| Вацлав ГАСИОРОВСКИЙ
«Ураган»
XII
Только в последних числах июля
Флориан вернулся из Готартовичей в Варшаву и прямиком с конями и
слугой направился к капитану Дзевановскому.
Последний, успев усомниться в том, что Флориан устоял в своем намерении,
и осудить его за желание замкнуться в деревенском уединении – сильно
обрадовался при виде старого приятеля. Когда обменялись первыми
словами приветствия, он стал осторожно расспрашивать его о дальнейших
планах.
Флориан печально улыбнулся и сказал спокойно:
– Нет смысла расспрашивать меня о планах! В доме уныние, запустение.
Пытался навести какой-нибудь порядок. Поля невозделаны. Всё скверно.
О матушке, родственниках никаких известий. Сказал, выполню!.. Экипироваться
не на что. Вот и привёл трёх жеребцов. Двух думаю продать, а третьего
оставить для себя, в товарищи.
– Отлично! Какого роста?
– Четыре фута, полностью восемь.
– В самый раз! Такие более всего необходимы. Завтра подам рапорт
гросс-майору Даутанкурту, он их возьмёт без сомнения. Ещё и щедро
заплатит, поскольку с хорошими и молодыми конями трудно. Мало кто
хочет продавать, каждый желает сохранить для себя. Об обмундировании
можешь не беспокоиться. Полный офицерский комплект с тремя сменами
мундиров, рейтузами подшитыми замшей, с клеёнчатыми чехлами, с ремнями,
плащём и сбруей для коней стоит около трёхсот польских злотых.
– А форма рядового должна быть дешевле.
Дзевановский нетерпеливо дернулся.
– Пан Флориан! – сказал он с нажимом. – В минуту первой скорби я
не смел ни возражать вам, ни отговаривать от намерений, но сейчас
– должен. Ибо какое же намерение вами руководит? Как офицер вы можете
послужить куда больше…
– Нет, нет! – покачал головой Флориан. – Не вводи в искушение. Зарёкся!
Стыдно сказать… я сегодня не славы ищу!.. Хочу не утешения, но успокоения.
Ну так не мучайте меня уговорами. Лучше помогите, поскольку из своего
поступка я не хочу делать шума, не хочу, чтобы об этом разговаривали
слишком много.
Дзевановский сердечно пожал руку Флориана.
– Больше от меня слова против не услышите. Воля ваша! Тем легче
мне вам сказать, что полк наш нынче все одно что прежний гусарский.
У нас каждый рядовой имеет должное уважение – после службы… нет
между нами разницы… все равны меж собой. Надеюсь, меня этой чести
ты не лишишь… может, в мою роту поступишь. Мы будем чувствовать
себя увереннее друг возле друга.
– Не могу! – ответил глухо Флориан.
– Как это? Стало быть, даже в этой уступке мне отказываешь?
– Должен!.. Видишь ли, пан Ян, я ищу службы. Мне не нужна благосклонность,
я хочу быть наравне с другими. Именно поэтому я думаю пойти туда,
где ближайшие офицеры будут мне чужими.
– Тяжело с вами справиться. Упрашивать не смею… хотя бы на время
у меня разместитесь!..
Флориан без промедления решил поступать в шеволежеры. На следующий
же день он пошёл к князю Юзефу представиться.
Понятовский также старался убедить его отказаться от странного намерения
и уговаривал начать службу хотя бы с поручика второго класса, однако
Флориан не уступил. Князь Юзеф, видя настойчивость Готартовского,
обещал свечу за него поставить, а прощаясь с ним, напутствовал сердечно
словами:
– Теряю в вашем лице отменного офицера! Впрочем, хоть вы и хотите
спрятать высокие достоинства под мундиром солдата, они проявятся
вскоре… не ошибусь.
Формированием полка шеволежеров в Варшаве занимался майор Петр Даутанкур,
командир эскадрона французской полевой жандармерии. А поскольку
полковник Винценты Красинский уже отправился с первым снаряженным
подразделением шеволежеров ещё под Тильзитом, временно майор был
самым первым лицом в полку в Варшаве. От него зависело принятие
новобранца, от его мнения о способностях добровольца, о его выучке.
Даутанкур имел вид старого служаки. Всегда угрюмый, с взъерошенными
усами, с короткими широкими бакенбардами и развевающейся шевелюрой
- он вызывал ужас среди добровольцев. Однако когда кто-нибудь из
них выдерживал первые расспросы, на заданные ему через переводчика
вопросы отвечал хладнокровно, суровый вид его тотчас прояснялся,
а лицо – такое устрашающее – становилось снисходительным, привлекательным.
Тем не менее при принятии новобранцев Даутанкур был чрезмерно требовательным,
а в своей приверженности к порядку доходил до того, что кандидатов,
рекомендованных ему князем Понятовским, отвергал - так что неоднократно
вопрос приходилось решать Говиону, губернатору Варшавскому, затем
Бессьеру, а под конец Даву, который в качестве военного губернатора
какое-то время пребывал в Варшаве.
Молодёжь толпами притягиваемая к полку гвардейских шеволежеров с
дрожью готовилась к первому смотру, который проводился на плацу
казарм мировцев, поскольку часто Даутанкур, несмотря на благоприятное
заключение дежурного медика, Онуфриона, о состоянии здоровья волонтёра,
несмотря на то, что волонтёр имел обеспеченные родственниками средства
для экипировки… из листа, который держал в руке, кандидата вычёркивал.
Поговаривали в Варшаве, что майор шеволежеров имеет возможность
получить сведения о каждом из поступающих в полк, и если прошлая
жизнь добровольца отягощена хотя бы пятнышком, трещинкой, Даутанкур
даже императору готов составить оппозицию.
По этим причинам формирование полка шло медленно, и хотя на первое
обращение о создании гвардии молодежь нахлынула со всех сторон,
однако в последнее время многие предпочитали вступить в Надвислянский
легион либо в войско Княжества Варшавского, чем подвергать себя
отказу. А сверх того Даутанкур знатность рода не принимал во внимание,
так что в рядах создающихся рот и эскадронов фамилию мелкопоместного
шляхтича, мещанина, ремесленника, крестьянина можно было встретить
чаще, нежели пана.
Капитан Дзевановский, хотя он был рекомендован Даутанкуру генералом
Мильо и пользовался большим расположением майора, с прошением Готартовского
направился к своему коллеге, капитану Павлу Ярзмановскому, слово
которого для Даутанкура много значило.
Ярзмановский искренне заинтересовался Флорианом, поскольку помнил
его по Итальянскому легиону, и так повел дело, что на следующий
день Готартовский был зачислен в полк и назначен в формировавшийся
отряд, который должен был в середине сентября отправляться во Францию
для соединения с двумя ранее отправленными партиями.
Флориан, обрадованный таким быстрым результатом своих стараний,
немедленно занялся продажей двух приведённых жеребцов и закупкой
необходимых материалов для обмундирования и снаряжения, из которых
полковые мастера занялись изготовлением всей униформы согласно образцам
и установленным инструкциям. В этих хлопотах ему усердно помогал
Дзевановский.
Первый смотр – инспекционный – новозачисленных шеволежеров был назначен
на конец августа на пламу мировцев.
Флориан в форменном мундире, в наброшенном белом плаще с кармазиновым
воротником оседлал заранее подготовленного коня и отправился на
плац, перед тем старательно осмотренный Дзевановским.
Плац мировских казарм представлял собой любопытную картину. Толпа
народу окруждала его сомкнутым кольцом, создавая в середине обширный
круг, в котором капитан Ярзмановский при помощи адъютантов и вахмистров
расставлял новобранцев. А это было нелёгким делом. Необъезженные,
не приученные к дисциплине кони срывались, нарушали строй. Неумелые
всадники порой не знали, то ли коня за поводья держать, то ли сваливающуюся
шапку или путающийся плащ.
Тут же возле шлагбаума у въезда на плац толпились отцы, матери,
родственники и знакомые новобранцев, ожидавшие результата смотра.
Вскоре подъехал майор Даутанкур в великолепном мундире, окружённый
свитой офицеров. Экзамен начался. Каждый из добровольцев, вызванный
по фамилии, выезжал из строя и становился перед майором. Даутанкур
внимательно осматривал представляющегося и проверял, не найдет ли
в снаряжении какого-нибудь упущения. Одновременно мастер коновал
осматривал коня, если тот не имел полкового клейма ранее проведённых
ревизий. В свою очередь два адъютанта оценивали, пошит ли мундир
из предписанного сорта сукна, не широки ли лампасы, а седло и походные
принадлежности находятся в надлежащем порядке.
Если доброволец выходил победителем из этого испытания, тотчас капитан
инструктор приказывал ему выполнить на коне несколько поворотов
шагом, рысью и галопом. Мастер коновал в это время тщательно изучал
конские ноги и их изъяны, а Даутанкур решал, следует ли зачислить
кавалериста во взвод начинающих или, как хорошо управляющегося с
конём, направить его в эскадрон.
Даутанкур в этот день был строг более чем обычно. Из тридцати первых
добровольцев десять признал не обладающими соответствующей униформой,
а из остальных ни одного не направил в эскадрон.
Капитан Дзевановский хотел переговорить о рекомендованном ему кем-то
Тоедвене, однако Даутанкур проворчал резко:
– Ни слова! Юнцы! Подростки! Сырой материал. Годы нужны, чтобы сделать
из них солдат!
– Господин майор… этот юноша приложит старание.
– Я же сказал! Вам кажется… Я и сам хотел бы, чтобы набор завершился
как можно скорее. Это тянется до бесконечности… Следующий!
– Товарищ Флориан Готартовский!
– Снова что попало! – проворчал майор и вдруг умолк. Белый в яблоках
жеребец как стрела выскочил из шеренги и при натяжении поводьев
замер в двух шагах перед Даутанкуром. У майора даже глаза повеселели
при виде доброго коня, он посмотрел на прямо и дерзко державшегося
всадника.
– Кто это?
Дзевановский шепнул ему на ухо несколько слов. Даутанкур кивнул
головой и приказал кратко:
– Рота капитана Ярзмановского! – а потом добавил: – Что за великолепный
конь!.. Прошу проехать.
Флориан пришпорил коня и опустил поводья. Жеребец заржал, вытянул
шею, раскрыл ноздри и двинулся медленной рысью, казалось, не касаясь
копытами земли. Внезапно по команде Флориана он остановился и пошёл
на место – кроткий, покорный.
– Добрый! Превосходный!. Что за стать!.. Какая голова! Во всём полку
нет такого коня! Поздравляю. Ну, следующий! – заключил Даутанкур,
с сожалением поворачиваясь к новому добровольцу.
В это время Флориан, следуя за капитаном Ярзмановским, свернул в
сторону, где стояли бригадиры шеволежеров.
Ярзмановский подъехал и первому из них крикнул, указывая на Флориана:
– Бригадир, возьмите под свою опеку нового товарища. Вторая полурота.
Назначить квартиру.
– Есть!
Ярзмановский отъехал. Флориан посмотрел на юношеское лицо, видневшееся
из-под размашистой шапки бригадира шеволежеров, и не мог удерждаться
от восхищения.
– Иезус! Мария! Марцелек…
Бригадир задрожал и, раскинув руки, хотел броситься на шею брата,
однако в ту же минуту подъехал юный командир эскадрона, Людвик Малаховский.
Бригадир вытянулся, салютуя.
– О-го-го! – крикнул Малаховский. – Что ж судари?.. Коня я покупаю.
– Пан полковник, – ответил спокойно Флориан, – конь не продается.
– Заплачу столько, сколько сударь потребует!
– Не продам!
– Как зовут?
– Флориан Готартовский.
– Так сколько?
– Конями не торгую.
– А вы гордый, мосць Готартовский… И это в первый же день вступления
в полк. Субординации, как новобранец, можешь не знать, но о почитании
старших обязан помнить.
Флориан побледнел и бросил сквозь зубы:
– И по этой причине я должен уступить коня господину полковнику?..
– Знаешь, что говоришь с офицером штаба?
– Знаю, поскольку сегодня утром сам был офицером.
– Довольно! Готартовский!.. Ещё сегодня я подам рапорт… Таких нам
не надо.
Малаховский повернул коня к штабу. Братья стояли, поражённые этим
неожиданным инцидентом. У Марцелека глаза горели.
– Флорек, миллион чертей, если что, то я ему не прощу!..
– Бригадир!
– Не срами меня, иначе посрываю эти погоны.
Возмущение бригадира не знало предела. Неожиданная встреча, вид
боготворимого брата в солдатском мундире, угроза шефа эскадрона
глубоко потрясли Марцелека. На лице его выступил кирпичный румянец,
в глазах слезы боролись с суровым выражением лица. В это время труба
подала сигнал об окончании смотра.
Марцелек проводил Флориана в полковые конюшни, а оттуда в казармы.
Только там они бросились друг другу в объятья, рассказывая о пережитом
времени. Разговор складывался урывками, беспорядочно, иногда в голосе
Марцелека слышался какой-то спазм, иногда болезненное воспоминание
терзало грудь Флориана. Когда юный бригадир описывал памятную встречу
с отцом и дедушкой на полях Фридланда, Флориана бил озноб.
Так они исповедовались друг перед другом среди нежных объятий и
слов, исполненных доверия и привязанности. Даже их застывшие сердца
забились новой верой, новой надеждой.
Марцелек произнес веселей:
– Чёрт возьми, одного не понимаю: ты, капитан егерей, легионер…
кавалер креста, в рядовые!.. Тьфу!.. Тысяча чертей, черт меня подери,
если есть справедливость на свете!..
– Видишь ли, я иду добровольно! – ответил тихо Флориан, который
на миг вспоминал о пани Дзевановской.
– Что же, пожалуй! Тебя не силком захватили! И всё же, что касается
тебя, то и у нас должен был получить капитанские погоны!
– Эх, далось тебе. Видишь ли, я хотел в гвардию, вакансий было мало.
– К чёрту!.. У нас в полку в молокососах недостатка нет… а и те
обшлаги поручика имеют… Ты, Флорек… простым солдатом, чтоб меня
первая же пуля не минула!..
– Ничуть не жалею!.. Вместе нам будет лучше.
– Правда!.. Только мне это бригадирство опостылело. Тысячекратно…
– Откуда такими проклятиями сыпешь!..
– Это… солдатская привычка…
Марцелек вскочил и дотронулся до пушка, сверкающего под носом.
Флориан с нежностью и заботой посмотрел на брата, а тот вдруг схватился
за грудь и стал глухо кашлять. На лице его снова выступил кирпичный
румянец. Флориан обеспокоился.
– Марцелек! Ты болен?
– Тьфу, к чёрту! Чтобы не сглазить! Даже не думаю. Иногда этот удар
пикой ещё досаждает, но это чепуха! Пара недель и… пройдет, должно
пройти… Флорек! Внимание… капитан!
Братья вскочили с места, подошёл Дзевановский и кивнул Флориану.
– Хочу поговорить с вашей милостью.
– Капитан.
– Оставьте титулы. Все пошло отлично, майор спустя время ещё вспоминал
о вас! Только что за стычка произошла с Малаховским?
Флориан рассказал, как было дело. Дзевановский возмутился.
– Гордец! Подал рапорт в штаб, что его оскорбили. Несносный человек!..
Лечу к Ярзмановскому, будьте покойны… Ну, а кто был свидетелем разговора?
– Этот вот бригадир!
– Хм!.. Это очень важно!.. Бригадир, слышал как начальник Малаховский
говорил с товарищем?
– Слышал.
– И дашь показания?
– Не смогу, капитан!
– Как это?
– Поскольку товарищ является моим братом.
Дзевановский ударил рукой по лбу.
– Ты же бригадир Готартовский!.. Смотрите, пан Флориан, я должен
был опросить вашу милость, чтобы вам виноватым не оказаться… благодари
же меня… Да! Дело с Малаховским закончено!.. Бригадир свидетельствовать
не может. Иду к майору!.. Будь спокоен. Даутанкур его не терпит,
поскольку он всем нам досаждает. Надо только чтобы пан Флориан остерегался…
и с капитаном Ярзмановским двинулся отсюда!.. Ваша рота будет придана
к эскадрону Козитульского. А это благородная душа!.. Хотя, всё еще
может измениться, поскольку разделение на эскадроны едва более-менее
завершено. Малаховский – мой начальник. Жизнь с ним трудна. О военной
службе никакого представления, а замашки и претензии как минимум
на великую булаву!.. Хотя начинает поговаривать, что, несмотря на
сильные протекции Даву, должен будет уйти.
Как и предсказывал Дзевановский, стычка с Малаховским закончилась
ничем. Даутанкур пресёк дело заявлением, что шеволежер Готартовский,
ещё не прошедший курса обучения, не может нести ответственность
за незнание, тем не менее капитан, возглавляющий соответствующее
подразделение, должен замечаний не жалеть.
Тем временем уже на следующий день начались долгие и нудные строевые
занятия. Ярзмановский минуты отдыха не давал солдатам. Когда кони
уставали, начинались занятия пешие, изучали приемы обращения с оружием.
Сверх того, помимо Ярзмановского, другие офицеры объясняли способы
седловки коня по команде, ружейник объяснял конструкцию карабинов
и пистолетов, которыми были вооружены шеволежеры, оружейник показывал,
как точить палаш, коновал подробно распространялся об уходе за конём.
Каждый раздел обучения, каждая мелочь имели своего учителя – да!
Даже старый легионер бригадир показывал молодежи, как расправлять
ремни и чистить пуговицы.
Такая учеба не каждому пришлась по душе. То и дело какой-нибудь
паныч, отведав строгой дисциплины и поражённый тем, что ему – даже
офицеру – слугу нельзя держать пусть даже за свой счет, – потихоньку
срывался и исчезал, лелея надежду найти для себя более красивую
службу.
Даутанкур сердился, пенял всем за каждое дезертирство, и всё же,
несмотря на это, оно стало обыденностью.
В середине августа с большим трудом и мучениями Даутанкуру удалось
подготовить три подразделения шеволежеров, которых капитан Ярзмановский
должен был повести в Шатилли во Франции, чтобы там соединиться с
эскадронами, отправленными с Любеньским и Горайским. Князь Юзеф
хотел задержать выступление, объясняя, что лычше было бы собрать
больший отряд, а молодых солдат лучше подготовить к службе, однако
Даутанкур не уступил.
Кроме того когда поручик Лукаш Вербицкий привез из Дрездена письмо
императора, предписывавшее поспешность и приказывающее маршалу Даву
выделить средства на продолжение формирования, а с другой стороны
пришли настойчивые письма из Франции от полковника Винценти Красиньского
и первого гросс-майора Делатре – Даутанкур незамедлительно объявил
выступление.
Приказ, оглашенный в казармах, протрубленный и отбарабаненный на
городской гауптвахте, назначал окончательно на семнадцатое августа
большой прощальный смотр гвардейских шеволежеров на плацу Уяздовском,
и на следующий день – выступление во Францию.
Варшава приняла это известие как объявление праздничного зрелища,
князь Юзеф приказал предпринять приготовления для угощения солдат.
Семьи отъезжающих предпринимали последние усилия, чтобы снабдить
своих сыновей достойным образом.
Тут и там сердце билось быстрей, охваченное печальным предчувствием,
однако никто по поводу отъезда не печалился.
Такая императорская гвардия должны служить скорее для парадов и
торжеств, чем для сражений на поле битвы! Поэтому отец, опекун или
снисходительный покровитель не столько прививали сыну или любимчику
своему рыцарские достоинства, сколько предостерегал его, чтобы обходительностью
манер и смекалкой умел выслужиться при французском дворе и честь
мундира с рыцарской доблестью защитить.
Полки Княжества Варшавского и Надвислянского легиона не жалели язвительных
замечаний шеволежерам, говоря друг другу, что их уделом будет выгуливание
императорских собачек и караул у дверей будуара.
Старейшины составляли совершенно иные гороскопы. Согласно им Наполеон
хотел иметь под рукой нечто вроде польских янычар, которые были
бы преданы ему душой и телом, которые составляли бы некое национальное
представительство.
Предсказания, кажется, находили подтверждение. Поскольку когда на
полях Уяздовских вытянулась шеренга гвардейских шеволежеров, линия
ровная и выделяющаяся словно великолепно вышитый пояс на зелёном
ковре полей, когда взглядам толпы вблизи представился этот отряд
юношей, а порой и подростков в изящно облегающих мундирах, сверкающих
от серебра, ослепляющих белоснежностью узхорчатых обшлагов, лампасов
и кантов – когда варшавяне увидели эту шеренгу расфранчённых, щегольских
мундиров, линию безукоризненно белых султанов и ленты ясных глаз,
смотрящих так добродушно, так мирно, так порой по-детски – тотчас
уста толпы сложились в улыбку, тотчас все восхитились великолепием
картины и говорили друг другу, что трудно было бы найти более убийственный
отряд для девичьих сердец.
Отряд хорошо зарекомендовал себя на смотре, свертывал и развертывал
линию, на полном галопе ломал строй, действовал по сигналам трубы,
ни разу не спутав команды.
Князь Юзеф благодарил майора Даутанкура, сердечно говорил, обращаясь
к солдатам, но, не смотря на огонь трескучих фраз, это походило
на прощание родителя, отправляющего сына ко двору воеводы магната,
в котором говорилось о большом свете, об завоевании для дома господской
благосклонности, о расположении.. завоевании большей милости, а
может, и о новом великолепии для фамилии.
После смотра отряд под звуки труб, эскортируемый двумя эскадронами
улан, вернулся в казармы, где его ожидали накрытые столы и соцветие
самых лучших граждан.
Назавтра полгорода назначило друг другу встречу в мировских казармах,
из которых должен был выступать отряд шеволежеров. Каждый спешил
может быть в последний раз сжать руку сына, приятеля, родственника,
насытить взгляд необычный картиной и рассмотреть церемонию.
Лица всех были радостны. Тут и там сверкала слеза в глазах матери,
благословляющей сына, либо отсыревшие длинные, шелковистые ресницы
в глазах девушки, а иногда и юный шеволежер отвернет голову и поправит
козырёк, однако ни грусть, ни печали здесь не было места. Всё же
отряд отправлялся не на войну, не на битву, не на лиения, но на
службу императорскую, придворную, на службу при особе Наполеона.
Он должен быть стать как бы одним из других лучей, в блеске которых
привык находиться Бонапарт.
Никто и не думал о тяготах, поскольку гвардия никогда ни в чем не
нуждалась, никто не тревожился о ближайших родственниках, поскольку
им там, возможно, будет лучше чем дома.
И все же это была тягостная минута разлуки с милыми сердцу, иногда
– тревога матери… сумеет ли её любимый сын найти в том большом свете
признание.
Возможно, больше всех беспокоился майор Даутанкур, который ежеминутно
предупреждал Ярзмановского и наказывал ему, чтобы с первого дня
он установил строгий походный порядок и не потакал капризам и своеволию
молодежи.
Ярзмановский торжественно обещал, однако Даутанкур спустя немного
времени снова отводил его в сторону и излагал новый наказ.
На просторном плацу перед казармами толпа смешалась с шеволежерами
– их обнимали, напутствовали, шутили и смеялись. Шеволежеры отвечали
охотно, хотя на ясное чело солдата порой набегало облачко, а некая
меланхолия в глазах гасила притушала безмятежный взгляд.
Во дворе казармы раздались звуки трубы. Звуки протяжные, торжественные,
иногда короткие, решительные, как будто бы говорившие: «С этого
момента я беру вас в безраздельную власть! С этих пор вы должны
слушать меня! Я приказываю!»
Труба звучала долго, тоскующее, наконец смолкла – потом ещё два
аккорда громко бросила и эти звуки отозвались далёким эхом.
Толпа перед казармами заволновалась. Из глубины её начали поспешно
выбираться шеволежеры и устремились к полковым конюшням. Вскоре
трубачи сыграли посадку. Отряд построился в шеренги по четыре и
вытянулся на плацу.
Сегодня шеволежеры выглядели серьёзнее, решительнее. Белые султаны
исчезли, кармазиновые шляпы спрятались в серых, клеёнчатых чехлах,
белые парадные мундиры сменили гранатовые куртки с отворотами.
Отряд построился как раз перед установленным на плацу алтарем. Ксёндз
Воронич провел короткую службу и благословил шеволежеров крестным
знамением.
Князь Юзеф с маршалом Даву вышли вперёд в окружении сверкающего
от золота штаба. Всадники салютовали оружием.
Понятовский повернул коня перед отрядом, вытянул палаш и кивнул.
Сигналы зазвучали вновь. Отряд свернулся, выполнил поворот, перестроился
по трое, вытянул – убрал сабли.
– En avant, marche! – бросил звучным голосом Ярзмановский.
Трубы заиграли бравурный краковяк. Отряд направился к дороге на
Блонь.
Толпа расступилась и бросилась за отъезжающими. Когда одни бежали,
чтобы в последний раз хотя бы посмотреть на близкого, а может и
обменяться лёгким рукопожатием, другие спешили к стоявшим в отдалении
экипажам, чтобы проводить отряд шеволежеров хотя бы до первого привала.
На дороге, идущей через Волю, двумя плотными вереницами вытянулись
ленты карет, двуколок, бричек, экипажей и повозок, между которыми
с трудом протискивался эскадрон шеволежеров. Даутанкур едва мог
усидеть на коне при виде беспорядка, царящего в отряде, поскольку
панове товарищи не только вели шумные беседы с окружавшими их экипажами,
но даже принимали подаваемые им подарки и угощения.
Майор призывал, ворчал, однако большинство юношей не понимало его
французских ругательств, а в сверх того и его настигали порой мимолетные
вопросы, замечания развеселившихся дам и бесцеремонные приставания
мужчин. Майор стискивал зубы и хмурил брови. Ведь этот с таким трудом
и напряжением сформированный отряд может у него в любой момент расстроиться.
Уведомление в главную ставку отправлено. Ответственность падёт на
него.
За три часа едва добрались до Блони. Опасения майора начали сбываться
– эскадрон потерял строй, взводы смешались, сбились в толпу. Даутанкур,
высмотрев стройную фигуру Ярзмановского, который рысил впереди у
дверей экипажа пани супруги Винценты Красиньского, налетел на него.
– Капитан! На милость Божью, смотрите, что творится! Ещё миля, и
не останется ни одного солдата!..
– Господин майор, я спокоен, потому…
– Посмотри, посмотри! Эскадрон почти пропал! Стыд, позор! Польский
беспорядок! Из Блоня нам теперь и за неделю не выбраться!..
– Стало быть, что же майор предлагает?
– Что предлагаю?.. Собрать их,.. сформировать строй… оторваться
от этой толпы. Но это уже бесполезно, – кричал плаксиво Даутанкур.
– Господин майор! За несколько минут беспорядок востановится. Двинемся
тотчас!
Даутанкур посмотрел с удивлением на Ярзмановского и покачал головой.
– Неопытность, неосторожность…
– Посмотрим! – сухо сказал Ярзмановский и, поклонившись дамам, повернул
коня к колонне.
Задача была действительно нелёгкой, однако Ярзмановский в одну минуту
сориентировался в ситуации. Экипажи, видя, что шеволежеры стоят
– остановились тоже. В это время Ярзмановский скомандовал:
– Стройся!
Солдаты, полагая, что это, возможно, какой-то церемониальный манёвр,
выполнили приказ незамедлительно.
В это время капитан, выехав в поле рядом с дорогой, кивнул трубачам
и стал преспокойно вызывать взвод за взводом, а потом строить фронтом
к дороге. Провожающие с удовольствием присматривались к этим манёврам,
который видимо для них организовал командир отряда. Солдаты со своей
стороны, как и положено во время смотра, хотел выполнить всё как
можно лучше.
Трубы играли. Эскадрон повернулся и по команде двинулся рысцой к
Варшаве, потом снова вернулся на место. После короткой паузы двинулся
рысью в бок.
На дороге раздались выкрики восторга.
Однако это был не конец сюрприза, который Ярзмановский приготовил
на прощание провожающим и провожаемым.
Сигналы решительно, хрипло сыграли зорю.
Шеволежеры припали к гривам конях. Земля задрожала под конскими
копытами. Эскадрон словно вихрь проскочил перед линией экипажей
и, встреченный взрывом приветствий, полетел вдаль.
На шоссе обменивались впечатлениями:
– Энергично! Превосходно! Как превосходно держатся. Неистовый галоп!..
Друг за другом стали понемногу посматривать в сторону, в которой
исчез эскадрон, однако туманы сомкнулись за ними свои голубые завесы.
– Они должны отдохнуть! – утешались в толпе и трепеливо ждали. Так
прошёл час. Беспокойство стало одолевать ожидающих.
Выдвинувшиеся вперед экипажи медленно покатились, идя навстречу…
якобы возвращающимся шеволежерам. Весёлый шум смолк. Ещё бодрились,
утешали.
Коням необходимо дать отдых. Вскоре подъедут.
Прошёл ещё час. Несколько офицеров легиона, которые помчались за
эскадроном, вернулись.
Сюрприз был взаимным, поскольку солдаты не ожидали, что этот галоп
должен разлучить их с близкими сердцу надолго… может быть навсегда.
Ярзмановский не дал им даже опомниться и около мили гнал их во весь
опор, а потом для облегчения покрывшихся пеной коней перешел на
рысь. Когда перешли на шаг… от Блони шеволежеров отделяла немалая
часть пути.
Только теперь солдаты стали оглядываться с оцепенением. Значит это
и был отъезд!
В строю послышались шепоты, потом легкое ворчание. Ярзмановский
стегнул коня, повернул и как вихрь помчался к первой роте.
– Милостивые государи! Что это значит? – крикнул он грозно. – Неволи
нет! Кому не по сердцу… тот пусть возвращается под печку к кудели!
Такие нам не нужны. Довольно цацкались. Держать строй, чёрт возьми!..
В эскадроне воцарилось глухое молчание. Солдаты были нахмурены.
Ярзмановский повел быстрым взглядом по лицам солдат первого взвода
и заметил молодого шеволежера Масловского.
– В чем дело, сударь? Почему скривился?
– Капитан.
– Отвечай!
– Пан капитан! – ответил плаксиво Масловский. – Ничего… только,
собственно,.. тетушка!..
– Довольно! Еще сегодня, сударь, вернешься к ней! Может кто-нибудь
еще желает?! Вперёд!..
Тишина установилась в строю.
– Стало быть, Масловский!..
– Пан капитан! – вступился юный Выбицкий за шеволежера. – Прости
его!.. Рядовой Масловский не по злой воле…
– Прости, пан капитан! – отозвались отдельные голоса. Ярзмановский
покрутил усы и сказал, словно ещё свирепствуя:
– Ну, посмотрим! Сказанного не отменяю, но откладываю!.. А от имчь
Масловского буду требовать свидетельств двойного рвения.
– Капитан! – отозвался сияющий шеволежер. – На край света отправь,
пойду… и не пикну!..
– Помни, сударь! Да и вы, милостивые государи, тоже! Служба!.. Служить
всем! В чужие края едем, так не посрамим земли, которая нас на это
почетное место предназначила! Согласие, сплочённость! Братьями друг
другу будем, но в строю отрядом, к чёрту! Нет тут сударей! Нет ропота!..
В гостиные, на пиры или на голод и лишения пойдем по команде, за
штандартом, за императором нашим! Стройся! Внимание! За мной! Марш!..
Ярзмановский махнул палашем трубачам. Среди тишины спускающегося
вечера расплылись звуки печального краковяка.
Эскадрон двинулся бодрой рысью.
Краковяк на крыльях ветра летел над лесами, отражался в оврагах,
расплывался над равнинами и прощался, казалось, звуками своими с
придорожными вербами, с каждым уголком перелеска, быстрыми потоками
и лугами, и сжатыми полями…
Порой у дороги, по которой тянулся эскадрон, толпились кучки крестьян,
с удивлением смотрящих на шеволежеров, иногда приветствуя их почтительно,
иногда благославляя крестным знамением…
А трубы играли так, что сердце искрилось. И большой удалец трубач-бригадир
Олшевский не умолкал ни на минуту. Его труба смеялась, гремела радостью,
причитала, словно прощаясь с землями, которые миновал эскадрон,
дрожала печалью.
Эскадрон продвигался быстро, строго придерживаясь предписанного
маршрута, хотя это была достаточно трудная задача, поскольку целые
колонны французской армии ещё стояли лагерем в Великопольше как
и в Силезии, и в Саксонии вплоть до Рейна. Не раз в поисках ночлега
шеволежеры вынуждены были кружить и сворачивать с дороги, чтобы
миновать занятые квартиры и истощавщую фуражом местность. Пока эскадрон
шёл польскими землями на Лович, Лепчице, Калиш к Вроцлаву не было
недостатка ни в чем. Поскольку каждый от сердца отрывал, последний
грош из мощны доставал чтобы достойно принять дорогих гостей и оставить
в их сердце добрые воспоминания.
Однако в Силезии стало хуже. Население, без малого год выносившее
тяготы походов и военных постоев, задёрганное указами и прокламациями,
не имеющими жалости ни над зерном, приготовленным к севу, ни над
необходимым для жизни запасом – уклонялось от любых поборов, прятало
домашний скот и прикрывалось нищетой.
Несчастное население Силезии!
Отданное на годы на съедение прусской алчности, на завоевание союзника
неустойчивому королевству, подаренное великодушно, чтобы замаскировать
немощь.
Силезия оказалась принесённой в жертву! Она должнан была оплатить
еще минуту мнимой силы, самостоятельности!
Несчастная Силезия! Народ её тихий, спокойный, работящий, благочестивый,
попал в железные кандалы прусских указов.
Начали ему каждый день повторять: «Ты подданый его королевского
величества, являешься жителем прусской провинции, являешься пруссаком!»
Народ Силезии склонил голову, нёс ярмо, молился и покорно сносил
все раздававшиеся над его головой крики.
«Ты не славянин! Твой язык – немецкий. Твоя отчизна – Германия!»
Народ Силезии слушал, а когда поднимал печальный, слезливый, затуманенный
взгляд, в нём можно было прочитать всегда одну и ту же мысль: «Я
жить хочу!»
Сколько было столкновений с курфюстом, сколько было тевтонских набегов,
сколько раз швед в Висле поил коней, столько раз силезские города
и деревни становились пищей огня и разбоя, столько раз оседлый крестьянин
на собственной земле должен был начинать с шалаша, и подчас проходили
годы, прежде чем на руинах своей усадьбы ему удавалось подвести
срубы под крыши, затем липы заслоняли её своей тенью, и воспоминание
о кровавой ночи… притухало.
Несчастья сделали Силезию безучастной. Застыла она на долгие годы
в боли и ничто не может ее ни взволновать, ни захватить. Она не
верила никаким мундирам, никаким штандартам, никаким девизам! Силезия
в Гданьске оказала французам самое стойкое сопротивление, но совершила
это не для защиты прусского королевства, а ради себя!.. Боялась
утратить то, что имела, а Бонапарту не доверяла.
Ярзмановский ощутил это настроение силезцев, его поняли шеволежеры
и избегали конфликтов с населением. Покупали за свои деньги продукты
и снискали симпатию и доверие к своему мундиру.
В Дрездене ждал шеволежеров сюрприз. Силезский двор проявил себя
и как самый верный союзник Наполеона, и как властитель вновь созданного
княжества. По приказу короля отряду Ярзмановского приготовили пышный
приём, а офицеров попотчевали великолепным пиром, полным виватов
и воспоминаний о саксонских временах.
Дрезден был последним этапом, на котором шеволежеры не чувствовали
себя чужаками, когда в толпе не раз показывалось загорелое лицо
усача, где иногда можно было встретить не только свояка но и родственника.
От Дрездена началась дорога трудная, с населением настроенным по
отношению к солдатам недоброжелательно, прячущим имущество и уступающим
только под угрозами.
Шеволежеры безропотно переносили трудности и неудобства марша. Хотя
в эскадроне было немного натренированных, закаленных бойцов, – однако
сердце укрепляло тело и не позволяло ему ослабеть.
Нежные руки калечились о подпруги, пальцы до крови стирались от
удерживания поводьев, бёдра немели в сёдлах. Порой в шеренгах раздавался
сухой мучительный кашель, иногда на ночлеге шеволежер ложил горячую
голову на седло. Служба!..
Ярзмановский старался облегчить участь отряда. На каждом привале
он хлопотал о чистых и сухих квартирах, заботился о каждом из солдат,
а когда соседство французского корпуса, с вытекающим отсюда отсутствием
крыши над головой, вынуждало располагаться в поле бивуаком, он первым
с безмятежной улыбкой показывал пример, как под промозглым дождём
на голой земле соорудить постель, как бодрствовать на посту, как
терпеливо сносить холод и голод.
Шеволежеры полюбили своего капитана. Связь между ним и солдатами
крепла всё сильнее. Оодновременно шеволежеры и между собой завязывали
сердечные нити.
Флориан постепенно приходил в равновесие. Время смягчало боль и
приносило успокоение. Трудности ускоренного марша, разнообразие
пройденных местностей, наконец окружение, полное жизни, воодушевления
и веселья позволяли постепенно затянуться его ранам. Только во взгляде
Флориана, на его ясном лице виднелась какая-то тень, словно следы
прошедшей этим путём бури. Флориан сделался замкнутым, неразговорчивым,
избегающим лагерного шума и разговоров с товарищами по оружию.
Даже с Марцелеком он неохотно вел беседы, а когда тот однажды прямо
спросил о причине этой холодности и обособления, отделался заявлением,
что ему нездоровится.
Шеволежеры косо смотрели на Флориана, и насколько Марцелек завоевал
сердца всех, настолько для Флориана коллеги не жалели насмешек.
Поначалу особенно рьяно нападал на Флориана Юзеф Стадницкий, бригадир,
юноша крепкий, плечистый, непомерно сильный, пустомеля и неукротимый
забияка.
Флориан не нравился Стадницкому. Необузданная натура бригадира не
терпела тихой грусти, а тем более меланхолии.
– Пехота, рыцарь из пены морской… и не более того! – вочрал постоянно
Стадницкий. – Вроде бы капитан, вроде бы легионер, а выглядит так,
словно послушнические дрова носить собирается!.. Беда с таким!..
Не люблю, чёрт… и всё!.. Вроде бы, ничего он мне не сделал… да и
куда ему, такому заморышу!.. Но он так шляпу носит, словно говорит:
«Смотрите, какая благодать на вас снисходит!» Не люблю, чёрт!..
Младший – слова не скажу! Малыш, но у него аж глазища искрятся!..
Буравчик, свосем ещё цыплёнок… да! Но это солдат! Настоящий солдат!..
А тот!..
Стадницкий с каждым днем все недружелюбнее смотрел на Флориана,
и если бы кто-либо сказал ему тогда, что он досаждает своему лучшему
в будущем приятелю, за это оскорбление то мог бы кости пересчитать
смельчаку.
Тем не менее прямо Стадницкий ссоры с Флорианом не устраивал, поскольку
это было трудно. Последний избегал компаний, а двусмысленные замечания
пропускал мимо ушей.
Что особенно раздражало Стадницкого, так это расположение, которое
капитан Ярзмановский, а еще более – юный Выбицкий, поручик, выказывали
Флориану, приглашая его на обед, а часто минуя его в очередности
нарядов или караулов.
– Подлиза, собачонка!.. Скачет на задних лапках! Не люблю! – ворчал
все громче Стадницкий.
Мнение это, оглашённое столь любимым бригадиром, передалось всему
эскадрону. Расположение к Марцелеку перевешивало, что несколько
сдерживалось ситуацию, однако тучи с каждым днем сгущались всё грознее.
Флориан не отдавал себе отчёта в настроении товарищей и не обращал
внимания ни на язвительные улыбки, ни на шёпот, которым встречали
его в строю и на бивуаках.
Марцелек заметил зло, однако не знал, как его предупредить, часто
заводил разговоры с товарищами, объяснял сколько тяжелых минут брат
пережил, как недавно оправился он от смертельной болезни – однако
не много преуспел. Одно слово Стадницкого снова возбуждало умы,
перевешивало уговоры Марцелека.
Эскадрон тем временем приблизился к Франкфурту-на Майне, где маршрутом
им был определен трёхдневный отдых, и откуда эстафета, отправленная
стоящим там со своим корпусом маршалом Келлерманом, сулила шеволежерам
радушный и богатый прием.
Радость в эскадроне была всеобщей. Каждый строил планы покупок и
думал о приведении себя в порядок после месяца пути. Сверх того
постой в городе, занятом французским корпусом, совершенно освобождал
шеволежеров от службы и обещал небывалую свободу.
И верно, надежды не обманули эскадрон. Маршал Келлерман послал для
встречи отряда своего адъютанта вместе с интендантом. Через час
все солдаты уже нашли добротные помещения в трёх рядом расположенных
домах в центре города, и с разрешения Ярзмановского, после размещения
и осмотра коней, разбежались по городу в одиночку или группами.
Флориан с братом по примеру других пошли, присматривая, где бы купить
ремней для ремонат седел.
Они блуждали по городу, а когда наконец покупки были сделали, вошли
в подвернувшуюся корчму подкрепиться и утолить жажду. В корчме,
заполненной толпой мещан, они встретили группу шеволежеров во главе
со Стадницким, который, неплохо владея немецким, предложил себя
приятелям в качестве переводчика.
Шеволежеры, судя по раскрасневшимся лицам и шумным разговорам, были
уже навеселе. Флориан с братом расположились в углу корчмы и, незамеченные
товарищами, потребовали пива.
Тем временем толпа немецких мещан окружила Стадницкого, с любопытством
рассматривая его и одновременно не жалея для него и других шеволежеров
негромких и злых замечаний.
Среди немцев верховодил плечистый мещанин, который, стоя спиной
к Флориану, отхлёбывал из большой пивной кружки и, посматривая на
Стадницкого, ворчал сквозь зубы:
– Пуделя наполеоновские! Как шикуют, сволочи!..
Флориан посмотрел на Марцелека многозначительно и спросил раздраженно:
– Кого это он так?..
– А!.. Пьяным немчик!.. Что нам до него!..
Стадницкий же, не слыша колкостей, разглагольствовал во все горло
по-немецки:
– Я знал очень многих немцев, порядочных людей. Знаем, что меж вами
есть много негодяев, и что у нас их много гостило; но сейчас, когда
вы хорошо получили по зубам, пусть, ваша воля!.. Поляк ненависти
долго не хранить!.. Понимаете?..
– Поляк, поляк!.. – распространялся меж немцами иронический шёпот.
– Так вы поляк? – спросил писклявый голос.
– Как видишь! – гаркнул Стадницкий. –- Грабили нас и вот, видите,
что с вами стало! Да?..
– Польские дикари! – бросил сквозь зубы широкоплечий немец.
Флориан вскочил с места и встал перед немцем.
– Что ты сказал? – начал он угрожающе.
Немец смерил Флориана презрительным взглядом, взмахнул кулаком и,
ударив по столу, ответил надменно:
– Сказал, что мне хотелось. А ты со мной не связывайся, иначе кости
тебе поломаю!..
– Чего этот польский разбойник хочет?.. По уху его! – бурчали немцы.
Марцелек поднялся вслед за братом. Возле стола Стадницкого возникло
движение. Хозяин корчмы пытался всех успокоить.
– Закрой рот! – прошипел угрожающе Флориан. Немцы разразились смехом.
– Сам молчи, нищета, чтобы до своего Наполеона кости в целости донести!
– гаркнул широкоплечий немец.
Но в ту же минуту Флориан отвесил ему чувствительную пощёечину.
Немец вскочил из-за стола и швырнул во Флориана кружку, но тот увернулся
и кружка ударила по голове стоявшего рядом немца.
Немцы кинулись на шеволежеров. Флориан, а за ним и Марцелек вырвались
из окружавшей их толпы – встали в углу комнаты и схватились за скамьи.
– Милостивые государи! – кричал Флориан. – Ко мне! Бей шельм!..
Однако тут уже не было нужды призывать на защиту. Стадницкий, на
которого напали сзади, освободился, схватил табурет и принялся бить
им словно цепом, разбрызгивая вокруг кровь. Роман, Тоедвен, Масловский
и трубач Ольшевский энергично ему помогали. Однако плечистый немец
не сдавался; когда Флориан отошёл от него в сторону, он зашёл за
спину Стадницкому и повалил его на землю. Стадницкий, несмотря на
то, что был исполинской силы, под этим коварным натиском уступил,
поскольку на упавшего накинулась целая толпа немцев. Тоедвен с Романом,
видя численное превосходство немцев, ретировались к дверям, но тут
Флориан выхватил палаш и бросился в толпу немцев, рубя направо и
налево.
В одну минуту на голову Флориана посыпались кружки, бутылки, табуреты
и лавки. Однако ничто его остановить не могло. Из виска у него сочилась
кровь - он шёл вперед, раздавая удары, пока наконец не добрался
до плечистого немца, который держал за горло Стадницкого, и ударил
его по голове. Немец упал, лишившись чувств. Тотчас с земли поднялся
Стадницкий с лицом посиневшим и налившимися кровью глазами. Он был
страшен. Поднял вверх кулаки и шёл на немцев – одним ударом расшвыривая
самых смелых…
За несколько секунд помещение корчмы превратилось в подлинные руины.
Кто из немцев успел, спасся бегством, большинство корчилось в крови
среди разбитых табуретов, столов и посуды. Однако Стадницкому этого
было мало, когда у него не осталось противников – кинулся крушить
в ненавистной корчме всё, что попалось под руку. Шеволежеры, охваченные
чувством мести, последовали его примеру.
Стадницкий по лестнице влетел на второй этаж. В одну минуту весь
скарб оказался на улице – разбитый на куски, вместе с оконными рамами,
обломками печей и дверей. В последней комнате нашли две колыбели.
Ольшевский схватил одну из них и направился к окну. Послышался плач.
Флориан подскочил к Ольшевскому.
– Ребенок! Ради Бога!
– Оставь его… чёрт! – бросил Стадницкий. – Вперёд, за мной!..
Отзвуки битвы проникли на улицу и взбудоражили весь город. Дали
знать на гауптвахту. Патруль солдат вюрцбургского князя окружил
корчму. Офицер с карабинерами застиг шеволежеров, когда они выбрасывали
на мостовую последний шкаф. Карабинеры наклонили штыки.
– Именем его княжеской милости, господа, вы арестованы! – сообщил
офицер сурово. Шеволежеры засмеялись, но Флориан первым пришел в
чувство.
– Кто смеет нас арестовать?.. Что за княжеское величество.
– Говори, приятель, с большим почтением… ибо сурово поплатишься
за это! – обрушился на Флориана офицер.
– И не подумаю! Желаем знать, от чьего имени вы выступаете.
– От имени его княжеской милости… князя вюрцбургского, который здесь
обеспечивает закон. Довольно волынить! Солдаты, окружить их!..
Карабинеры выступили вперёд, однако тут вышел Стадницкий и, подперев
бока, остановился как раз напротив офицера.
– Мосць вюрцбургская! Что? А я мосць Стадницкая!.. Понимаешь, кавалер?..
Не знаешь, что это значит!.. Будешь к нам приставать…
– Довольно! Не сопротивляйтесь напрасно! Это только усугубит ваше
положение… Последний раз призываю вас к повиновению!..
- Ого, по-твоему это пустяк, господа офицеры бранденбургские или
французские! Повиновения от нас и не жди, ибо мы у твоей милости
не слуги…
– Юзек, – заметил Тоедвен, – лучше…
– Что лучше? – крикнул Стадницкий.
– Где справедливость?! – кричал Флориан. – Кто начал?.. Тех негодяев
арестуй, чтобы мирным людям не заступали дорогу!
– Именно! – кричал Стадницкий.
– Держаться вместе! Пусть наступают! –- распорядился Флориан.
Офицер обнажил палаш и, кивнув карабинерам, приказал коротко:
– Сомкнуть штыки…
– Легко сказать!.. – произнёс насмешливо Стадницкий и, придвинувшись
к направленным на него штыкам, ухватил два ближайших… вырвал их
из рук солдат вместе с карабинами.
В ту же минуту юный Масловский, не в силах подавить горячность,
крикнул удало:
– Бей негодяев!
Стадницкому только того и требовалось – закрутил мельницу отобранными
карабинами и опускал их на головы атакующих солдат. Большинство
шеволежеров бросилось за ним.
В комнате раздался глухой треск, грохот и крики избиваемых. Патруль
князя вюрцбургского, не готовый к вооружённому сопротивлению, спасся
бегством, оставив на площади побитого офицера и несколько окровавленных
рядовых.
Когда это случилось, известие о скандале уже дошло до ставки маршала
Келлермана, к которому сумел добраться бургомистр и сообщил ему,
что отряд поляков, недавно прибывший в город, громит дома…
Келлерман, который именно в это время радушно угощал свой штаб,
а вместе с ним и Ярзмановского, задрожал от гнева. На сухом бледном
лбу маршала показались красные пятна.
– Капитан! – бросил он сурово. – Что за банду ты привёл?!.. Это
называвется гвардия? Разбой, здесь?
– Господин маршал! Не понимаю, что случилось! – бормотал поражённый
Ярзмановский.
– Сейчас посмотрим, полковник! – старый адъютант Келлермана выпрямился.
– Послать жандармов. Заковать в кандалы. Завтра военный трибунал!..
Провести следствие! Генерал Роге, прошу этим заняться!.. Зло необходимо
уничтожить в зародыше!.. Я хочу присутствовать при допросе!..
Ярзмановский хотел возразить, однако маршал пронзил его холодным
взглядом и бросил:
– Никаких снисхождений! Солдат, который в мирной и дружественной
нам стране ведет себя как разбойник, будет осужден как разбойник!..
Ярзмановский умолк, чувствуя, что почва уходит у него из-под ног.
Распоряжения маршала уже вышли из ставки, подняли на ноги эскадрон
французской полевой жандармерии и направили его к злосчастному трактиру.
Шеволежеры ещё не успели сориентироваться после одержанной победы
над патрулем князя вюрцембергского, когда взглядам их представились
каски императорской жандармерии.
Поручик, возглавлявший отряд, с двумя солдатами вышлел вперёд.
– Сдайте оружие! Вы арестованы!..
– Есть! – в один голос гаркнули шеволежеры, отстёгивая сабли.
Поручика, который ожидал сопротивления, расположило это повиновение.
Потому он спросил мягко:
– Кто больше всех набедокурил?!..
– Я! – отозвались одновременно Флориан и Стадницкий.
– Стало быть двое?
– Нет, господин поручик! – отозвался Флориан. – Я начал, поскольку
дал в морду мещанину.
– Это ерунда, господин поручик, -горячо вмешался Стадницкий. – Я
первый пролил кровь.
– Я, я тоже! – гаркнули остальные шеволежеры. – Все одинаково.
Поручик грустно покачал головой.
– А вы, шальные головы!.. Трудно!.. Жаль мне вас… Вперед!..
Конвой жандармерии окружил шеволежеров и проводил на гауптвахту.
Тем временем Ярзмановский с поручиком Выбицким старались добиться
правды, но все свидетельствовало против шеволежеров. Жалобы на размеры
потасовки и ущерба множились, прибывали со всех сторон. Ярзмановский
был в отчаянии. Известие о скандале без сомнения дойдёт до главной
ставки. Позор падёт на весь полк… а на его голову, как начальника,
ляжет тяжёлая ответственность, а может, и отставка.
Ярзмановский, желая что-либо выяснить, пошёл с Выбицким на гауптвахту,
чтобы выслушать виновных, однако начальник гауптвахты учтиво но
категорично отказал.
Положение было безвыходным. Французские офицеры, зная строгость
Келлермана, предсказывали самый печальный конец преступникам, поскольку
вина их была очевидна.
Заточённые шеволежеры и не предполагали, какие грозные тучи нависли
над их головами, и болтали меж собой свободно, вспоминая подробности
битвы. Один Флориан уже впал в свою обычную задумчивость, но что
удивительнее всего, Стадницкий молчал упорно, время от времени украдкой
поглядывая на Флориана.
Молчание Стадницкого, заводилы всех обсуждений, привлекло внимание
товарищей. Первым отозвался Масловский:
– Наш бригадир Стадницкий… что-то утратил настроение!..
– Жалко ему наверное, что больше немцев не подвернулось! – вставил
Роман.
– Запомнят его, а лучше всех, наверное, мосць вюрцбургская, – заметил
Тоедвен.
– Ну что, пан Юзеф?.. Как? – спросил Марцелек.
– А!.. Чёрт… его подери! – буркнул Стадницкий, посматривая на Флориана.
– Верно! – согласился Масловский, отгадав мысль Стадницкого. – Имчь
Флориан Готартовский ловко им навалял! Я и подумать не мог, что
он обладает таким размахом!..
– И сердцем! – добавил трубач Олшевский.
– Чёрт! – вздохнул пунцовый Стадницкий, хлопая веками.
–- Вашей милости он оказал немалую услугу! Тот немец на спине у
тебя сидел!..
Бригадир тяжело вздохнул и бросил сквозь зубы:
– Фло… Флорек… чёрт!..
– Что… бригадир? – спокойно ответил Флориан.
Стадницкий махнул рукой и хотел что-то сказать, однако в это время
двери отворились и в каземат вошёл офицер с приказом разделить заключенных
и посадить их по одиночке. Шеволежеры приняли приказ с покорностью.
В тот же день началось следствие против виновников «грабежа и разбоя»,
как утверждал протокол. Свидетельства потерпевших были единодушны.
Вошли в трактир и бросились внезапно на мирных граждан, восемь человек
покалечили, разрушили весь дом, оказали вооружённое сопротивление
княжеской страже.
Келлерман с гневом выслушал рапорт, а когда адъютант спросил его,
следует ли выслушать виновных, маршал ответил с раздражением:
– Не нужно! Довольно завтрашнего суда! Вина очевидна!
Ярзмановский с грустью узнал о результатах следствия и решении маршала.
В эскадроне царила не меньшая подавленность, судьба товарищей была
полностью решена.
Ночью Ярзмановский получил приказ, чтобы два взвода шеволежеров
с карабинами и боевыми зарядами прибыли с поручиком на плац за гауптвахтой.
Маршал, усиливая строгость, хотел чтобы виновные были расстреляны
собственными товарищами. Шеволежеры восприняли приказ с угрюмой
покорностью.
На следующий день ранним утром перед домом, занятым французским
штабом, стали собираться толпы людей. Одни прибыли для удовлетворения
любопытства, другие в качестве свидетелей, третьи как потерпевшие.
За несколько минут до десятого часа прибыл начальник стражи князя
вюрцбургского, который должен был ассистировать в деле, а вслед
за тем сам маршал в окружении штаба. В зале, заполненной офицерами
и самыми знатными гражданами, заседал военный суд, которым руководил
Келлерман.
После прочтения капитаном полевой жандармерии обвинительного заключения,
еще раз выслушали свидетелей и потерпевших. Факт произвола и позорной
агрессии не подлежал сомнению.
Келлерман дал знак, чтобыв ввели подсудимых.
Семь шеволежеров вошли с гордо поднятыми головами и по-военному
приветствовали маршала.
Келлерман посмотрел сурово на прибывших и спросил строго:
– Признаётесь ли в нападении на мирных людей?
– Нет! – ответил первым Флориан.
– Нет! – отозвались словно эхо остальные обвиняемые. Маршал резко
откинулся в кресле и коротко приказал.
– Опрашивать персонально.
Начальник стражи выпроводил шеволежеров, оставив только Флориана.
– Имя, фамилия, место рождения… служебное положение? – спрашивал
торопливо полковник, ведший протокол суда.
– Флориан Готартовский, поручик итальянского легиона, капитан тринадцатого
полка французских егерей, рядовой полка шеволежеров гвардии его
императорского величества!..
– Что, что? Поручик? Капитан? Солдат! – прервал сухо Келлерман.
– Капитан Ярзмановский, что это значит?
– Господин маршал… рядовой говорит правду. Он вступил добровольцем…
несмотря на звание…
– Фамилия!
– Готартовский!
– Готартовский? - повторил маршал.
На лбу седого маршала показалась суровая морщина.
– Что можешь сказать в свою защиту?
– Ничего!..
– Стало быть, признаёшь?..
– Нет… эксцелент!
– К чёрту!.. Говори, наконец, как дело было?.. Напились и начали
скандалить?..
– Нет, эксцеленц! Никогда я не был более спокоен и трезв… Немцы
насмешничали… Один из них отважился оскорбить нашу национальность.
Я дал ему пощёчину… Его друзья бросились на нас… мы защищались.
Наконец хотели наказать…
– Довольно! Почему оказали сопротивление страже князя вюрцбургского?..
Как никак нападать на вас они намерения не имели… Отвечай…
– Потому что солдат его императорского величества императора Наполеона
не отдает оружия какому-то иностранному офицеру!.. Я признаю только
офицеров императорской армии, и даже сам князь вюрцбургский не имеет
права ни приказывать, ни судить меня!..
Тишина установилась в зале после этого ответа. Маршал отвернулся,
чтобы скрыть необыкновенный блеск своих подвижных глаз, представитель
князя вюрцбургского крутился беспокойно. Офицеры переглядывались
меж собой, удивлённые смелостью и выдержкой ответа.
– Кто из вас виновен более всех? – спросил после длительной паузы
маршал.
– Я, ваше превосходительство!
– Довольно! Следующий!
Стража ввела Стадницкого. Келлерман при звуке фамилии «Стадницкий»,
спросил порывисто:
– Что за Стадницкий?
– Тот самый, которого ваше превосходительство видели пажом-отроком
в Баше!
Келлерман посмотрел строго на бригадира.
– Был участником вчерашнего налёта?.. Объяснись! Что можешь сказать?
– Что если бы завтра снова кто-нибудь отважился так меня оскорблять…
ни секунды не колебался бы, чтобы дать ему такой же урок!..
– А знаешь, что тебя ждет за такую смелость?..
– Знаю, ваше превосходительство!.. Хорошо, что не позволил обесчестить
мундир, который ношу!..
Келлерман склонил голову и, избегая взглядов офицеров, которые искали
на лице маршала его решение, буркнул:
– Словом, признаёшься?.. Ты первым бросился на карабинеров князя?...
– Да, ваше превосходительство.
– Хм! Они дали повод… ответили недостаточно уважительно?
– Нет, ваше превосходительство!
Келлерман прикусил губы.
– Стало быть… Ничего более не имеешь добавить?
– Напротив, ваше превосходительство! Карабинеры князя вюрцбургского
должны пойти на гауптвахту.
– Молчи! Ты дерзок…
– По отношению к каждой вюрцбургской милости.
– Ты был соучастником… этого Готартовского!.. Он вас побудил, он
руководил?.. Он был главным виновником?
– Нет, ваше превосходительство! Это именно я!
Келлерман нетерпеливо дёрнулся в кресле. Ввели поочередно всех преступников.
Ни один из них не утратил присутствия духа, каждый принимал вину
на себя и представлялся главным виновником все происшествия.
По мере слушания Келлерман проявлял все большее нетерпение, которое
достигло зенита при допросе Масловского, когда тот со всем воодушевлением
стал описывать ход сражения… и главным образом эпизод получения
мощного удара по голове.
– Я, ваше превосходительство, сидел со Стадницким. Слышу треск…
а потом звон разбитого стекла. На Флориана Готартовского нападают.
Стадницкий бросился на помощь. Меня сзади хватают два немца за плечи
и колотят. Бьюсь, вырываюсь. Тщетно! Однако Олшевский подбежал на
помощь и освободил меня. Хватаю скамью и упираюсь о стену… Махнул
раз и другой – пусто вокруг меня!.. Хочу приблизиться к Стадницкому,
однако тут из ниши высовывается немец с железным прутом в руке…
и замахивается…
– А ты? – спросил оживленно маршал.
– Я пячусь…
– Недотепа!...
– Пячусь, ваше превосходительство, достаю палаш, отбиваю прут, который
на меня нцалел тот толстяк, и поражаю его в плечо.
Маршал с удовлетворением вскинул голову, но вдруг, словно сожалея
о мимолётном порыве, поморщился и отозвался кракто к членам суда:
– Господа! Кажется мне… что этих признаний для принятия решения
довольно?
Офицеры суда согласно поклонились. Маршал поднялся. Суд удалился
на совещание.
В зале среди собравшихся поднялся шум и замешательство. Офицеры,
слышавшие разбирательство, бросились к подсудимым.
– Мужественно! Превосходно! Молодцы! – раздавались голоса. Наиболее
смелые подходили к скамье, окружённой жандармами, и учтиво беседовали.
Один Ярзмановский был неутешен. Судебное слушание было и впрямь
непредсказуемым, ибо меняло всё существо обвинения… но, будь что
будет, до приговора не стоило обманываться! Юный капитан французских
конных егерей, с которым был знаком Ярзмановский, придавал ему бодрости
и утешал:
– Коллега! Ты не знаешь нашего маршала! Огонь! Но спрведливость
в нём велика. Одно слово в состоянии его изменить. Не отрицаю, что
он обнаруживал небывалую непримиримость и возмущение, но… во время
слушания я видел в его глазах блеск удовлетворения. Приговор не
может быть суровым.
Ярзмановский искренне пожал руку капитана конных егерей и, найдя
в толпе поручика Выбицкого, сообщил ему эти мало-мальски благоприятные
новости.
Шеволежеры там временем встали среди карабинеров и разговаривали
между собой. Кто-то из толпы крикнул им, что приговор будет очень
суровым.
– Ну и пусть! – буркнут пренебрежительно Стадницкий. – А что досталось
тем, сучьим детям… того у них никто не отнимет.
– Маршал грозился! – заметил Тоедвен.
– Видите! – заметил Олшевский. – Там, слева на возвышении, сидит
полковник князя и ждет, чтобы нам шкуры продырявили!..
– Вполне возможно, что нам достанется по фунту олова! – отозвался
грустно Роман.
– Ну и что с того? – прервал нетерпеливо Флориан. – Пусть так...
Страшно?.. Держаться спокойно!.. Пусть ни у кого даже мысли не возникнет,
что что-либо может нас вывести из себя.
Шеволежеры с уважением посмотрели на Флориана. Стадницкий тяжело
вздохнул, придвинулся к Готартовскому и тихо произнес:
– Флорек… чёрт!.. Прости, ибо меня гнетёт!
Флориан посмотрел с удивлением на Стадницкого.
– Что с вами, бригадир?..
– Флорек! Не смотри на меня так… не то душу мне выглядишь… Видишь,
я того… а ты мужик… что надо… с душой… Дай руку!.. Будь мне приятелем,
прости, прости. Понимаешь, чёрт… ты для нас капитан… и баста!..
– Однако, бригадир! Не понимаю… я для вас…
– Ничего, ничего, Флорек! Дай я тебя поцелую!.. Скажи слово!.. Выходит,
это ты того вюрцбургца стянул и оттубасил!..
Воодушевление Стадницкого передалось большинству товарищей. Все
бросились обнимать Флориана. Марцелек задумчиво смотрел на брата.
Откровения приятелей прервал резкий голос звонка. Тишина установилась
в зале. Маршал взошел на возвышение вместе с членами суда и кивнул
полковнику. Тот тихим голосом стал читать приговор, начинавшийся
со вступления, полного фамилий и формалистики, наконец приумолк
и резко выпалил:
– Суд признает шеволежеров… невиновными в разбойном нападении и
передаёт дело начальнику штаба… для рассмотрения его в дисциплинарном
порядке!..
Зал зазвенел выкриками одобрения и приветствиями в честь маршала.
Представитель князя вюрцбургского посинел и, поспешно вставая с
места, сказал Келлерману:
– Совершенно не понимаю, какую цель преследовало ваше превосходительство,
приглашая меня сюда… разве что для того, чтобы предоставить свидетельство
несправедливости и оскорбления его княжеского высочества…
– Ошибаетесь! – сухо возразил Келлерман. – Я хотел, чтобы вы могли
обстоятельно изложить дело и убедить князя в том, что справедливость
восторжествовала.
– Я не считаю, – ответил представитель князя, – что постановление
суда приняло во внимание обиды наших горожан, и смею уверить ваше
превосходительство, что в связи с этим ещё сегодня мы пошлём гонца
в Париж!
– Скатертью дорога! Прошу только помнить впредь, что если милиция
князя ещё раз отважится задеть моих солдат – тотчас вынужден буду
её разоружить.
После этих слов Келлерман отвернулся от княжеского слуги и завёл
оживленную беседу со своим неотступным адъютантом.
Приговор тем временем уже успел пробраться за стены гауптвахты,
вызывая искреннюю радость не только шеволежеров, но и солдат французского
гарнизона.
У Ярзмановского камень с сердца упал. Во всяком случае, обошлось
без жертв!..
Ярзмановский с Выбицким направились скорее на квартиры эскадрона,
чтобы немедленно объявить сбор отряда, а израсходовав все нотации,
обещал наказать виновных, независимо от того, что решит штаб.
Однако едва успел Ярзмановский отдать первые распоряжения, подъехал
ординарец маршала. Ярзмановский с трепетом разорвал конверт.
Келлераман приказывал чтобы эскадрон через два часа построился перед
гауптвахтой.
Ярзмановский передал бумаги Выбицкому.
– На, читай! Видишь, что нас ждёт!..
Выбицкий пробежал взглядом содержание приказа и ответил спокойно:
– Смотр!
– Ошалел!.. Не знаешь воинских обычаев. Эскадрон вызван, чтобы выслушать
выговор… и узнать о наказании… Стыд… компрометация! Красиньский
мне этого по гроб жизни не простит! А Даутанкур? Князь Юзеф?.. Руку
дам на отсечение, что через неделю-две в Варшаве будут знать обо
всем… Невозможно глаз показать! Маршал способствовал их освобождению…
но сейчас!.. Слушай! – Я подам в отставку!.. В Шатилли мы должны
соединиться с эскадроном Любиньского и с Горайским. Я уйду, неворзможно!
Необходимо отказаться…
– Капитан!.. Еще ничего… не ясно.
– Хочешь меня утешить?.. Хотел бы прислушаться, но не могу!.. Я
научился смело думать о том, что меня ждет. Необходимо вовремя уйти…
подумать о возвращении на родину…
– Через два часа мы должны явиться.
– Ты прав! – произнес Ярзмановский. – Необходимо вынести всё до
конца.
Ярзмановский отправился на квартиры шеволежеров отдать распоряжения
и проследить за немедленным сбором эскадрона. Однако это было делом
нелёгким, поскольку значительная часть солдат разбрелась по городу,
щедро угощаясь в честь освобожденных товарищей. Ярзмановский разослал
старших солдат и даже самого Выбицкого по городу. В итоге хотя несколько
человек всё же недоставало, эскадрон мог выступать.
Сбор был внезапным; ни на тщательную чистку коней, ни на приведение
в порядок мундиров не было времени. Ярзмановский подгонял, отчитывал
и за каждым солдатом гонялся. Когда наконец эскадрон стоял в готовности,
Ярзмановский произнёс кратко:
– Я предпочел бы провалиться сквозь землю, чем с вами отправляться
на этот парад. Нас ожидает позор, и это благодаря нескольким буянам!..
С дурного предзнаменования начался наш поход… Об одном помните,
что пока я буду вашим командиром и начальником, до тех пор не ожидайте
от меня никакой снисходительногсти, никаких уступок. На шаг никому
не позволено будет отойти от казарм. Что же касается тех самых кавалеров,
то с ними я ещёе буду иметь отдельный разговор!...
Ярзмановский скомандовал, эскадрон двинулся рысью на плац перед
гауптвахтой. А времени было в обрез, поскольку едва шеволежеры успели
построиться согласно распоряжений ожидавшего их штабного офицера
– тотчас подъехал маршал в окружении свиты. Ярзмановский отдал рапорт.
Маршал Келлерман приветливо кивнул ему головой.
– Сейчас посмотрим, – сказал он, умеют ли эти удальцы что-либо кроме
потасовок по трактирам!.. Генерал Аррижи , проэкзаменуй их.
Седой генерал кавалерии встал перед фронтом эскадрона Ярзмановского,
повернулся к правому флангу и начались повороты. Аррижи сворачивал
эскадрон, вытягивал его, разделял на шестёрки, заворачивал в полукруг,
разворачивал на месте, однако учение шло неважно, солдаты плохо
знали французские команды. Келлерман крутил головой.
– Плохо, неумело!
– Ваше превосходительство, солдаты плохо понимают команды…
– Увидим! Давай сигнальщиков!
Трубачи выехали на фланг и стали играть. Эскадрон преобразился в
единое целое. Кони на волос не ошибались в поворотах, а когда трубы
заиграли «В атаку!», ринулись вперёд бешаным галопом, едва касаясь
копытами земли и держа линию лоб в лоб.
Маршал подъехал к эскадрону и произнес на ломаном польском:
– Ещё немного усилий, и станете искусными солдатами! Эй! Где эти
скандалисты? Выйти из строя!
Флорек, Марцелек, Стадницкий, Тоедвен, Масловский, Роман и трубач
Олшевский выступили вперёд.
– Начинается, – шепнул Ярзмановский Выбицкому.
– Готартовский! – произнёс маршал. – Капитану егерей не пристало
быть солдатом… Производиься в бригадиры… Стадницкий! Произвожу тебя
в вахмистры!.. Не за то, что оказал сопротивление страже князя вюрцбургского,
но ради того, чтобы так же доблестно держался на поле боя!..
– Ваше превосходительство… чёрт бы меня! – бормотал взволнованный
Стадницкий. – Жизни не пожалею!
– Посмотрим, посмотрим! Надеюсь, что я ещё услышу о тебе что-нибудь!..
Капитан Ярзмановский, а из тех удальцов представь мне нескольких,
кого посчитаешь наиболее достойными, к производству в следующий
чин. Завтра в путь! А сегодня… чтобы снова кому-нибудь из немцев
трактир не развалили… приказал приготовить вам угощение в казармах
конных егерей!..
– Виват! Да здравствует маршал! – грохнули шеволежеры. Ярзмановский,
вытянувшись на коне, салютовал Келлерману и, взволнованный неожиданной
милостью и добротой маршала, менял цвет лица буквально на глазах.
Келлерман повернулся к генералу Aррижи:
– Всегда такие!.. Сейчас их можно отправлять на дно пропасти.
– Их глаза сверкают доблестью! Вы должно быть хорошо знаете их натуру!
– Должно быть? Ещё бы! Сколько лет сражался с ними в барской конфедерации!
Действительно, они не были виновниками вчерашнего инцидента, но
если бы это был наш солдат, то наказание было бы необходимо. С ними
строгость не поможет!.. За доброе слово они готовы в огонь вскочить!
И будь уверен, генерал, я многое отдал бы, чтобы иметь в своем корпусе
такой отряд!..
Тут маршал обратился к Ярзмановскому:
– Капитан, прошу за мной на обед! И твоего поручика! Эскадрон проводит
на квартиры этот твой офицер-бригадир.
Ярзмановский отдал распоряжения Флориану, а сам с Выбицким двинулся
за маршалом.
Флориан построил эскадрон в колонну по восемь и дал знак трубачам.
Олшевский, а за ним пузатый Швентарек, Дзециол и юный Вашневский
с воодушевлением заиграли марш шеволежеров, сочиненный еще в Варшаве
поручиком Броцким. А когда трубы сумолкли, шеволежер Норвилл, неистощимый
в сочинении веселых и соответствующих обстоятельствам песенок, начал
напевать сначало тихо, полушёпотом, а потом всё громче, всё сильнее:
Маршалу нашему честь и слава, честь и
слав,
честь и слава…
Шеволежеров не дал на расправу, не дал на расправу
Сегодня…
Князь вюрцбургский скис удручённый, скис удручённый,
скис удручённый
Видит меж нами он награждённых, да, награджённых,
да, награждённых…
Два!..
По утру эскадрон двинулся в дальнейший путь,
направляясь в соответствии с полученными приказами на Метц, Шелон,
Орлеан, Туре вплоть до Бордо. Солдат несколько удивило, а Ярзмановского
обеспокоило то, что Париж ему приказано было обойти.
В Бордо шеволежеров должен был ожидать продолжительный отдых и соединение
с другими отрядами полка. Однако что могла делать гвардия в Бордо?!
Разве там были назначенные ей квартиры? Нет!.. Ни в Бордо, ни где-либо.
Квартирами полка должны были стать возвышенности Риосеко и Тудели,
ущелья Самосиерры, поля Ваграма.
<I>
<II> <III>
<IV> <V>
<VI> <VII>
<VIII> <IX>
<X> <XI>
<XII> <XIII>
<XIV> <XV>
<XVI> <XVII>
<XVIII> <Послесловие>
|
