умолк. – Не скажешь?! Не знаешь?! Одно наказание с этим
мужиком! Пан капитан его спрашивает, а он не знает, – разволновалась
маркитантка. – Ну так вы сами скажите, Зуброва!... – Яся, так точно!... – Тихо, старый!... Не с тобой разговаривают!...
Сейчас… пожалуй, и я не знаю когда!... – Подождите! – прервал их с достоинством Восинский,
делая порядочный глоток вина. – Это было… лета Господня!... Да,
было лета Господня… и конец!... Флагелет!... Знаешь, когда это было? – Non, mon capitaine! – Non и non!... Вечно у него одно и то же на уме!...
Флагелет!... Но тебе нравится, или?... – Dis, – помогла Зуброва, – c'est bon ou mal? – Excellent , mon capitaine!... – Вот видишь, конь Господа Иисуса! – ворчал Восинский.
– Черт меня подери, если я понимаю, что говорит этот верзила!...
Но глаза у него даже смеются!... А губы – склеиваются!... Ну… bois…
Bois друг с другом… Только понемногу, да!... Вино раз и другой наполнило стаканы, разогрелось
и закружилось в головах. Зуброва, которая уже успела осушить три
стакана, обрела уверенность. Флагелет после первого стакана стал
серьезным, а после второго загрустил, Зубр впал в задумчивость,
а Восинского охватила сонливость. – Эх, пан капитан! – верховодила Зуброва. – Что
ж, я слабая женщина, и только! Слабая и несчастная, поскольку хоть
нас и двое, но голова-то одна… и один язык! Конечно… вот как в эту
минуту, так и всегда… хоть бей его, ни слова… И это еще не все…
он ведь вовсе не пьющий, разве что, когда компания подвернется…
Что хочешь, то и делай… пей за себя и за него! Вот и сейчас… два… Тут маркитантка оглянулась и к величайшему ужасу
увидела, что супруг, слегка придвинув свой стакан, хлебал стремительно
венгерское. Баба вскочила на ноги! – Старый! Раны Господни! Отдай! Упиться хочешь…
ах ты пьяница… стыд-то какой… – Яся, молчи! – шепнул старый унтер-офицер, не выпуская из рук стакана, однако Зуброва подскочила, выхватила его, единым махом вытянула все до капельки и обессилено опустилась на лавку, покрикивая: – Ничего! Не дам тебе шанса!... Пьяница!... Пропойца!...
Пан Флагелет! Он пьяница! – Excellebt, mon capitaine! – вздохнул прочувствованно
сержант. – Черт вас подери! – смеялся Восинский. – Оставь
его!... Эй, Зуброва! На стены, и громыхни–ка мне там из пушек салют!... – Яся, так точно! – увещевал жену унтер–офицер. – Живо, на стены! – К услугам пана капитана! Эй, старый, ступай за
мной. – Яся! – протестовал Зубр, глядя с отчаянием на
заплесневелую бутыль. – Не было приказа! – Ты родной жене отказываешься повиновться?! Старый…
Субродинация, sacrebleu, я как урожденная Мушиньская… без полевого
суда огрею… Унтер-офицер глубоко вздохнул и поплелся за бабой.
Капитан с вахмистром остались в трапезной одни. Восинский, сотрясаясь
от смеха, сел на лавку. – Флагелет! Крепкая… femme … как? А? – Excellent… mon… capitaine! – прорычал вахмистр. – Что ж ты заладил одно и то же!... Говори!... – Excellent… mon… capitaine! – Черт бы тебя побрал… образина французская! Флагелет!
Миллион чертей! – Excellent… mon… capitaine! – прорычал вахмистр,
тщетно пытаясь встать с места и особо почтить своего начальника. Мышцы отказывались ему повиноваться. Как ни боролся с собой, так и не смог приложить руку к киверу. Глаза пожилого вахмистра наполнились слезами. Язык его вращался в каком-то вихревом движении вокруг своей оси, однако и он постепенно начал уставать. Восинский побледнел. Страшная мысль пришла ему в
голову. Ему отказываются подчиняться! Не слушают его приказов… бунт…
дезорганизация… заслуживающая самого строгого осуждения. – Флагелет! – прошептал капитан, а в голове у него
зазвучали и вся беспощадная суровость, какую только можно найти
в эту минуту, и горькое разочарование, и строгий приказ, и печаль. – Excell… capit…?! – пробормотали посиневшие губы
вахмистра. Одновременно настоящий гром пушек сотряс стены Ченстохово. – Прусаки! – проворчал Восинский, хватаясь за рукоять
палаша. – Идите сюда… я вам покажу народную гвардию!... Флагелет!
Топтать! Топтать!... Четверо в ряд!... Дьявольщина!... Вперед!... Тут рука Восинского, блуждая, наткнулась на железный
штопор, который лежал возле бутыли, и судорожно стиснулась, словно
вокруг рукояти палаша. Тут вдруг Восинский ощутил себя перенесенным
на поле боя… На широком выгоне, насколько хватало глаз, прусаки.
Пушки гремят, рычат… а он со свои отрядом лоб им подставляет. Выдержал
уже и драгун, и два полка гусар… на полях лежат вполвалку тела разбитой
пехоты… наконец выезжает сам Фридрих и вызывает его на поединок.
«Зачем, – говорит, – творить убийство и столько людей губить, на
тот свет отправлять?... Мы с тобой, капитан, бьемся… кто проиграет,
та армия сдается!»… Так говорит Фридрих! Ха! Капитан принимает вызов,
ибо не принять не может… Пушки гремят! Палаши сверкнули при первом
столкновении… Сцепились с Фридрихом. Силен шельма… Однако Восинский
ему не поддается! За талию его обхватил и держит… и давит… Вдруг
вся прусская армия, несмотря на все условия поединка, срывается
с холмов, мчится и набрасывается на капитана… Сто тысяч рук впилось
в его тело, сто тысяч голытьбы оттаскивают его, дергают… а он все
же держит Фридриха и уже не позволит его оторвать. Тут ливень обрушился и хлещет потоками воды!...
Фридрих начинает у него выскальзывать… Еще секунда отчаянной схватки…
и… ускользнул лютеранин!... Восинский открыл глаза и в изумлении увидел перед
собой лицо отца-ключника. – Ну, выпей теперь, капитан-голубчик! Выпей «шведа»!...
Видишь, не знал правильного счета. Помни же… три стакана валят с
ног, а четвертый поднимает!... Быстро!... И огурчиков вашей милости!... Восинский глотнул раз, другой и закашлялся… вода
ручьем бежала по его лицу. – Тяжело тебе пришлось! Четыре кубка воды на голову!
Опьянел ты совсем. Да! Что же ты увидел в этом французском сапоге,
что так решительно сжимал его? Восинский глянул. Прямо перед ним лежал сапог Флагелета,
в то время как вахмистр, лежа бесчувственно вдоль скамьи, только
дышал. – Простите, отче, – пробормотал капитан смущенно. – Полно!... Nostra culpa… Мы вашу милость должным образом не предупредили… Забудь!... Да, капитан-голубчик, и даже ты не пришел бы в чувства так быстро, если бы не эта баба! Слышишь, что она вытворяет?! Гул пушек раздавался со стен. – Что это? Кто это? – Видишь! Не кто иной, как эта баба!... Летает от пушки к пушке… заряжает и стреляет. Мужиков себе в помощники согнала… прусских канониров собрала и играет на всю округу… да, от такого сотрясения у нас аж штукатурка отлетает! Пошел туда, на стены… Прошу… убеждаю!... Ухом не ведет!... «Капитан, – говорит, – приказал… отмены приказа не было!...» – «Женщина, – объясняю, – остановись, до каких пор это будет продолжаться?...» – «Покуда порох не закончится!...» Капитан–голубчик, я не сегодня на свет появился, много чего видел, но такой настойчивой бабы – ни разу!!! О!... Снова стреляют!... Восинский спешно принялся приводить в порядок одежду,
чтобы бежать на стены, когда в трапезную пулей влетел Зубр. – Разрешите доложить! Пикеты сообщают, что colonel
с отрядом приближается!... Восинский, ужаснувшись, схватился за голову. Известие
о приближении прусаков не испугало бы его так. Дешамп! Этот старый
барсук… приближается… заметит дезорганизацию, ослабление дисциплины…пьянство. – Флагелет! – гаркнул Восинский на вахмистра. – Постой, постой, капитан-голубчик! – вмешался отец-ключник.
– Не вдруг-то его добудишься. Помоги мне!... Прямо тут его прооперируем,
сразу очухается. Восинский с Зубром подскочили к Флагелету и плеснули
на него водой. Тело вахмистра едва вздрогнуло. – Сейчас, сейчас! – ворчал отец-ключник. – Ему, конечно, надо дать «шведа»… без этого не получится!... Только после второго глотка лицо вахмистра оживилось,
а глаза приоткрылись. – Excellent, mon capitaine! – Начал бормотать Флагелет.
– Excellent!!! – Он еще не прочухался! – кричал в гневе капитан.
– Спасай, отец–ключник, не то эта бестия меня оконфузит! – Хм!... Трудное дело!... Голова, видно, слабая
на выпивку. С венгерским не занком!.. Холодный! Надо его уксусом
натереть! Вдруг у капитана сверкнула неожиданная мысль. Он
придвинулся к Флагелету и гаркнул ему над самым ухом: – Флагелет! Colonel Дешамп!... Тело вахмистра вздрогнуло. Глаза широко открылись. – Флагелет! – крикнул тем временем Восинский. –L'empereur!...
Наполеон!... И тут случилось невероятное. Вахмистр выпрямился,
сжался и вскочил на ноги. Отец–ключник удивился. – Что б его… Француза!.. Надень же сапоги! Флагелет полностью пришел в чувства. В мгновение
ока он привел себя в порядок и встал навытяжку, ожидая приказа.
Восинский кивнул ему и Зубру, и побежал на валы, где маркитантка
руководила кучкой солдат и толпой любопытствующих мужиков. – Огонь! Растяпы! Ну-ка, sacreblue! Не видите, что
пан капитан подходит!... Огонь, миллион проклятий! – гремела Зуброва. Восинский запыхавшись подбежал к маркитантке. – Зуброва! Что вы тут вытворяете? – Все в порядке, пан капитан! – рапортовала баба,
вытирая закопченное лицо. – Стреляем в знак приветствия, согласно
приказа! – К черту!... Порох зря переводите!... – Хватит, пожалуй, на неделю!... – Довольно… У вас забавы на уме, а тут полковник приближается! – негодовал Восинский.
Добрый час миновал, а никто так и не появлялся. Капитан уже начал терять терпение, когда из-за холма вдруг показалась кучка всадников и на полном галопе двинулась на Ясну Гуру. Восинский глаза прищурил, но из–за опускающегося тумана ничего разглядеть не мог. Вслед за Восинским присматривались и Флагелет, и Зубр, и егеря, и крестьяне. Затем из груди Зубра раздался пронзительный крик: – Иисусе!... Восинский аж вздрогнул в седле, маркитантка схватила
мужа за плечо. – Говори, старый! Что увидел?! Зубр глубоко вздохнул, набрал всей грудью воздуха
и рыкнул грозно: – Поручика!!... Готартовский, поскольку это был именно он, показался
во главе взвода егерей. Налетел как вихрь, осадил коня так, что
тот даже копытами зарылся в скользкий, влажный грунт и, не разглядев
сразу ни Восинского, ни французских мундиров, бросил резко: – Кто тут командует? – Его милости Готартовского слуга и поклонник! –
ответил беззаботно Восинский. – Ваша милость здесь?! – крикнул обрадовано Флориан.
– Слава Богу!... А мы уж думали, что пропал!... Нам рассказывали,
что тут расположился отряд польских волонтеров!... А прусаки!...
Стало быть и тут их нет?... – Напротив, есть, около тысячи, но только под замком. – Шутить изволите! – И не думал! Зубр! Сколько пленных? – Так точно! Иесусе! Пан поручик!... – По… поручик! – вторила мужу баба. – Приветствуй,
старый! Это тебе сюрприз!... Здравствуйте… с возвращением… – Где… где сударь?! – крикнул с удивлением Восинский. – Служба! Скоро вернемся!... Восинский хотел что–то ответить, хотел о том и о
сем спросить Флориана, однако тот уже пришпорил коня. Конь шарахнулся,
обдал клубами пара и поскакал. Готартовский и взвод егерей исчезли. Восинский грубо выругался: – Пожаловали черти! Хороший мужик, но что-то строит из себя великого француза! Горит рвением или что?!... Не говорю о прусаках… ну, а тут все хорошо!... Флориан тем временем уже успел присоединиться к
отряду Дешампа, чем в немалой степени избавил полковника от беспокойства,
поскольку все его предприятие не достигло цели. Прусаков нигде не
было видно. Отряды эскадрона, как было обусловлено, сошлись в Ольштине. Все принесли с собой сведения об обнаружении прусских постов, и все подтвердили присутствие прусаков в Ченстохове. Однако едва Дешамп успел выслушать доклады, как со стороны Ченстохова загремели пушки. Это его поразило, вывело из равновесия. Какое–то сражение гремело под Ченстохово, но чье и с кем? Посланный на разведку Готартовский неожиданно вернулся с известием, что Ченстохово захватили поляки. Полковник отправил Флориана во второй раз, приказав поспешить. И только тогда Готартовский добрался до самого монастыря… Разумеется, осмотрительный Флориан, немного зная фантазию Восинского, ни словом не обмолвился Дешампу о прусаках, рапортуя только, что капитан Восинский находится в Ченстохове, а прусаков в окрестностях нет. Дешамп едва ли не со злостью выслушал доклад Флориана. И снова прусские призраки, которых он настигал, за которыми гнался столько дней, растворились, исчезли. Сам не зная, что делать дальше и где искать прусаков, поскольку рядом, буквально под боком была австрийская граница, пересекать которую он не имел права, полковник решил повернуть в Ченстохово, где наконец-то мог рассчитывать на лучшее к себе и солдатам отношение. И вот отряд двинулся прямо на Ясну Гуру. Кто бы мог себе представить замешательство Флориана
и удивление седого полковника, когда нашли Ченстохово закрытым и
погруженным в глубокую тишину. Кроме пушек, выглядывающих из–за
стен, никого не было видно. Тишина покрывала укрепленный монастырь.
Полковник сурово посмотрел на Флориана. – Капитан, что это значит? – Не знаю!... Не понимаю! – ответил огорченный Готартовский.
– Что–то должно случиться. – Тут, пожалуй, и живой души нет. – Не похоже! Братья паулины должны быть! Если полковник
позволит, я прикажу дать сигнал. – Делайте, что хотите! Во всяком случае, этих стен
нам штурмом не взять!... Флориан приказал протрубить раз и другой. После
долгой паузы из–за стен Ченстохово раздался протяжный звук трубы,
а затем над воротами показалась большая голова в драгунской каске. – Кто там и зачем? – послышался басовитый голос. Флориану показалось, что скорее всего говорила Зуброва,
но, посчитав это ошибкой, он бросил резко: – Открывайте, тысяча чертей! – Кому? Для какой надобноссти? – спросили со стен. – Позвать капитана Восинского!... – Капитан Восинский обедают. Нет времени. – Хотите, чтобы вас уму-разуму поучили? – Ну, если только о разуме идет речь… то у нас и
пушки есть!... – С кем же можно поговорить?... – А… кто вы такие? – Не чужие… свои! – Ба!... Так прусаки тоже своими притворяются. Дешамп, прислушиваясь к этой долгой и непонятной
ему конференции, прикусил губу и сыпал искрами из глаз. Голос на
стене тем временем продолжал равнодушно: – Ну… скажу вам кратко. Либо вы мне тотчас должным
образом представитесь, либо прикажу в вас из пушек плюнуть, и тогда
посмотрим, сколько вас останется. Флориана злость разбирала. Дешамп удерживая коня,
прикрикнул на Флориана: – Что это? Что это значит? – Так откроете? – Чужим не открываю! Назовитесь, кто такие!... – Подождите! Я вам устрою!... Не видите!... Егеря
императора Франции… Разъезд авангарда генерала Милье, из корпуса
маршала Даву! – Виват! – ответили ему со стен. – Что ж вы сразу,
sacrebleu… с этого не начали?... Голова на стене исчезла. Спустя минуту за воротами
послышались звуки труб, а вслед за трубами донесся звон монастырских
колоколов и протяжные выкрики. Флориан едва не сжался. Наконец ворота
открыли. Дешамп заглянул внутрь и даже коня дернул при виде представившейся
ему картины. Во дворе в шеренгах стояли пленные прусаки, охраняемые
мужиками, вооруженными прусскими карабинами и алебардами, а в глубине
– отцы–паулины со свечами и крестом. Возле трапезной стоял отряд
егерей с Флагелетом, а посредине, словно комендант крепости, капитан
Восинский. Зубр и Зуброва находились на стенах. Дешамп въехал во двор с широко раскрытыми от удивления
глазами. Почти одновременно загремели барабаны, а Зуброва,
глубоко тронутая своим положением на стенах, крикнула Восинскому: – Пан капитан! Хлопнуть… что ли?! – Хлопни! – разрешил Восинский. Мгновенно задымились фитили и грохнули орудия, а
из груди ченстоховского гарнизона вырвались протяжные и полные энтузиазма
крики. Седой полковник, пораженный неожиданнм приемом,
несколько смягчился, однако долго не мог сориентироваться в ситуации,
поскольку видел вокруг прусские парики и гамаши, через Флориана
вызвал Восинского для доклада. Восинский явился, исполненный благородной
удали и уверенности в себе, подробно рассказывая, как подошел к
прусакам, и как обширностью лагеря нагнал на них страху. А когда
настал черед излагать Дешампу содержание проведенных с Вагенфельдом
переговоров, полковник так сурово нахмурился, что Флориан, переводя
слова капитана, испугался. Готартовский замолчал. Дешамп моргал
глазами и фыркал. Восинский не мог дольше выдержать и шепнул вполголоса
Флориану: – Да у него сап! Чего он так глаза вытаращил! Что
я, монстр или такая же как он уродина?... Готартовский хотел одернуть Восинского, однако Дешамп
приблизился к капитану и процедил сквозь зубы: – Mais t'es brave!... T'es brave, capitaine!...
– Что, что он бормочет?! – Что ваша милость хорошо проявил себя! – Ну, чтобы только это сказать, не стоило и трудиться!
А что ж он так губы скривил?!... Дешамп, сопровождаемый Восинским и Флорианом, сразу
собрался осматривать Ченстохово. Чем лучше он узнавал стены и валы
монастырских укреплений, чем ближе рассматривал большие запасы амуниции
и провианта, нагроможденные прусаками, и толпу пленных, из которых
каждый стоил трех его егерей, тем с большим восторгом он смотрел
на Восинского. Однако этот восторг полковника было трудно разгадать,
поскольку его лохматые брови сдвигались все суровее, а и без того
уже морщинистое лицо сжимали толстые, неправильные складки. Когда
в процессе своего обхода Дешамп попал в комнату, в которую после
прибытия полковника снова посадили связанных прусских офицеров,
Вагенфельд тотчас выступил с жалобами на Восинского, на ломаном
французском излагая Дешампу, как капитан обманул их, и тем самым
нарушил законы войны. Дешамп на все это презрительно пожал плечами. Вагенфельд
не прекращал предъявлять требования, чтобы ему с солдатами позволено
было покинуть Ченстохово, седой полковник лишь кивнул на Восинского. – Ему сдались, его и просите. Мне до этого нет дела!
Он ваш комендант!... Дешамп объявил на несколько дней отдых в Ченстохово,
поскольку миссия его была закончена. Прусская армия отступила за
Вислу, под крыло Бенигсена, ища защиты и точки опоры. Седой полковник
отправил сведения Милье, испросив дальнейших указаний, и ждал. Постой в Ченстохове всему эскадрону пришелся по
нраву. Офицеры, как и солдаты, были измотаны этим стремительным
маршем. Дешамп все командование передал Восинскому, что привело
капитана в прекрасное настроение. Восинский энергично занялся гарнизоном Ченстохово и формированием отряда на случай если бы Дешамп вынужден был выйти в поле. Собственно, с этой целью он разослал по окрестностям вицы , призывая шляхту спешно вступать в ряды добровольцев, а тем временем, собрав горстку юношей, проводил с ними строевые тренировки, в чем пожилой Зубр деятельно ему помогал. Раненого Левитокса перевезли из Грабувки и передали под опеку опытного отца-ключника, прусских солдат направили поправлять валы и стены. Что же касается окрестностей Ченстохова, то как и вся страна, они были подобны смолистой лучине, для которой достаточно одной искры, чтобы запылать пламенем, поэтому не успели умчаться посланцы с призывами Восинского, как на дороге к Ченстохово стали появляться вооруженные юноши, пожилые солдаты, привлеченные запахом пороха, шляхта, мещане, и не только подростки, но даже дети. В моанстырском дворе разом стало многолюдно от вооруженных людей. Восинский каждого осматривал сам, формировал десятки и сотни, назначал инструкторов, расквартировывал как мог, и заботился о вооружении, об обмундировании добровольцев. Большим подспорьем в этом ему оказались прусские запасы, захваченные у Вагенфельда, да и оружие прусаков. Офицеры Фридриха аж кулаки свои кусали, видя что каждый патронташ, каждый ремень пришелся кстати. Восинский времени не терял. Поговорить, так поговорить,
ораторствовать, так ораторствовать, но и в работе не уставал. С
рассвета до поздней ночи его уста не смыкались, у Зубровой это вызывало
такое удивление, что в присутствии Восинского она порой о языке
забывала. Дешамп в распоряжения капитана вовсе не вмешивался,
иногда лишь спрашивал доверительно Флориана: – Что нового придумал сегодня этот польский горлопан? – Прусские мундиры переделывает!... – Ну, ну! А еще что? – Создал канцелярию… назначил интенданта… – Не ту ли бабу?! – Нет… господин полковник!... – Пустяки! Кремень баба! Побольше бы таких баб,
и можно было бы весь мир завоевать!... А фураж, скотина есть?!... – Пожалуй, не на один год хватит. Даже удивительно,
откуда что берет!... Коней уже размещать негде!... – Старый проказник. – Может, господин полковник, прикажете его вызвать? – Нет! Это меня не касается. Он крепость добыл,
он и командует. Например, прежде чем отправиться отдыхать, Восинский
проводил с вахмистром краткую конференцию. – Флагелет! – Пан capitaine? – Часовые расставлены? – Часофые? Уже… пан capitaine! – Кто приехал вечером? Les volontaires!? Soir?!
– Oui, пан capitaine, ти! – Что за «ти»? Три, наверное? – Oui, тех!... – Вино любишь? – Любишь, пан capitaine! – Надо говорить: люблю!... – Loup! Bien! – шептал сконфуженный вахмистр, не
в силах понять, каким образом волк связан с вином. Восинский обычно замечал, что вкралось какое–то
недоразумение, и делал замечание: – Флагелет! Слушай ухом, а не брюхом. Слова на свой
лад не переиначивай… А помнишь, как по-польски называешься?! – Oui пан capitaine!... Пискала!... – Пищалью – говорил уже! Ну! Налево, кругом! Назад…
марш! Спать! Иди к черту! Не припомню, как по–французски говорится:
«иди к черту»?! – Non пан capitaine! Bonne nuit!... – Именно! Угадал! Довольно формальностей… Allez! В стараниях и хлопотах Восинского Готартовский почти
не принимал участия, поскольку не хотел переходить дорогу не выносившему
возражений капитану, да и какая–то печаль овладела им, какая–то
удивительная грусть. Вид старых приятелей, Зубра и Зубровой, поначалу
обрадовал его, особенно потому, что они сообщили добрые вести из
Готартовиц, однако под конец и от них он стал сторониться. Напрасно
маркитантка хлопотала, стараясь развлечь теми или иными воспоминаниями
– Флориан вроде бы слушал, улыбался, но мысли его плутали где-то
далеко. Сверх того ему нездоровилось. Голова была тяжелой, горячей.
Зуброва не на шутку обеспокоилась; не зная что предпринять, она
пошла за советом к Восинскому. Капитан выслушал предположения маркитантки
и после раздумий ответил: – Хм! С его милостью паном Готартовским я, признаться,
знаком недавно, однако привязался к нему, как к родному, поскольку
он и благородная душа, и умница. Небо перед ним склонилось бы! Сам
вижу, что он почему–то угрюмый и кислый. По ночам не спит, а вздыхает
порой так, словно жернов на груди носит! Я даже не знаю… Вдруг Восинский поднялся со скамьи и, потирая лоб,
начал сам с собой: – Ах, постой… постой… Правда… это возможно! Наверное!
Кто знает!... Как мне сразу на ум не пришло!... Ничего другого,
только hic jacet lepus! ... Маркитантка, напуганная загадочными рассуждениями
капитана, подскочила к нему с мольбами: – Пан капитан! Что «наверное»?... Что случилось?!
Неужели мне не посоветуете!... Что нужно нашему поручику… бедный
он… несчастный!... Скольку мучений претерпел… а тут еще… О! Вот
дождалась! Лучше бы со мной какое-нибудь несчастье приключилось…
Он такой неженка… сердечный!... Восинский с удивлением посмотрел на причитающую
бабу. – А вам-то что, Зуброва? Из-за чего вы так отчаиваетесь?... – Но ведь пан капитан сказал! – всхлипнула маркитантка. – Что сказал? Ничего! Только предположение, что
… есть беспокойство!... – Вот ведь, черт… – Действительно, в самом деле. Не берусь ничего
утверждать, но, собственно, пан Дзевановский рассказал мне. Якобы
родственница пана Дзевановского пришлась поручику по сердцу… – Пришлась! Ха! Шалопаи, пиявки… лисы… верно обвели
его вкруг пальца и, почуяв хорошую добычу, поймали в сети! – Да с чего вы это взяли! Вечно у вас в голове светает раньше срока… Девушка, слышал, порядочная, дочь полковника… и его милости Готартовскому всего лишь свойственница. Надо, пожалуй, его расспросить! Да и то осторожно, чтобы чем-нибудь, Боже упаси, не обидеть. Поскольку это такая натура, что хуже улитки… – спрячется в раковину, и тогда четверкой вороных языка не вытянешь. Слова Восинского произвели на маркитантку глубокое
впечатление. Мысль о том, что у Флориана есть повод для огорчения,
которое он утаивает, которое держит в себе, не давала ей покоя,
но главным обазом ее терзала неуверенность, поскольку предположение
Восинского казалось весьма сомнительным. Зуброва занимала соседнюю с Флорианом комнату. Их разделяла лишь дверь, да и то не очень массивная. Маркитантка решила выведать тайну Готартовского и, ничего не говоря мужу, следила за каждым движением, за каждым словом поручика, даже ночью вскакивала и подслушивала под дверями. В течение нескольких дней ее старания были тщетными, Флориан молчал как могила, во сне тяжело дышал, однако ни слова жалобы не вырвалось из его уст. Однажды ночью Зуброва, бодрствуя, услышала в полусне какой-то тихий и жалобный шепот. Маркитантка на цыпочках подкралась к двери поручика и ей показалось, будто она расслышала какой–то разговор, в котором упоминались слова: «Зоська! Зоська!» Зуброва приложила ухо к двери, однако шепот смолк,
только глубокие вздохи доносились из–за стены. Утром чуть свет Зуброва влетела к Восинскому. – Разрешите доложить, есть Зоська!... – Что Зоська? Кто такая?! – возмутился капитан,
не понимая, о чем идет речь. – Зоська, говорю. – Иди ты к черту! Какое мне дело до какой–то там
Зоськи!... Зуброва рассказала капитану, что ей удалось расслышать.
Восинский неприязненно вздрогнул. – Вам просто послышалось… какая-то Зоська... Из
иголки вилы делаете… Советую вам об этом помалкивать, поскольку
его милость Готартовский того и гляди разгневаеся. – Я же собственными ушами слышала!... – Дед свое, а баба свое!... Вам-то какое дело? Придет
время – все узнаете. Если и есть у поручика рана, неуж–то хотите
пальцы в нее запустить?!.. Зуброва головой покачала и ушла. Не показалось ей,
что Восинский был прав. Внутренний голос упрямо тердил ей: – И все же это было бы для него облегчением! Облегчением!... Обыкновенно по утрам маркитантка осматривала одежду
поручика и оказывала ему мелкие услуги, никому не позволяя заменить
ее в этом. От Восинского она пошла прямо к Флориану и, по обыкновению,
стала топтаться по комнате и отпускать колкости. Готартовский, привыкший
к брюзжанию, не обращал на Зуброву внимания, полностью погруженный
в собственные раздумья. Маркитантка, не сбитая с толку равнодушием Флориана,
произнесла неожиданно: – Вставать пора, пан пор… капитан!... Солнце высоко,
хоть на дворе и темно!... Снег пойдет… Оглянуться не успеете, как
будет полдень. – Да, да! Время, время! – пробормотал Готартовский,
начиная неспешно одеваться. – Мне самой жалко пана… капитана! Как же, такое
большое дело совершить без отдыха!... Не такого отдыха паныч заслуживает!...
разве я этого не понимаю!... – Хм, хм! – ворчал под нос Флориан. – Другой бы на месте паныча себе хорошего отдыха и всевозможных благ потребовал. Эх! Уж на что я старая женщина, а и то!... Мне все равно, лихорадка меня в комнате одолеет, или пуля лизнет… а все трясусь за моим. Он, подлец, может бездельничать, может в беду угодить… да пусть хоть совсем пропадет!... «И уже не оставлю тебя до самой смерти», – так клялись мы друг другу, как сейчас помню, в Невиркове под Замостьем, перед алтарем святого Антония!.. Слово надо держать!... Но самое худшее, это когда нападет на кого–нибудь в солдатском состоянии задумчивость… и так его проберет, что косточки целой в нем не останется… Все ему хочется сидеть, глазами хлопать и на месяц смотреть. Ни еда, ни напитки, ни развлечения – ричто его не занимает. Что и говорить, каждый имеет… в самом деле… каждый имеет… свою Зоську… из–за которой страдает… Флориан, который не обращал внимания на рассуждения
маркетантки, при последних словах вздрогнул и спросил тревожно: – Что? Что вы сказали?!... – Ничего! – ответила Зуброва, притворяясь равнодушной.
– Сказала, что… что… у каждого есть своя Зоська, которая доставляет
столько страданий. – Какая такая Зоська? – Такая… Зоська, пан капитан!... Готартовский беспокойно пошевелился. – Зуброва!... Вы что–то знаете? – Знаю, пан капитан. – Все знаете?... – Все, пан капитан! – отвечала Зуброва, многозначительно
подмигивая и нашептывая вполголоса: – Святой Антоний, не покидай
меня, хоть я и солгала!... – Знаете все, – повторил меланхолично Флориан. –
Ну… и как вам кажется?! – Что ж!... Пан капитан… того! – Хотите сказать, что по–разному случается?! – Именно так! – поспешно подтвердила маркитантка.
Флориан подозрительно глянул на Зуброву и неожиданно спросил ее: – Что «именно»? – Ничего… ничего, пан капитан, – ответила маркитантка,
чувствуя, что земля уходит у нее из–под ног, и что в любую минуту
она может открыться ее неосведомленность. – А что же… говорили?! – расспрашивал далее Флориан.
У женщины холодный пот на лбу выступил. – Сейчас он тебя раскроет… madame Зуброва! – шептала
она про себя. Готартовский старался успокоиться. – Не надо меня щадить. Я должен знать всю правду!... – Я тоже! – пробормотала Зуброва. – Что… что вы говорите?... – Ничего, пан капитан!... – Зачем обманывать!?... Да, девушка в первую минуту
поддалась сочувствию, позволила себе увлечься… может доля скитальческая
ее тронула… а потом задумалась!... Может, там уже кто–то и был под
рукой, в Варшаве нет недостатка в молодежи. Зачем ей ждать. Зуброва,
я ведь знаю, что вы ко мне благосклонны… стало быть лучше не щадите
меня! Самое худшее – это неопределенность… даже самая худшая ясность
все же лучше… Помучаюсь… да и перестану!... Готартовский так печально и горестно говорил, что
Зуброва была готова заплакать. Маркитантку злило собственное неуемное
любопытство. Как удержаться от неуместных расспросов?.. Флориан, принимая волнение Зубровой за колебания,
излагал далее: – Видите! О чем тут еще говорить? Да, она пришлась
мне по сердцу!... Ни спать, ни думать о чем–либо другом… Свет для
меня померк… – Во имя Отца и Сына!... пан капитан!... – Что есть, то есть… Иногда мне хорошо с этой печалью! – Батюшки! – вздохнула пораженная маркетантка. Готартовский
посмотрел на открытое, искреннее, полное сочувствия лицо маркетантки
и сразу пришла ему в голову мысль, которая показалась спасительной. – Послушайте, Зуброва, – произнес Флориан задумчиво. – Слушаю. Пан капитан! – А если бы вы!... – Если бы я… и мой старик, разумеется, пан капитан!
– заметила баба. – Ну да! Если бы вы до нее добрались… и через какое-то
время взяли ее под опеку, у нее конечно есть мать, но все же… – Кажется, понимаю! – И мне было бы спокойнее… гораздо спокойнее… И
вам никакого ущерба не причинило бы!.. Поскольку на короткое время…
понимаете?!... – Все понимаем! Слово в слово! – Так поехали бы? – Поехала бы? Старик мой, конечно, не в счет! Ну
его к черту! Для чего человек живет? Для кого?!... Не обижая пана
капитана, уж открою ему всю правду, как на святой исповеди! Только
две вещи роятся у него в мыслях! Голова хоть и старая, а воображение
тоже имеет!... Стало быть, вот и дожидается он…. Какого–нибудь креста
на военной службе… ну и хотя бы одного капитанёнка! А больше–то
нам и не надо!... А там хоть и на паперть молитвы твердить да поклоны
усердно отбивать. Маркитантка хлюпнула носом раз и другой, и слезы
вытерла. Готартовский вздрогнул. – Что это вам в голову взбрело!... Бог даст, пока
я жив… не пропадем втроем!... – Да знаем… спасибо вам, паныч!... – Вот и отлично! – подхватил с воодушевлением Флориан,
которому слова женщины показались на удивление убедительными. –
Стало быть, поедете? Поедете в Врашаву к полковнице Дзевановской…
когда же?! – Сегодня же… тотчас!... – Век вам этого не забуду! Ну, так ждите, бегу к
отцам, достану чернил, перья и приготовлю для вас письмо… А вы тем
временем… собирайтесь… Восинский опечалился, что Зубровы должны отправляться
в путь. За несколько дней он привык к ним, и особенно маркетантка
ему полюбилась; однако узнав, куда они едут, отговаривать не посмел. После отъезда Зубра и Зубровой снова однообразие
воцарилось в пределах монастыря. Восинский продолжал заниматься
формированием отрядов добровольцев. Флориан, несколько успокоенный
отправлением посланцев к Зоське, обрел бодрость и помогал бывшему
капитану национальной гвардии. Дешамп, как обычно, сидел склоненный
над картами и расчетами, лишь время от времени с безразличием спрашивая,
что происходит вокруг. Примерно через неделю поздно ночью примчался в монастырь
курьер от генерала Милье с распоряжениями. Дешамп незамедлительно занялся изучением бумаг.
Восинский, Флориан и французские офицеры принялись расспрашивать
курьера. Новости были скупые, хотя и благоприятные. Взята Легница,
прусаки по всему фронту настигнуты, разъезды армии Бенигсена, выдвинутые
прямо под Лович, сняты, перешли Вислу и стоят под Варшавой. Движение
всей армии началось. Император развлекается в Познани, принят населением
как спаситель. Капитан Дюхар хотел и дальше расспрашивать курьера,
как вдруг ординарец полковника дал знать, что Дешамп незамедлтельно
вызывает к себе офицеров. Кинулись за саблями, поясами и киверами,
надевали перевязи. Офицеры быстро осмотрели друг друга, все ли в
порядке, и двинулись к полковнику. Дешамп уже стоял готовый к походу.
Французские офицеры многозначительно посмотрели друг на друга. Восинский
шепнул Флориану кисло: – Ну, вот увидишь, этот белый барсук выгонит нас
в поле!... Дешамп строго посмотрел на Восинского и рубанул
коротко: – Monsieur Восинский! Капитан вытянулся в струнку. – Monsieur Восинский! – снова произнес полковник,
морщась все суровее. – Его императорское величество, в признание
проявленных перед ним заслуг, соблаговолил присвоить вам завние
майора французской армии и назначить комендантом крепости Ченстохово…
Позвольте поздравить вас с этим отличием. Меж офицерами поднялся шум удовольствия. Только
Восинский смотрел с удивлением на Дешампа, не понимая, в чем дело. Полковник протянул ему руку. Флориан шепнул на ухо: – Протяни же, сударь, руку и поблагодари!... Восинский подал руку. Дешамп схватил ее и пожал
так, что у Восинского кости затрещали. Капитан посинел и произнес
сквозь зубы: – Чтоб тебя!... – Господин Готартовский, извольте объяснить господину
майору! – бросил полковник. Флориан перевел слова Дешампа. Восинский покраснел,
колени его задрожали. – Ну вас! – ворчал он. – Французы!... Тоже мне,
хватили… Конечно, разве… сдохну где ради вас! Господину Дешампу…
ma parole ! Vive l'empereur!... Миллион чертей! Говоришь… сам Наполеон
обо мне знает?!... Шутишь поди!... Майор… комендант! Нет! Вижу,
господин… colonel… вы хорошие мужики, приличные мужики!... Я считал
вас голодранцами, ботвинниками… но… но… милостивые государи! Что
там… дай, дорогой колонель, я тебя обниму!... И преже чем офицеры сумели понять, что означала
активная жестикуляция новоиспеченного майора, тот бросился на полковника
и стиснул его, и целовал от всего сердца, восклицая: – Vive l'empereur! Vive la France! Гура наша! Да
здравствует господин… mousieur Дешамп! Ура! Французские офицеры онемели, на их глазах произошло
то, о чем их дисциплинированность не позволяла и подумать, чего
они не могли себе даже вообразить!.. Флориан стоял сконфуженный
порывом своего коллеги, сам не зная, что ему следует предпринять. А Дешамп – Дешамп в первую минуту под тяжестью Восинского
вздрогнул, зашатался, затем сверкнул угрюмо глазами и показалось,
что схватит майора и швырнет его на землю, но вдруг, посмотрев на
светлое, радостное и глубоко взволнованное лицо Восинского… встрепенулся
и прижал его к своей высохшей груди… В одну минуту примеру Дешампа порследовали все.
Восинский бросился к Доухару, Флориан целовался с Мартином и снова
Дешамп – с Готартовским, а Мартин – с Восинским, потом двое французов
с третьим и двое поляков друг с другом. Воцарились тепло, сердечность,
настоящее братство. Первым прервал это настроение Дешамп. – Господа! Мы должны двигаться дальше, поскольку генерал Милье желает, чтобы мы с ним соединились прежде, чем он достигнет Варшавы. Дорога дальняя. Мы не можем терять ни минуты. Разумеется, приказ не касается майора Восинского, который, как комендант, получил отдельные инструкции… и далее будет напрямую сноситься с канцелярией штаба… Капитан Доухар, прикажите трубить «По коням!» Господа, жду вас!... Офицеры бросились к своим взводам. Среди ночи раздались
короткие, печальные звуки трубы. Через час егеря были готовы к выступлению. Восинский, ошеломленный новым званием и должностью,
ходил тем временем за Флорианом и с грустью наблюдал, как тот с
поспешностью собирается в дорогу. Дешамп тем временем диктовал последние
распоряжения. Левитокс для выздоровления был оставлен в помощь Восинскому
вместе со взводом егерей. Дешамп вместо этого взвода, который до
этого с Флагелетом был под командой Восинского, назначил другой,
чем немало огорчил майора, и даже задел его за живое. Буквально в последнюю минуту Восинский пристал к
Флориану: – Слышал, ваша милость, colonel забирает у меня
Флагелета!... – Слышал. – И что, ваша милость, скажешь на это? – Хм!.. Приказ! – Приказ! Хорош приказ! Уж лучше бы его произнести
не мог! Что мне после такого приказа!... – А что я, собственно, сделаю? – ответил раздраженно
Готартовский. – Ну… так бери к черту все назначения и все комендантство!
– разгорячился Восинский. – Брошу все и вернусь!... Что мне с той
службы? Клочок земли человеку всегда найдется, а большего не потребуется,
ему и этого достаточно!... – Но все же, – переубеждал его Флориан. – Беды не
случилось!... Кто знает!... Полковник к вашей милости весьма расположен.
Можно было бы ему объяснить, попросить! Не думаю, что есть что–то
особенное в том, чтобы забрать Флагелета!... – Что, ваша милость? Ну так пойдем!... Идем тотчас
к нему! – настаивал Восинский. – Надо это ему как следует разъяснить,
а ваша милость это сумеет, в то время как мне с ним не договориться. Флориан, уступая просьбе, обратился к Дешампу с
предложением. Белый полковник согласно кивнул головой. Спустя час Восинский был уже подлинным комендантом
Ченстохово и самой значительной в окрестностях личностью. Это льстило
буйным амбициям майора и безусловно доставляло ему удовольствие. После выступления отряда Дешампа комендант Ченстохове
расселся в своей комнате у камина и приказал вызвать к себе Флагелета. Вахмистр явился в полном обмундировании и почтительно
остановился у дверей. Восинский посмотрел на него с удоволствием
и буркнул небрежно: – Ну… что? Пищала? Ха?! Обидно тебе, что не пошел
на бой с эскадроном? Говори! – Comprends pas!... Пан… commandant! – Снова свое плетешь?! К черту, сколько же времени
нужно, чтобы твой язык в другую сторону вывернулся и по людски двигаться
начал. – Comprends pas! Пан… комендант! – Silence! Понимаешь?!... Тебя не спрашивают! –
терял терпение Восинский, а спустя минуту добавил значительно: –
Флагелет! Quand tu ne comprends, dis oui!... Comprends?... – Oui – пан commandant! – Вот именно!.. О том и речь!.. Очень хорошо! Понеменогу
и с Божьей помощью, глядишь – из француза человеком сделаешься!..
Увидишь!.. Это я тебе говорю! – Oui – пан commandant! – И я так думаю!.. Не сразу Краков строился!.. Ну,
а нас работа ждать не станет, поскольку людей здесь собралось без
меры… Надо будет как можно скорее, как говорил капитан Готартовский,
основательный рапорт французскому командованию направить, пусть
нам для добровольцев найдут какой-нибудь выход, иначе нас тут совсем
съедят. Энтузиазм большой, но и аппетиты, и рты могучие!.. А объедать
монастырь и Пречистую Деву нам не годится. – Oui – пан commandant! – Вишь ты!... Кажется ему. Пищало… Неужели ли это
так трудно – польскому языку выучиться?.. Вот, уже начинаешь дело
говорить… – Oui – пан commandant! – снова рявкнул вахмистр. – А у тебя все жир в голове!... Не беда! Придет
время, ты и до масла доберешься! Что, мумия? Думал ли ты, что будешь
служить в таком благородном подразделении?.. А?.. – Oui – пан commandant!.. – Опять двадцать пять! Дураком прикидываешься? Этого
я не люблю!.. – Oui… – Если знаешь, что это мне не по нраву… то во второй
раз не говори! Слышал? Ты посмотри кому служишь! Пожалуй, в целом
свете нет такого почетного подразделения! Разве что у Наполеона
есть такаф сильная и пестрая гвардия… однако ты, милостивый государь,
являешься без малого вахмистром Богородицы!.. – Oui… пан commandant! – Рад за тебя! Добрый ты человек! Как–нибудь управимся!..
Еще несколько недель… и точно заговоришь… Может и глазищами вращать
перестанешь. Ну! Довольно! И без того уже с тобой расфамильярничался…Убирайся!.. – Oui… пан commandant! – Пошевеливайся! – Oui… пан comm… – Будешь тут мне еще луйовать!.. – Oui! – отвечал по–прежнему вахмистр. – Чтоб ты подавился! Вот уж воистину… наказание!
Вздумалось мне этого дурня при себе оставить – вот и получил награду:
мямлит и мямлит, аж уши болят!.. Dormir!.. Sacrebleu!.. Флагелет принялся что есть сил готовить Восинскому
постель. Восинский сменил гнев на милость и пробурчал себе под нос: – Понимает, шельма! У человека глаза склеиваются!
Действительно, укладываюсь… тотчас. Скоро уже полночь… Какой ловкий,
смотрите, казачок или нянька! Старый пройдоха!.. Восинский, ничего не говоря, стал неспешно раздеваться
и укладываться спать. Флагелет ему помогал. Комендант продолжал разговор: – Хорошо, хорошо! Сон меня одолевает чертовски…
Хорошо бы я выглядел, если бы сейчас мне пришлось скакать в ночи
за эскадроном. Этот ваш colonel большой сумасброд… Ночь, не ночь…
дождь, не дождь, слякоть… а путешествовал бы по всему свету, неприкаянная
душа. Я этого не люблю, могу биться, могу догонять кого–нибудь…
но это днем… а не по ночам! Поскольку я не какой–нибудь кот, и не
одержимый или лунатик!.. Видишь! Тебе, старик, тоже тепло будет…
А! Когда человек так вытянется спокойно… то ему и на сердце легче…
А-а-а! Флагелет!.. А ты тоже не баламуть… и выметайся в свою берлогу…
и смотри, чтобы мне… того… часовые на местах… – Oui… пан commandant! – Подожди, утром рано начну учить тебя, уж не бойся…
весь этот жир… из тебя вылетит. Салата тоже не получишь… ни листочка!
Поскольку само собой разумеется, что для ума от него никакой пользы
нет. А-а-а!.. Восинский зевнул пронзительно раз и другой, потянулся
еще, смежил веки и громко всхрапнул. Флагелет почти целый час стоял у постели Восинского,
словно в ожидании приказа. Наконец убедившись, что комендант уже
крепко спит, он осторожно прокрался к скамье, на которой лежали
одежда и оружие Восинского, собрал их осторожно и вынес в соседнюю
комнату. Там при свете масляной лампы сел приводить в порядок мундир,
чистить ремни и оружие. Не легкая это была работа. Однако Флагелет был и
мастером в этой работе, и большим служакой. Разве самый лучший слуга
или солдат мог бы прикоснуться к мундиру коменданта! Разве сумел
бы он также на каждую пуговицу по очереди наложить деревянную, продырявленную
посредине дощечку, а потом чистить ее сукном так долго, пока она
не даст блеск, соответствующий званию майора и должности коменданта?
Либо ремень тщательно чистить, а главное – добиться гибкости, глянца,
спрятать самые мелкие царапины на коже, самые ничтожные ворсинки! Флагелет трудился без отдыха два часа. Когда под
конец окинул взглядом аккуратно разложенную одждду и сверкающее
оружие, словно только что доставленное от оружейника, аж глаза его
повеселели. – C'est joli! ?a! – шепнул он с искренней радостью. После чего снова украдкой пробрался в комнату, где отдыхал Восинский, старательно разложил одежду и оружие перед кроватью и задержался, большим уважением глядя на спящего коменданта. Восинский громко храпел. – Спи себе. В это время уста коменданта сонно произнесли: – Флагелет!.. – Снится, и во сне обо мне!.. – тихо отозвался взволнованный
вахмистр. – Мой… мой… комендант! В это время рука Восинского совершила какое-то сонное
движение и безвольно свесилась с края кровати. Флагелет пододвинулся ближе к коменданту, секунду
колебался, но все же набрался отваги… наклонился и приложил уста
к руке Восинского. <I> <II> <III> <IV> <V> <VI> <VII> <VIII> <IX> <X> <XI> <XII> <XIII> <XIV> <XV> <XVI> <XVII> <XVIII> <Послесловие> |